Текст книги "Когда боги глухи"

Дмитрий Андреевич осторожно вел «газик» по лесной ухабистой дороге, длинные метелки конского щавеля хлестали по днищу. Редко по этой дороге ездят машины – широкая колея чуть заметна, ее засыпали сучки, желтые сосновые иголки, нет-нет впереди блеснет лужа. Взлетали с обочины и пропадали в густом ельнике тетерева. Один раз дорогу перемахнул крупный русак.

Секретарь райкома был в колхозе «Рассвет» и оттуда решил завернуть на кордон к старому приятелю, лесничему Алексею Евдокимовичу Офицерову, который вот уже десять лет как поселился на берегу большого озера Белое. В семи километрах от дома лесника находится Климовский детский дом, его еще называют Белозерским, – тот самый, который создал на бывшей княжеской усадьбе Дмитрий Андреевич. Может, на моторке сгоняют туда к Ухину – директору детдома. На машине тоже можно проехать, но очень уж хочется на лодке прокатиться по спокойному синему озеру с островами и загубинами.

Дмитрий Андреевич нажал на тормоз, «газик» вильнул на песке и, почти упершись радиатором в толстую сосну, остановился: прямо на дороге стоял красавец лось и, немного повернув голову, спокойно смотрел на машину. Красивые, с многочисленными отростками рога его доставали до нижних ветвей высокой сосны, большие выпуклые глаза без страха и враждебности смотрели на человека. Лось не шевелился, огромная фигура животного была олицетворением скрытой мощи и благородства. Дмитрий Андреевич вспомнил, как начальник милиции и председатель райисполкома – заядлые охотники – как то осенью пригласили его на отстрел лося по лицензии. Он в первый и последний раз поехал с ними и закаялся: это была не охота, а бойня. Лось не убегал от охотников, он будто привязанный стоял на опушке и вот так же спокойно смотрел на приближающихся к нему людей с ружьями. После того как животных взяли под охрану, количество лосей, зайцев, кабанов значительно увеличилось в районе по сравнению с прежними годами. Дикие звери сообразили, что их извечный враг – человек – теперь не опасен, и перестали бояться людей.

Выйдя из машины, Дмитрий Андреевич пошел к лосю.

– Ну что же ты, дурашка, – ласково говорил он. – Не боишься царя природы? Беги, дорогой зверь, не все люди добры к вам, нашим меньшим лесным братьям…

И лось послушался, бесстрашно взглянув в глаза человека, несколько раз взмахнул черными длинными ресницами, которым бы любая красавица позавидовала, и неспешно ушел в бор. И хотя он был огромен, шагов его было не слышно, лишь несколько раз качнулись ярко-зеленые ветки можжевельника.

«Газик» взобрался на крутой песчаный склон, потом спустился в овраг и, выбравшись из него, остановился возле бревенчатого дома, стоявшего на травянистом холме, с которого широко и вольно открывался великолепный вид на озеро Белое. От дома лесника во все стороны уходили огромные сосны и ели, внизу, у причала, виднелось несколько до половины вытащенных на берег лодок. Длинная коса далеко выдавалась вперед, за ней изумрудно зеленел небольшой остров, на нем всего с десяток сосен, а дальше, в сизой дымке, озеро сливалось с небом. Вытянутое на семь километров в длину, Белое лишь местами широко разливалось, заставляя сосновый бор отступить от берегов. Здесь много камышовых излучин, тихих заводей с кувшинками и лилиями. В таких местах любят водиться лещи.

К машине молча подбежал большой лохматый пес с висячими ушами – какой он породы, Дмитрий Андреевич так и не смог определить. У собак хорошая память, пес узнал гостя, завилял хвостом и чуть показал белые клыки, что означало приветствие, а не угрозу. А вот Абросимов начисто позабыл, как зовут собаку.

– Где, псина, твой хозяин? – спросил он, опасаясь погладить пса.

Тот взглянул ему в глаза, повернулся и побежал к крыльцу, возле которого стояли две удочки, тут же на козлах лежало сосновое бревно с прислоненной к нему двуручной пилой. «Как это Алексей один ухитряется дрова пилить?» – подумал Дмитрий Андреевич, шагая к дому.

