Текст книги "Лехаим!"

– Товарищ подполковник! Младший лейтенант Синица по вашему вызову явился!

– Синица, если хочешь стать Журавлем, срочно организуй два пузыря. Одна нога здесь… – и Фима сам закрыл металлическую дверь.

В камеру светила грустная весенняя полногрудая луна. Она высвечивала неубранный стол с четырьмя пустыми поллитровками, раздвинутые стулья, на которых висела одежда сокамерников. Закадычные друзья лежали по койкам. Моня курил папиросу, стряхивая пепел в плоскую консервную банку с этикеткой «Бычки в томате».

– Ты когда закурил, Моисей? – спросил со своей койки Фима.

– В сорок первом, в госпитале.

– На фронте ты вроде был без табака. Хотя и виделись мы с тобой полтора раза. А я подумал, после свидания с Анной.

– Бросить пытался. А ты откуда?.. А-а-а… – Моня махнул рукой с горящей папиросой.

– Ты, Моня, дурак, потому и счастливчик. Они всю дорогу пасли этого бывшего зэка, и когда ты дернулся, целую операцию задумали. Ордена себе уже повесили. Рассчитывали, что ты из американской зоны возвращаться не будешь… А вот этот ракетчик…

– Королев?

– Да. Он бы загремел по полной, без права переписки. Там целая заваруха с ним случилась, кто на самом деле «катюшу» изобрел? А этот твой Королев везде талдычил про кого-то из репрессированных, да еще с иностранной фамилией. А тот, кто его засадил, и генерала получил, и Ленинскую премию. Даже академиком сделали, а этот Королев все: «Лангемак, мой начальник Лангемак!» Надоел он им всем сильно. Решили закопать, мол, он у американского шпиона Левинсона на связи. Но ты их всех по дури сделал полными козлами. Я тогда и решил скрипку передать Соломону. Сумеем переправить, не беспокойся. Операция – два пальца обоссать.

– Фима, так за что ты загремел в психушку?

– Да я уже, можно сказать, в порядке. Хорошо, что не кончили, много чего знаю, а вдруг начну болтать… Понимаешь, я с четвертым казачьим конным корпусом уже по Германии гарцевал и догарцевался. Залетели мы в концлагерь, а он оказался непростой. Там разные медицинские опыты на детях производили. Испытатели эти, естественно, разбежались, охрану, эсэсовцев, тоже как ветром сдуло, оставили за себя мальчишек, гитлерюгенд…

Фима замолчал. Не двигался и Моня, с ужасом предвкушая конец истории.

– Я знаешь что сделал? Я велел их всех расстрелять. Этих сопливых, пятнадцатилетних. Но это, Моня, не все, пусть простит меня Бог, если он есть… Самых старших и наглых я своей рукой разрубил, как на учениях. По диагонали, от плеча. Семерых. Два года, Моня, я спать не мог. То эти дети перед глазами, то другие. Вот такой я гвардии капитан. Это для казаков. Давай, Моня, отдыхай. Тебе завтра вставать рано.

– Еврей-кавалерист – это как старый самый короткий анекдот, помнишь? Еврей-дворник.

Эпизод 28
Сентябрь 1954 года
Казахстан. Поселок Тореташ

Запыленная колонна, состоящая из двухцветной «Победы» и двух новеньких ГАЗ-69, прозванных в народе «козлами», остановилась у таблички с надписью на покосившемся столбе: «пос. Тореташ». Из «Победы» вылез Моня в соломенной шляпе, круглых очках, чесучовом пиджаке желтого цвета на пару размеров шире, чем он сам, в сорочке и при галстуке. С другой стороны машины в точно такой же униформе, только в не застегивающемся на пузе пиджаке, выкатился круглый, как шар, румяный товарищ. Вместе с Моней они были больше похожи на эстрадную пару.

Аккуратно прикрыв дверцу у переднего сиденья, рядом, но чуть за спиной у колобка встал белобрысый молодой человек в тенниске с закатанными рукавами, которые подчеркивали накачанные бицепсы. Из остальных машин повыпрыгивали молодые ребята в гражданском, но с военной выправкой. Разминаясь, они попихали друг друга, и все одновременно закурили.

