Текст книги "Когда боги глухи"

Дмитрий Андреевич рассказывал ребятам о великих просветителях девятого века Кирилле и Мефодии.

– Вот что написал о братьях черноризец Храбр. – Он зачитал выдержку из книги: – «Если спросить у греческих книжников: кто вам письмена сотворил, или книги перевел, или когда это произошло, – мало кто знает. Если спросить, однако, у славян-грамотеев: кто вам азбуку сотворил или кто книги перевел, – все знают и ответят: святой Константин Философ, названный Кириллом, он нам азбуку создал и книги перевел, он и Мефодий, брат его, и живы еще те, кто их видел и знал. И если спросить, когда это было, знают и это и скажут: во времена греческого царя Михаила, и болгарского князя Бориса, и моравского князя Растицы, и блатенского князя Коцела, в 6563 году после сотворения мира».

В классе тихо, глаза мальчиков и девочек устремлены на учителя истории. В окно нет-нет и ударит порыв мокрого ветра. Видно, как раскачиваются оголенные ветви огромных деревьев, за камышами холодно поблескивает полоска воды, а за ней топорщится зеленый частокол соснового бора. Медленно взмахивая крыльями, над озером пролетел черный ворон. Это его территория, и он каждое утро совершает неторопливый облет своих владений. Эта величественная птица привлекала Абросимова, однажды, наблюдая за ее полетом, он с грустью подумал, что он умрет, а ворон все так же будет облетать озеро: ведь эти птицы живут больше ста лет. Он никогда не видел, чтобы ворон летал на пару с кем-то – всегда один. И он, Абросимов, теперь один. Рая всего три раза приезжала сюда летом, уехать же совсем из Климова не захотела. А ведь она учительница!..

Зазвенел звонок, и ребята, как обычно, с шумом и гамом бросились из класса в коридор, а оттуда в парк. По утрам прихваченная жухлая трава хрустела под ногами. В общем-то Дмитрий Андреевич не так уж сильно ощущал здесь свое одиночество. Времена года не очень-то отчетливо ощущаются в городе, а здесь все иначе: осень так осень – с листопадом, багровыми закатами, дождями, холодными ветрами и птичьими перелетами.

Ему доставляло удовольствие вечерами ходить по заросшей травой лесной тропинке вдоль озера, случалось, забредал так далеко, что возвращался домой в потемках. Звезды в небе казались близкими, яркими. Несколько раз встречал на просеках лосей, зайцы сигали серыми мячиками через дорогу в скошенное поле, неторопливые ежи, не обращая на него внимания, перекатывались у самых ног. Тетерева с шумом срывались с ветвей и исчезали в бору.

Скучно Абросимову здесь не было: там, где много детворы, скучать некогда. Бывали дни, когда он после уроков пешком отправлялся на кордон к Алексею Офицерову. Тот снова один жил в своем добротном доме: Анфису затребовали в Андреевскую больницу, и она не смогла отказать, когда сам главврач Комаров приехал на «газике» за ней.

Мотоцикл с коляской у Офицерова на ходу, раз в неделю ездит в поселок навестить свою жену, да и Анфиса на выходные наведывается к нему.

Когда он рассказывал ребятишкам про Кирилла и Мефодия, за окном качались ветви на ветру, по стеклам ползли извилистые струйки, а вышел на волю и увидел, как с неба, почти отвесно, падал крупный мокрый снег. Вот и пришла зима. Небо приспустилось почти до самых вершин сосен и елей. Он вытянул руки с раскрытыми ладонями, но ни одна снежинка не задержалась в них, они тут же таяли. Еще кое где у берега пробивались среди рыжих стеблей умершей травы зеленые хохолки, кувшинки давно стали серыми, дырявыми, с изъеденные ржавчиной краями, лишь золотистый камыш весело светился в снежной пляске. Дмитрию Андреевичу захотелось посмотреть, как падает снег в воду. Он спустился к самому берегу, присел на просмоленный борт вытащенной наполовину лодки. Белое двухэтажное здание детдома едва виднелось в снежной круговерти. Стало тихо, будто природа сама удивилась столь неожиданному превращению осени в зиму. Ни одна ветка не шелохнется на деревьях. Снег падал и падал; если долго смотреть на воду, то кажется, что он крошечными зонтиками опускается на дно. Невозможно было уследить, что происходит, когда снежинка касается поверхности воды. Была – и нет, будто на глазах испарилась, а озерная гладь все такая же спокойная и невозмутимая. Когда дождь шлепается в воду, образуются крошечные фонтанчики, слышится тоненький серебряный звон, а снег падает бесшумно. И еще на одно обратил внимание Абросимов: если долго смотреть при снегопаде на одно место, то скоро перестанешь различать, где небо, где вода, будто они то и дело меняются местами.