Офицеров уже появился на крыльце, рукава его рубахи были закатаны, ладони в чем-то белом. Он широко улыбался в густую седую бороду, потер руки одна о другую, потом правой мазнул по солдатским галифе, оставив возле кармана белый след.

– Ремонтом занялся? – поздоровавшись, спросил Абросимов.

– Пельмени леплю, черт бы их побрал, – ответил Алексей Евдокимович. – Связался и сам не рад! Уже третий час маюсь, а еще и сотни не слепил.

– А я думаю: чего это меня вдруг потянуло к тебе? – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – Нутром учуял, что ты пельмени для встречи готовишь!

– Ты какие любишь – со сметаной или с бульоном? – озабоченно спросил Офицеров.

– И те и другие, – засмеялся Абросимов. Он почувствовал, что и впрямь сильно проголодался.

– На обед хватит, – заявил лесник и скрылся в доме.

Дмитрий Андреевич присел на скамейку у окна, пес подошел к нему и уткнулся носом в колени. Потрепав его по холке, Абросимов задумался под стук дятла и ровный шум деревьев. Странно сложилась жизнь Офицерова – друга его детства. По очереди ухаживал за Варварой, Тоней, Аленой… Все они повыходили замуж, а он так и остался бобылем. Из армии вернулся в звании старшины, воевал хорошо, есть ордена и медали. Года два поработал на стеклозаводе «Кленовский», потом с полгода руководил лесопильным заводом – тот тогда только что, как говорится, вставал на ноги, а потом пришел к нему, Абросимову, в райком и заявил, что хочет на кордон лесником: мол, на войне ему прострелили правое легкое, стал чувствительным к простуде, а лесной воздух ему будет очень полезен – так и врачи говорят. Жаль было заслуженного коммуниста отпускать с руководящей работы. Пробовал уговаривать, но Алексей смолоду отличался упрямством: если уж что задумал, настоит на своем. Живет один, если не считать пса… Как же его все-таки зовут? «Буран!» – вспомнил он и даже улыбнулся: значит, не совсем состарился, память еще есть! Смог бы он, Абросимов, жить в лесу бирюком? Вряд ли, хотя порой хочется убежать из Климова куда глаза глядят… Но опять же к людям, к дорогим детдомовским ребятишкам. Все чаще приходит мысль пойти директором детдома. Ухин не будет возражать, если ему предложить должность заведующего районо, а старика Потанина пора отправлять на пенсию: мнит себя великим специалистом, а сам путает фамилии директоров средних и восьмилетних школ. Ни одного районного совещания не пропустит, стал заштатным оратором, однако в район ездить не любит, отделывается телефонными звонками, чтобы быть в курсе событий… Все-таки нельзя долго держать на руководящей должности человека! Нет спору, энергичный толковый работник первое время добивается успеха, что-то предлагает, улучшает, рекомендует… А проходит время – и человек успокаивается, теперь у него одна забота: не осложнять отношений с начальством, на собраниях и совещаниях бодро рапортовать об успехах и подхваливать вышестоящие органы, которые, дескать, всегда нам оказывают помощь, – это начальство любит. И будешь в районе на хорошем счету. Даже при никудышном начальнике дело не останавливается, пусть через пень-колоду, а двигается. Ведь кроме начальства есть рядовые работники, которые в общем-то и тянут воз… Дмитрий Андреевич и так пытался делать: переводить засидевшихся руководителей с одного предприятия на другое, разумеется, родственное. Нужно помнить и то, что каждый человек хочет расти по службе. Вот Ухин сколько лет директором детдома, почему бы ему не быть заврайоно? Новая работа, новая встряска, инициатива, человек на другой, более ответственной работе лучше проявит свои способности, вольет в дело живительную струю… И сам он, Абросимов, засиделся в первых секретарях. А ведь когда предложили ответственную должность в областном комитете партии, смалодушничал, отказался. Как это трогаться с насиженного места… Правда, и возраст не нужно сбрасывать со счета. Память уже не та, перестал замечать недостатки в окружающих его людях, а это уже старческая черта – терпимость к недостаткам. Нужно снова съездить в обком партии и попроситься в Климовский детдом. Без работы он жизни не мыслит, а к ребятишкам тянет все сильнее и сильнее: все-таки он по образованию и по призванию педагог.