Ветер нес по безжизненной земле пучки верблюжьей колючки.

Перед прибывшими раскинулся поселок из трех десятков домиков, сложенных из саманного кирпича, вдоль единственной улицы. Домики, как крепостной стеной, были окружены несколькими кольцами юрт. В самом конце местного проспекта торчало на площади кирпичное оштукатуренное сооружение, объединявшее в себе все административные органы Тореташа, включая клуб и гараж. Перед ним, как памятники, замерли два полуразобранных гусеничных трактора. Над классическим портиком клуба-гаража трепыхался выгоревший флаг с серпом и молотом, а перед главным входом между колонн висел недавно выполненный художником-любителем портрет первого секретаря ЦК КПСС Н. С. Хрущева, почему-то сильно смахивающего на лысого казаха.

По короткой лестнице из нескольких ступеней, прямо из-под портрета, сбежал к гостям местный начальник в национальной войлочной шапке, выгоревшей майке, выпущенной поверх галифе, и синих парусиновых тапочках на резиновой подметке. На ходу он натягивал пиджак с медалями.

– Кайралы кун! – закричал он издалека, но, подбежав и увидев только европейские лица, поправился: – Добрый день! Из горкома-райкома кто надо уже звонили, барана резали, стол для вас накрыли. – И он приглашающим жестом показал на парадный вход, откуда только что сам появился.

Делегация гуськом пошла за ним.

Сверху над головой Мони раздалось:

– Эй, оцок, четыре глаз! Совсем слепой стал, своих не узнаешь!

Моня посмотрел, откуда доносится этот знакомый голос.

Над ним, рядом с «Победой», возвышался верблюд, между горбами которого сидел, надвинув на глаза мохнатую папаху, старый казах с редкой бородой.

– Фима Финкельштейн! – ахнул Моня. – Ты что здесь делаешь?

– Не Финкельштейн, а Баймурадов, – поправил его старый друг.

Он что-то шепнул верблюду, тот, подогнув ноги, улегся на землю. Маленький Фима тем не менее не без труда вылез из некоего подобия седла. Освободившись от всадника, верблюд гордо встал.

Фима обнялся с Моней.

– Мой друг детства… Э… – начал Моня, представляя лжеказаха своему круглому спутнику.

– …Баймурад Мурадович Баймурадов, – после заминки друга закончил Фима.

– Знакомься, Ефим, генерал-лейтенант инженерных войск… Из головы все вылетело из-за этого, прости господи, казаха, – смутился Моня. – Как вас сейчас зовут?

– Михайловский Михаил Михайлович, – сам представился попутчик и пожал руку Фиме.

– К водородной бомбе, что взорвали год назад, вы, как и Моисей, тоже имеете отношение?

Фима закатил глаза. Генерал-лейтенант отечески улыбнулся:

– Баймурад Мурадович, мы работаем в другом направлении.

– Да знаю я, что вы ракетчики. Тоже мне дело… – Фима смачно сплюнул и попал в верблюда. Недоуменный верблюд, не ожидавший такого оскорбления, ответил тем же, окатив пеной, как из огнетушителя, генерала инженерных войск.

– Пошли ко мне, посидим, заодно и помоемся, – и Фима бодро зашагал в сторону ближайшей юрты.

Когда троица устроилась на паласах, расстеленных на ровном дощатом полу, Фима крикнул в раскрытый полог, за которым, как на картине, в почти черной раме стен юрты уходила за горизонт степь с бесконечным на ней небом:

– Дарига! Чай давай!

В юрту вошла, не поднимая глаз, молодая женщина с подносом, уставленным пиалами. Мальчишка-казах лет десяти, пыхтя, тащил за ней кипящий самовар.

Фима разлил чай и, мечтательно глядя на пейзаж, открывшийся в проеме двери, произнес:

– Лучше, чем это место, вам для ракетной площадки не найти.