Он почувствовал, как налипли снежинки на бровях, ресницах. Коричневый плащ на плечах побелел, кепка на голове становилась тяжелее. Неожиданно он услышал свист крыльев, а немного погодя из белой мути послышался тоскливый гортанный крик – это невидимый ворон, возвращаясь с облета, поприветствовал Абросимова.

Где-то неподалеку прозвенели детские голоса, снег всех превратил в невидимок. Голоса удалились в сторону парка, а сверху послышался тихий звон, будто кто-то тронул струну арфы. Вспомнилась последняя встреча с заведующим районо Ухиным. Он приехал неделю назад на «газике» – сам за рулем. Пополнел, полысел, красноватый шрам на лбу стал заметнее, смотрит сурово, исподлобья. Обошел вместе с Абросимовым детдом, побывал в классах, на ферме, свинарнике, птичнике. При нем ничего этого не было, однако ни одного одобрительного замечания от него Дмитрий Андреевич не услышал. Руководители климовских строительных организаций не смогли, видно, отказать бывшему первому секретарю райкома партии и дали рабочих, технику, нужные стройматериалы. Председатель колхоза передал несколько коров и двух свиноматок. Ребята с удовольствием ухаживали за ними, и вот результат: коровы дают столько молока, что хватает на всех, а свиноматки принесли по десятку поросят, которых всех до единого выходили. Бродят возле скотников куры, гуси, утки. При детдоме есть отремонтированный ребятами трактор «Беларусь», небольшой автобус с заплаткой на крыше, два подновленных грузовика. В общем, настоящее большое хозяйство, и ведут его под наблюдением воспитателей сами детдомовцы.

Ухин захотел осмотреть и парк. Дмитрий Андреевич с удовольствием пошел с ним: парк расчищен, гнилые пни выкорчеваны, здесь теперь, как на плантации, ребята собирают боровики, подосиновики, маслята. Перед парком разбита спортивная площадка, даже есть футбольное поле с воротами. Абросимов молча следил за выражением круглого лица Ухина; может, улыбнется, скажет что-нибудь приятное? Нет, Василий Васильевич не улыбался, он хмурил свой лоб, отчего шрам еще больше вспухал.

– Надо же, белый! – удивился он, но нагибаться за грибом не стал. – Грибов тут всегда было полно!

Дмитрию Андреевичу показалось, что Ухин на один гриб наступил. Своих воспитанников он учил бережному отношению к природе. Даже мухоморы не разрешал трогать, где-то вычитал, что ими лечатся лоси.

– Вы не наступайте на грибы-то, – заметил Абросимов, видя, что заврайоно нацелился подфутболить сыроежку.

Ухин сбоку взглянул на него, усмехнулся и перешагнул через гриб.

– Я ведь, признаться, не верил, что ты примешь от меня детдом, – сказал он, когда они возвратились к его машине из парка. – Приболел, что ли? С легкими не в порядке?

«А я ведь, и будучи секретарем, обращался к тебе на „вы“, – подумал Абросимов. – И никогда не позволял с людьми такого неуважительного тона».

– Здоров я, – ответил он.

– Не пойму, почему же ты тогда ушел из первых секретарей. Чувствовал, что снимут? Сверху намекнули?

– Вам не понять, Василий Васильевич, – холодно произнес Дмитрий Андреевич. – И будьте добры впредь обращаться ко мне на «вы», я, как говорится, не пил с вами на брудершафт.