– Где будем обедать? – высунул голову из сеней Офицеров. – На кухне или на свежем воздухе?

– Завидую я тебе, Леша, – вырвалось у Абросимова. – Тишина-то какая! И табаком не пахнет, и телефона нет.

– Я все жду, когда ты станешь моим соседом, – усмехнулся Алексей Евдокимович. – Я имею в виду Климовский детдом.

Он накрыл стол под сосной, принес алюминиевую кастрюлю с кипящими пельменями, банку со сметаной, деревянную тарелку с крупно нарезанным хлебом, появились помидоры, свежепросоленные огурцы.

– Как в лучшем ресторане, – восхищенно покачал головой Абросимов.

– Я уж и не упомню, когда был в ресторане, – заметил Офицеров.

– Я тоже, Леша, не любитель веселых застолий… Пожалуй, я у тебя заночую, – сказал Абросимов. – А пить мы с тобой будем боржоми. На такой-то благодати отравлять себя алкоголем?

– Жена твоя подумает, что у молодки провел ночь…

– Ты мне льстишь, дружище! – рассмеялся Дмитрий Андреевич. – А что касается жены, так ей наплевать на меня.

– Видный ты мужик, Дмитрий, – усаживаясь за стол на деревянную скамейку, проговорил Офицеров. – Умный, вон какую большую должность занимаешь – хозяин района! А с бабами тебе всю жизнь не везет!.. Отчего так?

– Тебе зато здорово повезло, – отозвался Дмитрий Андреевич, ножом сковыривая металлическую пробку с бутылки. – Бирюк бирюком в лесу!

– Сам же говорил, что мне завидуешь, – поддел Офицеров.

– Говорил-говорил, да только я другое имел в виду, – ворчливо заметил Дмитрий Андреевич. – Без женщины тоже нельзя, Леша. Обокрал ты себя в этой жизни. Ладно, мне не повезло, но другим-то везет? Возьми Семена Супроновича. Душа в душу живут с Варварой. Или Дерюгиных. Алена из большого города приехала с ним в Андреевку, ютятся пока в сараюшке, дом-то наш плотники раскатали, все заново будут строить. А Дерюгин там за хозяина. Сын мой, Павел. Приедешь к нему – сердце радуется: веселая жена, ребятишки… Да что говорить, без семьи тоже не дело. Как же помирать-то, не оставив после себя корня?

– Ты же знаешь, я сватался и к Варваре, и к Алене…

– Да что, на них свет клином сошелся? – возразил Абросимов. – Других девок было мало?

– В госпитале познакомился с одной медичкой – я ведь провалялся там три месяца, меня в Польше прострелили, – стал рассказывать Алексей Евдокимович. – Маленькая такая, беленькая, с голубыми глазками, ее все раненые любили. Может, оттого, что я совсем плох был – рана гноилась, из меня выкачивали дряни литрами, – девушка в белом халатике не отходила от меня сутками. Привязался я к Нинуле, – так ее все звали, – стал рассказывать о себе, признался в своих чувствах, предложил выйти за меня замуж…

– Тоже отказалась?

– Из госпиталя ее не отпустили, а мне подошло время выписываться, клялась, что тоже любит, сняли мы в польском городишке комнатку, с месяц пожили вместе, потом я уехал в Андреевку, а Нинуля пообещала уволиться из госпиталя – дело шло к концу войны – и приехать ко мне… Месяц жду, два, год, уже война кончилась, – она мне красивые письма пишет, сетует, что ее, как военнообязанную, пока не отпускают, и сердце ее, мол, рвется ко мне… Последнее письмо пришло, когда я работал на стеклозаводе, так вот бросил все и поехал в Кишинев – там обосновался военный госпиталь…

Алексей уставился на стрекозу, пристроившуюся на красном помидоре. Глаза у него были грустные и какие-то отсутствующие.

– Не застал ее там, что ли? – нарушил затянувшуюся паузу Абросимов.