Переодетый в национальную одежду генерал тут же уронил пиалу с чаем на голую ногу, торчащую из-под полы выданного казахского халата. Моня вновь закатил глаза.

– Ты, Фима, извини, как тебя там? Буран Султанович…

– Баймурад Мурадович, – строго поправил Фима.

– Ну Баймурад Мурадович, все одно, как был поцем, так им и остался. Ты сперва подумай, а потом говори. А лучше вообще молчи – за умного сойдешь…

– Моня, да я уже два месяца знаю, что ты готовишь предложения для комиссии по выбору будущего космодрома.

Генерал стал хлопать себя по заднице, пытаясь нащупать кобуру. То ли он решил застрелиться, то ли пристрелить Фиму.

Молодой сопровождающий, до этого с интересом разглядывавший подносящую еду Даригу, враз окаменел.

– Выдохнуть! – приказал ему Ефим Мурадович. – Шагом марш к товарищам, нечего со старшими по званию за одним столом сидеть! Распустились совсем!

– Есть, – шепотом ответил сопровождающий. – Можно, товарищ генерал-лейтенант, я на выходе постою?

– Иди, Коля, поешь, – ласково посоветовал генерал, так и не найдя на привычном месте пистолета. – А вы информированный товарищ! – обратился он к Фиме.

– Прямая связь с Москвой! – и он откинул ковер, закрывавший какие-то вещи у стены юрты. Под ковром горел зеленый глазок рации.

– Так что я вам хочу сказать: все, что вы смотрели в Поволжье, под Архангельском, все это дрек[23]23
  Говно (идиш).


[Закрыть]. Тут малонаселенный район, место называется Богатая долина, по-ихнему Байконур. Рядом город Кызыл и железная дорога Москва – Ташкент. Но самое главное – место, наиболее приближенное к экватору, и здесь достаточно питьевой воды… Вот чай сейчас из нее пьем, бешбармак едим…

– Тоже из нее, – ехидно вставил Моня.

– Нет, товарищ Левинсон, бешбармак из барана.

Тихо сидевший у открытой рации мальчик вдруг, пустив соплю, захохотал.

– А что, толково, – теперь Михаил Михайлович пытался полой халата закрыть обожженную ляжку.

– Ты, Фима, помнишь, какое сегодня число? – Моня решил поменять тему.

– Ты это к чему?

– Так сегодня восемнадцатое! Наш день рождения. Сегодня нам с тобой шестьдесят два года стукнуло!

– Коля! – неожиданно скомандовал генерал.

– Слушаю! – ответил снаружи никуда не ушедший верный сопровождающий.

– Коньяк принеси!

– Обойдемся. Дарига, – смягчился Фима, – поесть служивому вынеси…

Он снова откинул ковер и достал бутылку армянского коньяка. Потом вторую.

– Да, годы… – задумался Моня. – А как у тебя с медициной?

– Моня, у нас в Кызыле столько высланных евреев, что можно открыть или филиал Большого, или вторую Кремлевку. Три врача есть, три друга – Сахно, Брюхно и Дыхно. Во всех областях спецы, даже в гинекологии. Такой класс, что даже заболеть чем-то хочется… Но пока еще здоровы. Короче, лехаим!

Степь уже начала темнеть. Фима снова откинул ковер. Генерал полулежал, раскинувшись, явив миру бесконечные черные сатиновые трусы и майку цвета промокашки. Он пытался запеть «Степь да степь кругом», но сбивался и смущенно улыбался, разводя руками. А потом мирно уснул. Верный Коля понес его в машину.

– Что ты здесь делаешь, Фима? – наконец спросил Моня.

Фима вновь откинул ковер и начал доставать холсты с непонятной живописью. Яркие цветные пятна наползали друг на друга.

– Я теперь художник, Моисей! Свободный художник!

– Финкельштейн! Ты же коммунист, как ты мог превратиться в абстракциониста?