Ухин секунду ошарашенно смотрел на него, губы его дрогнули, и он вдруг громко расхохотался:

– А замашки у тебя… у вас, Дмитрий Андреевич, райкомовские остались! Это… человека на место поставить. Но раз судьба распорядилась так, что я наверху, а вы… – Он осекся, наткнувшись на взгляд Абросимова.

«Неужели я так в нем ошибся? – размышлял про себя Абросимов. – Судьба распорядилась… Да это я тебя, дурачок, выдвинул!..»

– Василий Васильевич, вы сейчас сядете в машину, дорога неблизкая до Климова, вы уж как следует подумайте: не ударила ли вам в голову власть? И не закружилась ли голова от этого?

– Учусь руководить у вышестоящего начальства, – ядовито заметил Ухин. – Неделю назад был в обкоме на ковре у вашего сына – Павла Дмитриевича… Ох и умеет же он с нас, грешных, стружку снимать!

– Зачем дурное-то перенимать? – еще больше нахмурился Абросимов.

– Где руководитель нетребовательный, там порядка нет, – сказал Ухин.

– Вы что же думаете – руководитель должен страх внушать?

– Страх не страх, но бояться его должны…

– Глупость это! – взорвался Дмитрий Андреевич. – Человеком надо быть! Или вы думаете – руководитель сделан из другого теста? Пришел в кабинет, сел в кресло и почувствовал себя господом богом? Если был дураком и раньше его дурость не замечали, в начальническом кресле эта дурость всем будет в глаза бросаться.

– Зачем же сажают дураков в руководящее кресло?

– «Руководящее кресло»… – горько усмехнулся Абросимов. – Надо же такой термин придумать! Дураки дураков и плодят…

– Знаю я эту политграмоту, – поморщился Василий Васильевич и отвернулся.

А Дмитрий Андреевич задумался о сыне. С ним в последнее время творилось что-то неладное: приезжал к нему с осунувшимся лицом, жаловался на свою разнесчастную жизнь, мол, ушла Лида к Ивану Широкову, дети отвыкли от него…

Дмитрий Андреевич слышал про учительницу Ольмину, но ему ли упрекать в чем-то сына, когда сам в свое время развелся с Александрой Волоковой? Павел поведал, что Инга вышла замуж за моряка и уехала на край земли. Кинулся было к Лиде – уж от нее-то он никогда не ожидал такого! – а она уже с Иваном…

Дмитрий Андреевич тогда сказал ему банальные слова: мол, мужчине не к лицу распускать нюни из за бабы. Жизнь не остановилась, он, Павел, еще не старик, так что, может быть, все и к лучшему….

Павел на другое утро взвинченный уехал в областной центр. Видно, семейные неурядицы сделали его вспыльчивым, грубым с людьми – вон Ухин это заметил, – надо будет письмо написать, чтобы сдерживал себя, самое последнее дело – срывать зло на ни в чем не повинных людях. Ой как трудно, занимая ответственный пост, быть всегда беспристрастным, объективным, справедливым! Если не обладаешь иммунитетом от зазнайства и силой воли, то лучше уходи. Руководитель, которого перестали уважать подчиненные, – уже не руководитель, а пустое место. Абросимов старался все семейные неприятности оставлять за порогом своего кабинета, иногда это удавалось, а иной раз и нет. И вот в такие-то моменты и можно дров наломать!..

– Значит, сын с вас «стружку снял», а вы решили на мне отыграться? – усмехнулся Дмитрий Андреевич.

– И рад бы, да не к чему придраться, – кисло улыбнулся Ухин. – Думаю что Климовский детдом за этот учебный год получит переходящее Красное знамя.

Видя, что заврайоно садится за руль, Абросимов напомнил:

– А вы, Василий Васильевич, все-таки подумайте над тем, что я сказал.

– Да что вы все мне указываете?! – взвился было тот.

– Вы, наверное, забыли, что я вас рекомендовал на этот пост, – осадил его Дмитрий Андреевич.

– А я не собираюсь вам за это в ноги кланяться, – вдруг прорвало Василия Васильевича. – Сидел на детдоме и горя не знал! А теперь шпыняют со всех сторон, совещания-заседания…

– Тяжела шапка Мономаха… – усмехнулся Абросимов.