– Зря поехал я в Кишинев, Дима, – тусклым голосом продолжал Алексей Евдокимович. – Ну почему человеку обязательно нужно лбом удариться в столб, чтобы начать соображать? Уже по письмам было ясно, что Нинуля не торопится ко мне и ее любвеобильное сердце никуда не рвется… Так ведь нет! Человек вопреки здравому смыслу на что-то надеется, обманывает самого себя! Ведь когда валялся в госпитале, мог бы догадаться, что Нинуля ко всем была добра и до меня всех утешала, всем обещала, никому ни в чем не отказывала… Куда там, каждый из нас считает себя пупом земли, дескать, хрен с ним, мол, то было раньше, с другими, а со мной все будет иначе… В общем, моя Нинуля жила в Кишиневе с врачом-хирургом, а нам, грешным, на досуге писала красивые письма. Она это любила. Когда я пришел, она как раз письмо мне писала… Ну, поговорили мы по душам. Спрашиваю: «Ты хоть любила кого?» – «Жалела, – отвечает, – очень уже все несчастные попадают в госпиталь».

– Всех жалела? – спрашиваю.

– А как не пожалеть? Воевали ведь, кровь проливали.

– Значит, не любила?

– Пожалела я тебя, Алешенька. Все думали, что помрешь…

– А своего хирурга тоже пожалела?

– И тут удивила она меня: «Нет, – говорит, – это он меня пожалел… А я его люблю». Вот она, бабья логика. И так мне тошно стало… Ну а расстались по-хорошему, познакомила она меня со своим доктором. Видный мужчина. Уехал из Кишинева и решил для себя: баста, больше я с бабами никаких дел не имею. Не нужна мне такая жалость, от которой захотелось от людей подальше в лес убежать… И что ты думаешь, не обижаюсь я на нее… Если рассудить, она ведь больше отдавала, чем брала. И душа у нее хорошая. Знаешь, сколько людей ей пишут? Не сосчитать… Всех жалела Нинуля, а сама, оказывается, больше всех нуждалась в жалости. Хирург-то этот женатый и на ней, понятно, никогда не женится.

– Значит, от людей, вернее, от баб в глухомани укрылся?

– Ты знаешь, Дмитрий, мне хорошо здесь, спокойно, – говорил Офицеров. – Природа, она ведь тоже живая, все чувствует. Вроде один я тут, а не скучно мне. Слышу я ее, природу, воспринимаю кожей… Вот стал записывать в тетрадку разные случаи… Ну, когда сильная гроза и Белое заволнуется, или раз лебеди опустились в загубину, или про лисицу, что мышкует у дома. Не боится меня, рыжая! Знает, что худо ей не сделаю. Чего лиса! Медведь несколько раз наведывался, днем придет, встанет вон у той сосны на задние лапы и смотрит на меня, когда я что-нибудь мастерю на верстаке. Раз поставил ему чашку с медом – все вылизал, головой покивал – мол, спасибо – и ушел. А лоси частенько по соседству в осиннике пасутся, я им на зиму веток наготовлю под навесом, приходят, жуют… Есть у меня идея – лося в сани запрячь, а лосиху подоить. Говорят, молоко у них полезное, густое, как сливки.

– И не тянет к людям? – полюбопытствовал Дмитрий Андреевич.

– Почему не тянет? – усмехнулся Алексей Евдокимович. – У меня мотоцикл, сяду – и через час в Андреевке.

– Есть кто там у тебя?

– Не мужик я, что ли? – рассмеялся в бороду лесник, и Абросимов отметил про себя, что улыбка молодит его и зубы у него белые, крепкие. – Помнишь акушерку Анфису? Она снимала комнату у Ефимьи Андреевны.

Дмитрий Андреевич хорошо помнил эту крепко сбитую женщину со смешливыми глазами. Какого они цвета? Кажется, карие. Когда он приезжал к матери, Анфиса вертелась на кухне, явно заигрывала, да и он посматривал с интересом на крутобокую молодую акушерку. Вот, значит, с кем Офицеров хороводится!..

– Я думал, она давно уехала из Андреевки.

– Живет в моем доме на Кооперативной, – рассказывал Алексей Евдокимович. – А работает в больнице. Акушеркой.

– Вот тебе и бобыль! – рассмеялся Абросимов. – Женоненавистник! А сам, гляди-ка, по молодкам ударяет!