Эпизод 29
Июль 1957 года
Москва. Лубянка. Кабинет председателя КГБ СССР И. А. Серова

Это тот самый кабинет, в котором Фиму в середине тридцатых принимал Генрих Ягода. Те же панели из мореного дуба на стенах, та же лампа на письменном столе, те же «французские» шторы, только другие телефоны и портрет на противоположной от письменного стола стене не Сталина, а Хрущева. Зато портрет Дзержинского над столом тот же. И так же сквозь опущенные шторы ночь угадывается по отсутствию шума на улице за редким шорохом одиноких машин. Никаких людских звуков тоже не слышно, хотя окна за шторами открыты.

Кресло председателя за огромным письменным столом было свободно. Иван Александрович Серов – единственный в помещении в военной форме с погонами генерала армии – сидел во главе длинного стола для совещаний. Все остальные заседавшие, а их собралось человек двадцать, были в гражданских костюмах. Двумя рядами они расселись по всей длине стола, где единственным украшением были графины с водой и стаканы на блюде.

– Товарищи, – обратился к сослуживцам глава самого таинственного ведомства в СССР, – я собрал вас, руководителей направлений, по очень серьезному поводу. Речь идет об операции, которую наше ведомство ведет уже почти сорок лет. Точнее, с мая двадцатого года. Операцию начинал сотрудник ЧК Ефим Финкельштейн, почти всем вам он знаком по прежней работе. Полковник в отставке Финкельштейн не может принять участие в нашем совещании, он на излечении в ведомственном санатории в… – Генерал Серов открыл папку, достал заготовленный документ и с трудом прочел: – В Бильгя. Прости господи, что за название?! – И дальше с трудом, но сумел выговорить: – Азербайджанской ССР.

Выдохнув, генерал приказал:

– Полковник, продолжайте! – И добавил: – Полковник Жемочкин, последний руководитель этой операции.

Из самого дальнего конца стола, рядом с пустующим в торце стулом, поднялся незаметный человек и блеклым голосом начал зачитывать документ.

– Сегодня днем в адресное бюро номер девять, это будка на площади у Большого театра, обратился иностранный гражданин с просьбой определить адрес жителя Москвы Левинсона Моисея Соломоновича, 1892 года рождения. Поскольку гражданин Левинсон обладатель сверхсекретной информации, к тому же задействован в контрразведывательном мероприятии, шифр такой-то, номер такой-то, от 5 мая 1920 года, то по инструкции сотрудница адресного стола при проверке данной фамилии попросила иностранца зайти завтра, записав его данные, – Леви Соломон, 1921 года рождения. Есть основания считать, что господин Леви, скорее всего, сын находящегося у нас в разработке объекта. Накануне прихода Красной армии в Баку гражданин Левинсон, будучи доверенным лицом владельца нефтепромыслов гражданина Швеции Альфреда Нобеля, имея право распоряжаться имуществом Нобеля, сумел выгодно продать активы компании «Нобель и сыновья». Поскольку перевод столь значительных средств ввиду наступления Красной армии был невозможен, есть все основания полагать, что многомиллионные активы, а сейчас в пересчете это сотни миллионов долларов, каким-то образом остались у гражданина Левинсона. Цель операции – найти активы и обратить их в доход государства…

За столом похоронно молчали. Скорее всего, в уме прикидывали размер этой невероятной суммы. Потом один из тех, кто сидел ближе всех к Серову, скорее всего его заместитель, высказался:

– А что, в двадцатом нельзя было этому еврею так выкрутить яйца, чтобы он вспомнил, на какой улице в Бердичеве жил его дедушка?..

– Почему в Бердичеве? – удивился Серов.

– Моисей Левинсон родился и жил до переезда в Баку в селе Канатеевка Одесского уезда, – бесцветно заметил докладчик. После паузы он продолжил: – Полковник Финкельштейн, который был знаком с Левинсоном с детства, в своем первом докладе предупредил, что подобные мероприятия с Левинсоном бесполезны. Мы нашли и пригласили Станислава Альфредовича Жука, следователя ЧК в 1920-м, который проводил первый допрос Левинсона…

Генерал армии поднял трубку стоящего перед ним телефона.

– Жук в приемной?

Выслушав ответ, коротко скомандовал:

– Приглашайте.