– Сидел бы тут на бережку и рыбку удил, – остывая, вздохнул Ухин.

– Вы ведь не любитель?

– Приучили, – хмуро пробурчал Василий Васильевич. – Зампред – рыбак, третий секретарь – тоже, ну и меня стали приглашать на озера. Они рыбу ловят, а я уху на бережку варю… – Он улыбнулся: – И знаете, преуспел! Такую сварганю – пальчики оближешь!

– Со мной ведь вы на рыбалку не поедете… – заметил Абросимов.

– Ей-богу, я вам завидую!

Ухни захлопнул дверцу и, забыв попрощаться, тронул машину. И, уже отъехав на порядочное расстояние, остановился и, высунувшись из кабины, крикнул:

– До свидания, Дмитрий Андреевич!

… Снег все летел и летел с неба, да и было ли небо над головой? Сплошное белое кружево. Уже трудно было различить воду в трех метрах от берега – она перемешалась со снегом. Облепленный пушистыми хлопьями, камыш совсем согнулся, того и гляди, белые шишки окунутся в озеро. Снегопад отрезал Дмитрия Андреевича от всего мира, вспомнился рассказ Джека Лондона «Белое безмолвие», – наверное, тот обессиленный человек, что брел по ослепительной снежной равнине, чувствовал себя последним живым существом на планете… Снег не только отрезает тебя от всего окружающего, но и окутывает пронзительной тишиной…

И снова вспомнился Ухин. Почему человек, которому ты сделал добро, потом чуть ли не ненавидит тебя? С подобным Абросимов сталкивался не раз и не переставал удивляться странностям человеческого характера. Некоторые из тех, кому он помогал, кого выдвигал на руководящие посты, потом или избегали его, или смущенно отводили глаза в сторону при встрече. Почему сделанное им добро позже вызывает в душе иных людей досаду, раздражение? Если сначала человек, получив солидное повышение, вроде бы искренне благодарен тебе за заботу, доверие, то потом свыкается с переменой в своей судьбе, считает, что просто восторжествовала справедливость и быть кому-либо благодарным, кроме себя самого, за свое повышение унизительно. Он знал одного журналиста – редактора районной газеты. Старательный товарищ, исполнительный, безотказно ездил по поручению райкома партии в колхозы, совхозы, сам писал бойкие очерки в областную газету, несколько раз опубликовался в центральной печати, выпустил две небольшие брошюры.

Когда приехали в Климове руководители Союза писателей и посоветовались с ним, стоит ли выдвинуть на премию редактора районной газеты, Абросимов всячески поддержал того. Вскоре редактор ушел из газеты, в центральном издательстве сразу вышла его книга.

Изменился и тон его статей в газетах и журналах, публицист менторски стал поучать всех и вся. Впрочем, не предлагая радикальных мер для исправления существующих недостатков на селе. Для него главное было – отыскать их, как говорится, ткнуть носом. Пусть все думают, мол, какой он острый, смелый…

Как-то Дмитрий Андреевич заехал к нему, чтобы пригласить в Климове выступить на пленуме райкома партии, так писатель заставил себя долго упрашивать, говорил, что его приглашают жить в Москву… То есть получалось, что районный пленум – мелочь для него… такого известного публициста..

Сложное существо человек! Сегодня он рассказывал ребятам о болгарах Кирилле и Мефодии, о событиях, которые произошли более тысячи лет назад. И тогда были мудрые и бескорыстные люди, отдававшие всю свою жизнь народу, его просвещению. Многие философы учили людей, как им стать лучше, совершеннее, благороднее… Но один век приходит на смену другому, а люди все равно остаются разными: мудрыми и глупыми, великими и ничтожными, честными и нечестными, благородными и беспринципными, добрыми и злыми…

Только природа всегда совершенна и прекрасна, в ней пет ничего фальшивого, безобразного, даже то, что портит своей деятельностью человек, природа медленно, терпеливо исправляет… Но не случилось бы так, что и ее великому долготерпению придет конец?..

Дмитрий Андреевич поймал рой снежинок, но когда приблизил их к глазам, они уже растаяли.