– Какая она молодка, ей уже давно за сорок.

– Ну и женись, Леша!

– Чудные нынче бабы пошли, – задумчиво обронил Офицеров. – Я бы и не прочь, а она не хочет. Говорю: «Хочешь, я уйду из лесу, опять поступлю на лесопилку?» Она в ответ: «Тебе плохо, Алексей? Будем жить вместе – быстро надоедим друг дружке, а так, в разлуке, даже интереснее…»

– Это верно, нынче женщины за мужиков не держатся, – заметил Абросимов. – Прошло то время, когда на одного мужика было две бабы. Подросло новое поколение, а природа – она любит во всем равновесие.

– Да не в природе тут дело, Дмитрий, – проговорил Алексей Евдокимович. – Женщины стали другими, почувствовали свою силу, вон сколько воли забрали! На крупных должностях теперь работают женщины, депутатами их избирают, у нас начальник лесничества – баба! А мы, мужики, ей подчиняемся. Чего же женщине держаться за мужика, если она сама свою жизнь способна устроить?

– Может, ты и прав, – согласился Абросимов.

Буран улегся в тени под сосной и, жмурясь, посматривал на них. Из бора к озеру пролетали гулкие шмели, уже не один дятел, а несколько перестукивались в лесу. На опрокинутой лодке отдыхали две озерные красноклювые чайки. Неожиданно тишину нарушил гулкий раскатистый взрыв, озеро будто вскипело – это мальки брызнули на поверхность, чайки испуганно взлетели, дятлы замолчали, а с неба пришел добродушный гул.

Вглядевшись в облачную синеву, Дмитрий Андреевич увидел неширокую белую полосу, которую тащил за собой реактивный самолет.

– Помнишь, когда началась война, самолеты на виду ползали по небу? – проговорил Алексей Евдокимович. – А теперь быстрее звука летают. Как его собьешь?

– Как это говорится, на хитрую гайку и болт с винтом? – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – Раньше зенитками сбивали, а теперь – ракетами.

– Не отстаем мы от американцев-то?

– Не имеем права, Леша, отставать, – ответил Абросимов. – Пока мы противостоим им, не посмеют начать войну.

– Чудно! – покачал головой Офицеров. – Живут за тридевять земель, нас разделяет океан, а вот грозят нам! Неужто в крови человека заложена жажда убийства, насилия? По телевизору-то гляжу – так каждый день что-нибудь в мире происходит: то очередной переворот в маленькой стране, то покушение на видного государственного деятеля, то провокации на границах. Было ли на земле такое время, когда никто не воевал? Я тут исторические книги на досуге почитываю, так такого древние историки не упомнят. Дерутся люди-людишки между собой испокон веку. В книгах пишут, как природа миллионы лет создавала растительный и животный мир, вот и создала на свою голову человека! Ты глянь на любое дерево, на птицу или букашку! Ни один самый искусный мастер не сможет создать хотя бы вот такую бабочку крапивницу. Сколько в ней красоты, легкости, изящества… Пишут, что человек – это венец природы! Неужели для того его создала природа, чтобы он ее уничтожал собственными руками?

– Ты, гляжу, тут философом заделался.

– На природе, как говорится, вдали от шума людского, хорошо думается, – согласился Алексей Евдокимович. – Да и читаю я много. Анфиса достает мне интересные книжки, сам беру в библиотеке, покупаю где придется. Теперь без книжки и не ложусь в постель. Пятую полку для книг строгаю… И вот что удивительно: кажись, сейчас наука так рванула вперед, как и не снилось нашим предкам, а вот люди и тогда были мудрые и знали не меньше. Возьми Архимеда, Ньютона, Кюри. Можно копнуть и глубже – я имею в виду таких философов и мыслителей, как Сократ, Платон, Гераклит, Аристотель… Выходит, века сменяются, наука двигается вперед, а голова человеческая все такая же, как и была до нашей эры? Так же люди страдали, любили, воевали, умирали, мыслили?

– Есть же у тебя время на все это! – подивился Дмитрий Андреевич. – А вот я больше думаю об общественном питании, жилищном строительстве, о хлебопоставках государству и лихоимстве директора гастронома…

– Каждому свое, – улыбнулся Офицеров.