Дежурный адъютант, молодцевато щелкнув каблуками, первым оказался в кабинете, сделав вид, что придерживает дверь. Следом за ним вошел тучный гражданин с отвисшими щеками, в котором с трудом можно было признать следователя-кокаиниста в студенческой тужурке.

Председатель КГБ указал гостю на единственный свободный стул, и пока тот до него добирался, а потом устраивался, положив папочку из кожзаменителя перед собой, председатель сообщил:

– Станислав Альфредович, ныне профессор марксистско-ленинской эстетики, доктор наук, заведующий кафедрой, – тут Серов посмотрел в спасительную бумажку, – института мясо-молочной промышленности…

Профессор Жук в это время встал, откинул взмахом головы поредевшую шевелюру и раскланялся. На его пиджаке у правого лакцана были прикреплены два ромбика-значка о высшем образовании, так называемые поплавки; из кармана с левой стороны, как газыри на черкеске, торчал целый ряд автоматических ручек.

– Садитесь, профессор, – предложил генерал и, не выдержав, спросил: – А почему мясо-молочный?

– К сосискам поближе, – высказал предположение много себе позволяющий зам.

Аудитория была тренированная, никто не хихикнул, все сдержанно продемонстрировали улыбками уважение к руководству.

– Специалистов нашего профиля, особенно коренной национальности, – проникновенно оглядывая узкий и в большинстве засекреченный круг, начал профессор, – крепко зажимают иные граждане с хорошо подвешенными языками и крепкими связями. Все места в лучших вузах ими заняты. Мы же в карьерных делах чистые Митрофанушки, спокойно сидим и смотрим, как развращают нашу молодежь.

– Разделяем вашу озабоченность, но тема совещания иная. В свою очередь замечу, что и мемуары выдающихся советских партийных деятелей и военачальников тоже пишут почему-то только они. Хотелось бы проверить, что там обо мне растрезвонят… Ладно, давайте о деле.

Профессор вновь встал.

– Да, я был следователем ЧК в период с 1920 по 1922 год и проводил в Баку допрос арестованного Моисея Левинсона, – на слове «Левинсон» Жук сделал небольшой нажим. – Было совершенно очевидно, что в наших руках оказался чуждый элемент. Разговор должен был быть короткий, а исполнение приговора еще короче. Но вмешался начальник разведки армии Ефим Финкельштейн, – эту фамилию профессор произнес с особым удовольствием, – который объявил о начале операции «Деньги Нобеля», предварительно связавшись с центральным аппаратом, где и получил добро на проведение этой аферы. Я думаю, он вместе с дружком детства и вывез эти миллионы…

Жук выдохнул, достал из кармана брюк носовой платок размером с детскую пеленку.

– Поосторожнее с выводами, – неожиданно раздалось из середины стола. – Ефим Абрамович участвовал не в одной операции, включая боевые на фронте. Кстати, а где вы служили во время войны и встречались ли вы после двадцатого года с Финкельштейном?

– С Финкельштейном встречался только раз, на его задержании в 1937-м, – ответил Жук. – После моей реабилитации, учитывая состояние здоровья, подорванного ошибочным арестом, с 1941 по 1949 год служил прокурором Бухарской области.

– Персик, виноград, урюк… – пропел заместитель.

Серову это отступление не понравилось.

– Каждый служил Родине там, где ему приказали. Значит, вы считаете, что операцию необходимо продолжать и Моисей Левинсон – скрытый буржуазный агент?

Жук снова вскочил, щека у него стала подергиваться.

– Безусловно, товарищ генерал армии. В общем-то все они в той или иной степени агенты…

– Вы свободны, товарищ Жук, – не глядя на приглашенного, сказал председатель. – Нам было интересно знать ваше мнение.

На этих словах дверь как по волшебству открылась, и тот же дежурный выпроводил профессора.

Выходя, профессор эстетики фыркнул и вроде бы сам себе, но отчетливо сказал:

– Везде надо делать дезинфекцию.

– Продолжим, – дождавшись, пока дверь за профессором не закрылась, сказал Серов.