Глава девятнадцатая

Лежа на горячем песке, Вадим вспоминал дорогу на юг. Три дня они с Викой убегали от наступающей осени. Холодный дождь сопровождал их до Москвы, лишь где-то за Курском проглянуло сквозь свинцовую хмарь солнце, а от Харькова до Феодосии оно грело почти по-летнему. Да и зелень здесь еще не была позолочена багрянцем. На проводах отдыхали ласточки, грачи по-весеннему озабоченно ковырялись на развороченных полях. В Судаке еще купались. В пансионате автомобилистов были места – сразу видно, что бархатный сезон идет к концу. На доске у пляжа каждое утро писали, какая температура воды в море. Выше пятнадцати она не поднималась. Вика с жадностью северянки целыми днями загорала. Октябрьское солнце грело щедро, и она через неделю уже стала шоколадной. Расстелив на золотистом песке плед, Вика надевала темные очки, ложилась на спину и что-нибудь читала. Сейчас это так увлекло ее, что иногда не слышала, когда к ней обращались. Вадим по стольку часов даже с увлекательной книжкой под солнцем не выдерживал, ему казалось бессмысленным вот так бездарно проводить время. Можно ведь поплавать на лодке, сходить в горы. А Вика изредка переворачивалась со спины на живот и снова утыкалась в книжку. Немного оживлялась, когда на пляж приходил Николай Ушков. Молчать он был не способен, устроившись на лежаке, начинал разглагольствовать. В Ленинграде он говорил, что собирался на юг в ноябре, вот почему Вадим никак не ожидал его встретить в Судаке, куда они недавно приехали с Викой. Жил Николай в пансионате работников радиопромышленности. Он и предложил им загорать на этом пляже. Интеллигентная женщина в соломенной шляпе, охраняющая вход, беспрекословно пропускала их. Ушков иногда останавливался и разговаривал с ней. Впрочем, она сторожила лишь с утра, а после двенадцати испарялась вместе с кипой журналов и газет, которые приносила с собой.

У Николая Петровича здесь было много знакомых – он раньше их приехал сюда, – и они присаживались к ним, наверное, главным образом, из-за Вики. Загорелая, с улыбчивыми карими глазами, молодая женщина была приветлива со всеми. Впрочем, она тоже многих знала. В Судак поздней осенью обычно приезжали одни и те же люди. Некоторые даже сговаривались здесь встретиться. Ее родинка у носа стала совсем незаметной на оливковом лице. Зеленый купальник едва прикрывал грудь; когда она ложилась на живот, то просила Вадима развязать сзади тесемки, чтобы спина была голой, а когда подходили знакомые, Вадим – ему казалось, что лицо у него становится глупым, – снова завязывал тесемки. Вика Савицкая была как раз в том возрасте, когда женщина привлекательна своей женственной зрелостью, обаянием.

Ушков познакомил их с членами киногруппы, снимавшими здесь какой-то исторический фильм. Сценариста Вадим иногда встречал то в Доме журналистов, то в Доме писателей. После выхода второй книжки тот подал заявление в Союз писателей. Ушков по этому поводу говорил, что редко кто проходит в Союз без сучка и задоринки, ну разве что по большому блату… У Вадима Казакова отдельной книжкой вышла повесть о войне. Появились в журналах две рецензии. Николай говорил, что надо радоваться: на детские книжки редко пишут рецензии, а тут сразу две! Советовал вырезать их и отнести в приемную комиссию Союза писателей, но Вадиму показалось неудобным.

Ушков отпустил бородку и усы, Казаков в шутку сказал ему, что он теперь похож на меньшевика… Николай стал толковать, что все интеллигенты конца девятнадцатого века отпускали аккуратные профессорские бородки. Когда шутили на отвлеченные темы, Николай принимал шутки и сам любил посмеяться, но если что-либо касалось лично его, терял чувство юмора.

Заглянув через плечо Вики в книжку, Ушков сказал:

– Это не лучшая книга Моэма. Не знал, что тебе он нравится.

Вика отложила книгу, повернулась к нему:

– Странно, «Бремя страстей человеческих» Моэм написал пятьдесят пять лет назад, а как все в романе современно.