– Послушай, Леша, – сказал Дмитрий Андреевич. – Была мечта выспаться у тебя, ведь завтра суббота…

– Спи, – ответил тот.

– Буду сопротивляться, может, накричу, а ты меня все одно завтра силком подыми чуть свет, и мы с тобой на зорьке посидим с удочками вон в той загубине! – показал Абросимов рукой на озеро. – Поймаю же я когда-нибудь двухкилограммового леща?

– Приезжай через неделю, – посоветовал лесник. – Может, поймаешь. А сейчас жарко, слабый клев.

– Эх, Леша! – протянул Дмитрий Андреевич. – Не убивай ты мою золотую мечту. Мне этот лапоть-лещ по ночам снится.

– Ну тогда поймаешь, – ухмыльнулся Офицеров.

На письменном столе Вадима Казакова разбросаны газеты на иностранных языках, в руках он держит журнал «Шпигель» – даже в нем напечатали его статью. Что ж, он мог быть доволен: довел дело до конца. Убийца изобличен, против него в ФРГ возбуждено уголовное дело, однако Советское правительство требует, чтобы бывшего карателя и бургомистра города Климова Супроновича Леонида Яковлевича передали нашим органам правосудия. Суд над предателем должен состояться в Климове или Андреевке, где этот выродок творил свои черные дела. Здесь остались десятки свидетелей. Органы ФРГ сообщили, что преступник скрылся, его разыскивают.

Случилось это в Бонне в 1972 году. Вадим Казаков с делегацией советских журналистов уже вторую неделю ездил по городам ФРГ, они побывали в редакциях и типографиях буржуазных газет и еженедельников, на радио и телевидении, встречались с газетчиками, политиками, бизнесменами, их в своем офисе принимал глава крупнейшего газетно-журнального концерна. Между двумя государствами наступило некоторое потепление, и советских журналистов встречали радушно, устраивали банкеты, которые в другое время вряд ли были бы возможны.

За три дня до возвращения домой Вадим вышел прогуляться по вечернему Бонну. Вечер был теплый, с Рейна доносились гудки буксиров, иногда над высокими зданиями и готическими соборами величаво проплывали белоснежные чайки. Совершив большой круг, исчезали. Красивые машины бесшумно проносились по асфальтовым магистралям, кое-где уже вспыхнули неоновые рекламы. На улицах в этот вечерний час было мало народу. На перекрестках маячили рослые полицейские. Не вспыхни над тротуаром прямо перед носом Вадима гигантская рекламная кружка с янтарным пивом и шапкой пены, он, возможно, и прошел бы мимо… Толкнув тяжелую дверь, спустился на несколько ступенек и оказался в шумном пивном баре. Официанты проворно разносили на деревянных подносах кружки и бутылки с пивом. На тарелках аппетитно дымились солидные порции жареной курицы, горячие колбаски. Здесь, по видимому, группа пожилых, прилично одетых мужчин отмечала какое-то событие. Три стола были сдвинуты, гости шумно говорили, у некоторых от возлияний лица раскраснелись.

Вадим уселся за дальний столик, официант тут же склонился перед ним с белоснежной салфеткой через плечо. По-немецки Вадим немного говорил, он заказал сосиски с капустой и две бутылки пива. Помещение было отделано красным деревом, на стенах охотничьи трофеи: рогатые оленьи и лосиные головы, рыло кабана с горящими вставленными глазами, старинные портреты в золоченых рамах.

Судя по всему, это пивная клуба охотников. В ФРГ много всяких клубов. За стойкой ловко орудовал кружками и высокими стаканами для коктейлей грузный бармен с седой гривой и маленькими, свинячьими глазками. Вадим усмехнулся про себя: бармен и впрямь чем-то напоминал кабана, голова которого висела как раз над его головой. Никелированные краны, хрустальные бокалы, красивые разноцветные бутылки с этикетками завораживали взгляд. Под потолком колыхался тонкий пласт сигарного дыма. Многие клиенты курили именно сигары. Вообще, публика производила впечатление солидной, богатой. Неожиданно в резкую немецкую речь воробьем залетело ходовое русское слово: «Чертовщина!» Вадим невольно прислушался, ничего удивительного в том, что он услышал русскую речь, не было: им приходилось встречаться с эмигрантами. После войны в ФРГ осели предатели Родины, были и такие, которых фашисты совсем молодыми угнали в рабство, да так они здесь и застряли.