– Сомерсету Моэму этот роман и самому никогда не нравился, – ровным голосом заговорил Николай. – Он был удивлен, что по нему все сходят с ума. Позже он сказал: «Эта одна из тех книг, которые можно написать раз в жизни… но мне милее „Пироги и пиво“ – писать их было гораздо веселее».

– Я не читала этот роман, – заметила Вика. – Зато прочла «Луну и грош» и «Театр».

– Хорошие романы, – небрежно уронил Ушков. – Но мне больше нравится Моруа. Читали его «Письма к незнакомке»? Это уже написано не для среднего читателя.

– А ты какой читатель? – усмехнулась Вика. – Избранный?

– Лично мне нравятся книги таких писателей, как Сервантес, Рабле, Мелвилл, Толстой, Достоевский…

– Остановись! – сказал Вадим. – Ты все шедевры мировой литературы сейчас перечислишь!

– Кстати, не так уж их и много. Есть книги на века, а есть на один читательский сезон.

– К Моэму это не относится, – вступилась за своего любимого писателя Вика. – Его книги читают во всем мире и уже более полувека.

– А знал ли при жизни хотя бы один писатель, что в будущем станет классиком? – спросил Вадим.

Он лежал на пледе рядом с Викой и смотрел на море. Оно было спокойным, бесшумно накатывались легкие, без пены, волны, с тихим звенящим шорохом просеивали чистый песок. На красном буе сидела белая чайка и вместе с ним то опускалась вниз, то поднималась – там, дальше, волны были покрупнее.

– Пушкин знал, – ответил Ушков. – Знал, но никому не говорил. Не из скромности, а просто не верил, что его правильно поймут современники.

– Тем не менее написал стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» – ввернула Вика.

– Вы знаете, что я заметил? – продолжал Николай. – Почти всех великих писателей преследовали, над ними издевались критики. Тем не менее писали они гениально. А вот когда на писателей при жизни обрушивалась неимоверная слава, – пожалуй, лишь Лев Толстой исключение, – награды, премии, они переставали писать.

– По-твоему, нужда, зависть, нападки – это благоприятная среда для развития таланта? – спросила Вика.

– Вадим, не стремись к громкой славе, – повернулся к приятелю Николай, – преждевременная слава убивает талант. Понимаешь, обласканный писатель, сидя на Олимпе, все начинает видеть в розовом свете; непомерно раздутый подхалимской критикой, он уверовал в то, что он мэтр, и уже не говорит, а изрекает, не пишет, а учит… Живет «классик» и постепенно сам убивает своей безответственной писаниной все то талантливое, что написал раньше, когда был неизвестным.

– Вадим, когда ты станешь знаменитым? – спросила Вика.

– Стану ли? – усмехнулся тот.

– Пробивайся в литературное начальство – сразу твоим книгам будет зеленая улица, – вставил Николай.

– Это не по мне, – улыбнулся Вадим.

– Он у нас скромный, – вторила Ушкову Вика.

– Ты, Вика, не смейся, – поглаживая бородку, произнес Николай. – Кто знает, может быть, мы лежим с будущим классиком.

– Ты на солнце перегрелся, – сказал Вадим.

Они с Николаем часто спорили о литературе. К современной поэзии и прозе Ушков относился пренебрежительно, что задевало Казакова, говорил, что после Шолохова ни один советский писатель пока еще не создал произведения, достойного лучших традиций литературы девятнадцатого века. Есть ли у нас Толстые, Чеховы, Достоевские?..

На это Вадим отвечал, что они сейчас и не нужны, пусть будут другие, которые сумеют так же сильно отразить в своих произведениях свою эпоху. Смешно, если бы всю литературу делали Толстые, Чеховы, Достоевские! Тем и велика и многообразна мировая литература, что ее делают разные люди – современники своей эпохи. Лев Толстой написал «Анну Каренину», но никогда бы не написал «Тихого Дона» или «Мастера и Маргариту» – это и прекрасно, каждому свое… Если считать, что классики прошлого раскрыли о человеке и мире все, что можно было раскрыть, то к чему тогда вообще писатели? Былые поколения зачитывались Загоскиным, Лажечниковым, А. К Толстым, Тютчевым, Фетом, а наши современники, с детства зная классику, сейчас зачитываются поэтами и романистами своей эпохи. И вообще, сравнивать литературы – это неблагородное занятие. Наверное, каждая эпоха дает своих гениев, только их не сразу разглядишь в толпе. Литераторов так много теперь стало… Наверное, нужно время, чтобы их творчество оценили читатели. Поди разберись не искушенный в литературных баталиях читатель в современном литературном процессе, если то, что тебе нравится, замалчивается критикой, а то, что читать невозможно, прославляется на все лады как великое открытие! Сколько уже на веку Вадима лопалось дождевыми пузырями раздутых «гениев», прошли года – и о них никто не вспоминает, начисто позабылись их громкие, крикливые голоса… Правда, есть и такие, которые лезут из кожи, чтобы о них услышали: сами ставят фильмы по своим забытым читателями повестям и романам, иногда играют в них роли, устраивают с помпой свои вечера, лишь бы о них говорили, лишь бы их имена снова всплыли, пусть даже в какой-нибудь скандальной истории… Утраченная слава, она, как ржа, разъедает душу, выворачивает человека наизнанку.

– Интересная штука… – как сквозь вату, пробился до задумавшегося Вадима монотонный голос Ушкова. – У некоторых классиков повторяются сюжеты. У Бенжамена Констана в его повести «Адольф», написанной в тысяча восемьсот пятнадцатом году, события развиваются почти точно так же, как в «Анне Карениной» Толстого. Как вы думаете, это повторение сюжета или новое открытие? Ведь тема несчастной любви так же вечна, как и тема смерти.

– Художники ведь тоже повторяют библейские сюжеты? – вставила Савицкая.

– Толстой не повторяет, – весомо заметил Ушков. – Он открывает свой мир. Классик всегда оригинален. Льва Николаевича знает весь мир, а Констана – в основном специалисты.

– Коля, есть что-либо такое на свете, чего ты не знаешь? – спросила Вика. Она и раньше задавала ему этот вопрос.

Она с улыбкой смотрела на мускулистого и почти совсем незагорелого Ушкова. Он и сейчас прикрыл свои плечи рубашкой: загар к нему плохо приставал, на обожженной широкой груди лупилась красноватая кожа.

Глядя на Савицкую, Вадим вспомнил старое немецкое изречение: «Женщина любит ушами, мужчина – глазами». В отличие от приятеля, Казаков не старался блеснуть своими литературными познаниями.

– Кстати, Лев Николаевич Толстой говорил: «Можно придумать все – нельзя выдумать лишь человеческой психологии», – продолжал Ушков, на лице его промелькнула самодовольная улыбка. – Все уже было, и ничего нового никто не изобретет!

– Литературу, Коля, ты знаешь, – усмехнулся Вадим. – Но, по-моему, не любишь.

– Я ведь критик, – рассмеялся Ушков. – А какой-критик любит литературу? Критик любит себя в литературе. Я, конечно, шучу…

– Не хотел бы я, чтобы ты когда-нибудь написал обо мне, – заметил Вадим.

– Вика, наш будущий классик уже толкует о монографии, – подмигнул молодой женщине Николай.

– Ты знаешь, что Вадим пишет роман? – откликнулась та.

– Мне ты ничего не говорил, – повернулся Ушков к Вадиму. – От газетной статьи – к очерку, от очерка – к повести для подростков, от повести – к роману…

Вадиму стал неприятен этот разговор – черт дернул его сказать про роман Вике! Он не любил никому рассказывать о своей незаконченной рукописи, а тут, в Судаке, как-то потянуло поработать, сел в номере за пишущую машинку, а Вика пристала: о чем пишешь?.. Хотя он и не просил ее никому не говорить о романе, – тоже мне секрет! – но вот так сболтнуть на пляже?..

– Я не хочу говорить об этом, – оборвал он Николая, который скорее из вежливости, чем из искреннего любопытства стал расспрашивать о романе.

Очевидно, Ушков, как это бывает между друзьями, относился к нему как к писателю несерьезно – так, снисходительно-покровительственно. Вадим ему первому подарил вышедшую книгу, но Николай даже не сказал, что прочел ее. Вообще-то он еще раньше читал рукопись, по после того Казаков дважды капитально переработал ее.