Вадима разобрало любопытство: кто среди этой громогласной компании русский? Из двенадцати человек, сидящих за сдвинутыми столами, трое походили на русских. А один… У Вадима бешено заколотилось сердце. Долго не поднимал глаз, стараясь унять волнение: в краснолицем здоровяке с кудрявыми светлыми волосами он узнал Леонида Супроновича – бывшего старшего полицая Андреевки. Нет слов, каратель сильно изменился, живот заметно выпирал из брюк, рукава рубашки закатаны, на толстых руках в свете бра поблескивают красноватые волоски, густые золотистые усы топорщатся над верхней губой, холодные голубые глаза внимательно ощупывают лица собутыльников. Не похоже, что он пьян. Тяжелый взгляд остановился на Вадиме, но ничто не дрогнуло в лице Супроновича. Откуда ему узнать в этом модно одетом человеке двенадцатилетнего мальчишку, который в войну жил в Андреевке? Постаревший Леонид сейчас очень походил на своего отца. В Андреевке говорили, что старик из-за младшего выродка-сына и богу душу отдал. Вот, значит, где обитает бывший каратель! Держится уверенно, как хозяин, наверное, и другие такие же, как он? Западные немцы покрывают преступников, орудовавших на оккупированных территориях, устраивают на работу, назначают пенсии. Нужны неопровержимые доказательства, чтобы привлечь палачей русского народа к суду. Вот тогда в фешенебельной боннской пивной и созрела у Вадима мысль разоблачить убийцу.

Он расплатился, покинул пивную и из первого же автомата позвонил Курту Ваннефельду – журналисту западногерманской прогрессивной газеты, с которым подружился еще в Москве. Курт жил в Западном Берлине, а сюда приехал вместе с советскими журналистами. В своей газете он освещал эту поездку. Ваннефельд оказался в номере гостиницы. Приятель не стал ничего расспрашивать и через семь минут подкатил на такси к скверу, где ему назначил встречу Вадим. У фонтана на скамейке Казаков все ему рассказал про Супроновича. Рослый сероглазый верзила Курт, в кожаной куртке, с фотоаппаратом через плечо, внимательно выслушал, но мало чем обнадежил своего друга из России.

– Мы не знаем его теперешней фамилии, где он подвизается. У него наверняка другие документы. Я просто не знаю, с какого боку к нему подкатиться.

– А говорят, западная пресса ради сенсации мертвого из могилы поднимет, – усмехнулся Вадим.

– Какая сенсация? – пожал плечами Курт. – С полос газет и журналов не сходят материалы о нацистских преступниках. Их судят и многих оправдывают. Бывшие офицеры вермахта и абвера служат в НАТО, заделались бизнесменами, избираются в бундестаг… А твой Супронович – мелочь!

– Мелочь? – возмутился Вадим. – Он – убийца! У него руки по локоть в крови. Я сам видел, как он расстреливал и вешал ни в чем не повинных людей!

– Чего ты от меня хочешь? – сбоку взглянул на него Курт.

– Мы скоро возвращаемся домой, – просительно заговорил Вадим. – И мне, сам понимаешь, неудобно здесь заниматься выяснением личности этого выродка… Я тебе сейчас его покажу, а ты разузнай его фамилию, чем он тут занимается, где живет. В общем, для меня будет ценно все, что ты сообщишь…

Курт спрятал в сумку фотоаппарат, достал зажигалку и несколько раз щелкнул перед носом Вадима – тот полез в карман за сигаретами.

– Для таких случаев у меня имеется шпионский фотоаппарат, – улыбнулся Курт.

– Я такого еще не видел, – поразился Вадим, разглядывая зажигалку. – Никогда не подумаешь, что в ней запрятан фотоаппарат!