Вадим встал с пледа, ступая на обкатанную морем гальку, подошел к воде и с разбега бросился в накатившуюся светлую волну. Она, как всегда, вначале обожгла, перехватила дыхание, потом стало легче, и скоро он, почти не ощущая холода, плыл саженками к красному бую, покачивающемуся на волне. Солнце слепило глаза, железный поплавок нырял вверх-вниз, удерживаемый ржавой цепью. У него можно немного передохнуть. Обхватив скользкий пупырчатый шар обеими руками, а ногами нащупав цепь, Вадим стал обозревать пляж: отдыхающие в основном загорали, некоторые играли под навесом в карты. Купались лишь трое юношей. Они оккупировали соседний поплавок. Вадим видел их мокрые смеющиеся лица, слышал голоса, смех. С берега, где над белым дощатым домиком трепетал флаг спасательной станции, на них посматривал загорелый до черноты мужчина, наверное спасатель. Еще дальше, где скалистый берег наступал на узкую полоску пляжа, парень и девушка катались на водном велосипеде. Разноцветные лопасти с шумом хлопали по воде, радужно сверкали брызги. На серые, сглаженные расстоянием горы медленно наползала узкая туча. Николай перебрался на плед поближе к Вике, но Казаков сейчас не думал о них, он наслаждался качающими его вместе с поплавком волнами, ярким солнцем, синим небом и далекими, нависавшими над морем скалами. В расщелинах между ними росли колючие кусты, краснела жесткая трава. Казалось, скалы вот-вот опрокинутся в море, достаточно вон того белого пышного облака, которое норовит опуститься на них. Внизу в воде высоко торчали облизанные водой позеленевшие громадные камни. Между ними покачивался на якоре баркас с железной бочкой на палубе. Чайки кружились над соседним валуном. Некоторые в пике срывались вниз, едва коснувшись поверхности, вновь взмывали. Незаметно было, что они выхватывают рыбешку.

Николай и Вика уже стояли у выхода, махали ему руками, звали обедать. Вадим смотрел на них и молчал. Ушков выше Вики на полголовы, рука его обнимала ее за талию. Молодая женщина, чуть изогнувшись, улыбалась, ветер заносил ее длинные блестящие волосы на одну сторону. Не дождавшись его, они ушли. Николай завязал рукава ковбойки на поясе и вышагивал, будто шотландец, в клетчатой юбке. На пустынном пляже алел плед, на лежаке лежали шорты Вадима и махровое полотенце. Он оторвался от буя, медленно взмахивая руками, поплыл к берегу. Набухающие волны подталкивали в спину, на дне белели крупные лобастые камни, над головой низко пролетела большая чайка, янтарный глаз ее внимательно разглядывал Вадима. Одно перо в коротком хвосте птицы торчало в сторону.

Одевшись и захватив с собой плед, Вадим пошел в пансионат. Обычно они обедали в пансионате, но там Вики и Николая не было. Вадим лениво побрел в поселок: неподалеку от автобусной остановки шашлычная, если их и там нет, он один пообедает. Вадим еще не мог толком понять, но что-то сегодня произошло: не надо было Вике таким снисходительным тоном говорить Николаю про роман. Никто не должен совать нос в его дела. Это усвоила даже Ирина, а ведь Вику он считал тоньше, умнее. Неужели она не поняла, что ему, Вадиму, неприятен был этот разговор? А как она смотрела на Ушкова! Как улыбалась! Почему от всего этого у него испортилось настроение? Разве он любит Вику Савицкую? Вряд ли. Конечно, она красивая, умная, с ней было хорошо… до сегодняшнего утра. Вернее, до того самого момента, когда они увидели на пляже Николая. Уже неделю они загорают вместе, обедают, ужинают, гуляют по набережной, ходят на открытую танцплощадку. В кинотеатре каждый день идут новые фильмы, точнее, старые, которые обычно из сезона в сезон гоняют на каждом курорте… Они все втроем знакомы многие годы, Николаю когда-то очень нравилась Вика, ведь он и познакомил Вадима с ней…