В пивную они вошли обнявшись, шумно разговаривая по-немецки. Точнее, говорил Курт, а Вадим вставлял редкие фразы. Столик, за которым до этого сидел Казаков, был свободен, там они и расположились. Компания Супроновича была сильно навеселе. На столах виднелись плоские бутылки с виски. Вадим поймал на себе изучающий взгляд бармена, улыбнулся ему и показал два пальца: мол, нам пару виски. Бармен тоже изобразил на своем кабаньем лице улыбку, кивнул большой круглой головой с приплюснутым носом.

Им принесли пива, виски со льдом и содовой. Вадим шепотом объяснил приятелю, где сидит Леонид Супронович. Кстати, Курт хорошо говорил по-русски: он два года был собственным корреспондентом своей газеты в Москве. Вадим боялся, что освещения будет мало, но Ваннефельд только улыбнулся: мол, не твоя забота. Он щелкал зажигалкой, они дымили сигаретами, чокались толстыми хрустальными стаканами, смеялись и делали вид, что совсем не интересуются соседним застольем…

Русские на чужбине… Об этом он много читал. Бывая за границей, заметил, что в конце каждой поездки тобой начинает овладевать тоска по Родине, по своим, советским людям. То же самое ощущали и другие – он спрашивал. А вот что чувствуют предатели родины? Не верится, что чужая земля стала для них родиной. Да и кому они здесь нужны? Курт говорил, что ни в одной стране мира к предателям и ренегатам не испытывают симпатии. Ухмыляется Леонид Супронович, пьет пиво, а что у него сейчас на душе?..

Курт оказался настоящим другом, он переслал не по почте, а со знакомым репортером пакет для Казакова. Тот приехал по своим делам в Ленинград и, разыскав Вадима, лично вручил ему посылку. В ней оказались увеличенные фотографии Супроновича и его собутыльников, аккуратно отпечатанные на русском языке два листка. Сведения скудные, но Вадим и тому был рад. Нынешняя фамилия Леонида Супроновича была Ельцов Виталий Макарович, он был женат на владелице парфюмерного магазина в Бонне, помогал ей вести торговлю, ездил по европейским странам, сбывая свою продукцию и заключая мелкие контракты с парфюмерными фирмами. Курт подозревал, что он выполняет и другие секретные задания своих хозяев, а хозяевами его были люди, связанные с ЦРУ.

Вадим тоже времени зря не терял: побывал в Климове, Калинине, изучил все документы, связанные с деятельностью карателей на оккупированной территории области. «Улов» оказался приличный…

Статья В. Казакова появилась в советской центральной печати, затем ее перепечатали во многих странах мира. АПН уже пользовалось за рубежом большой известностью. В своей статье, разоблачая зверства Леонида Супроновича и его подручных на оккупированной территории, Вадим требовал народного суда над ним, указывал его адрес, новую фамилию.

Скоро от Курта пришло письмо, где он сообщал, что Ельцов из Бонна исчез, где он сейчас находится – неизвестно. Полицейское управление сообщило, что объявлен розыск, но это еще ничего не значит: розыск может быть объявлен, а искать Супроновича-Ельцова никто не станет. Контора ЦРУ в Бонне сразу же отмежевалась от преступника: мол, никаких дел с ним отдел ЦРУ не имел. Жена сообщила полиции, что муж не вернулся домой после деловой поездки за границу.

Вадима на работе поздравляли за ценный материал, даже выдали премию, но полной удовлетворенности он не испытывал: Супронович-то ускользнул… Курт Ваннефельд еще в Бонне говорил Вадиму, что на западногерманскую фемиду надежда плохая. А скрылся Супронович-Ельцов потому, что испугался, как бы его не выдали советским властям.

В своей статье Вадим помянул и бывшего директора молокозавода в Андреевке Григория Борисовича Шмелева… И вот сейчас в своей комнате на Суворовском проспекте, перебирая газеты, еженедельники, – Вадиму АПН присылало все издания, в которых публиковали его статью, – он вспомнил довоенную Андреевку, себя мальчишкой, страшную картину у электростанции в Кленове, когда Шмелев в упор застрелил саперов… Где он, бывший директор? Говорили, что у немцев он был в чести. Жив ли? Наверное, живет где-нибудь за рубежом и мемуары пишет. Это сейчас излюбленное занятие бывших нацистов.