– В бухгалтерии составили смету на все время проведения операции, – скучным голосом вновь заговорил докладчик. – Ее сумма составляет 143 миллиарда 424 миллиона рублей, включая переведенную по курсу инвалюту.

– Похоже, это побольше, чем недоказанный клад Нобеля, – заметил зампред.

Не комментируя высказывание соседа, председатель КГБ СССР обратился к докладчику.

– Что ответил на ваш запрос товарищ Финкельштейн?

– Полковник Финкельштейн ответил короткой телеграммой. Зачитываю текст: «Команду на проведение операции “Деньги Нобеля” дал лично товарищ Дзержинский. Не нам отменять решение Феликса Эдмундовича! С чекистским приветом! Финкельштейн». Естественно, телеграмма передана по спецтелеграфу, – закончил докладчик.

В кабинете повисла торжественная тишина.

– Полковник Ефим, как его… – Серов махнул рукой, заменяя этим жестом непристойную фамилию, – напомнил нам об одном крайне важном факте. Мне кажется, эта операция – единственное оставшееся мероприятие, подписанное лично первым председателем ВЧК…

Докладчик с края стола, уставленного томами дела, вытащил из-под стопки папку, посмотрел на первый лист и кивнул начальству.

– …имеет уже не только политическую, но и историческую ценность.

Участники совещания встали.

Председатель завершил совещание такими словами:

– Выдать иностранцу адрес этого… Сами понимаете. И продолжить наблюдение. А в будку посадите завтра нашего человека… Естественно, девушку, да посимпатичнее, пусть поработает, выяснит все что можно. А на каком языке он говорит? Надо, чтобы она его понимала.

– Говорит по-русски, но с сильным акцентом.

Эпизод 30
Июль 1957 года
Фестиваль в Москве и поездка в Ленинград

Фестивальная колонна ярко раскрашенных грузовых машин ползла по проспекту Мира. Борта у кузовов были откинуты, и на открытых площадках пели и плясали иностранные делегаты фестиваля. Опьянев от неожиданно пришедшей свободы, еще большие коленца выдавали дети прошедшего год назад XX съезда.

Облокотившись на кабину, под развевающимся белым с синим магендавидом израильским флагом стоял высокий крепкий молодой мужчина и не сводил глаз с кузова впереди идущей машины. Прочесть транспарант, что в этом грузовике студенты Первого Московского медицинского института, он, конечно, не мог. Его волновало не кто хозяин транспорта, а отплясывающая на нем в красных сапожках народный танец одна из пассажирок. Периодически ее яркая широкая юбка разлеталась колоколом, открывая нижнюю, целомудренно-белую, в форме узкого стакана, но не скрывающую стройных ножек танцующей. Тем более сапожки делали их еще стройнее. Ленты от венка на голове девушка зажимала во рту, отчего ямочки на ее щеках становились еще глубже. Глаз от ее разрумянившегося лица и отбивающих притопы каблуков отвести действительно было невозможно.

Колонна ползла чуть ли не шагом, периодически останавливаясь. В одну из таких остановок израильтянин растолкал танцующих фрейлехс друзей и спрыгнул на мостовую. Подойдя к соседней машине, он встал напротив неожиданно замершей плясуньи. Несмотря на соломенную косу, девушка была кареглазой, зато темноволосый южанин оказался голубоглазым. Не сводя с девушки взгляда, он протянул вперед руки и просто сказал: «Прыгай! Sauter!»

Казалось, вокруг исчезли все звуки. И цвет пропал, кроме красных сапожек.

Девушка перестала улыбаться, а затем, встав на край кузова, бросилась в объятия незнакомца. С израильского грузовика зааплодировали, захлопали и советские студенты.

Пара на какое-то время замерла, глядя друг на друга, девушка оставалась на руках молодого мужчины, обняв его шею. А потом он поставил ее на землю, и они моментально пропали в толпе на тротуаре.

А колонна неожиданно бодро двинулась вперед.

Они шли по летней Москве, не замечая ничего вокруг. Ни озабоченных москвичей, ни тихих переулков, где еще сохранились водоразборные колонки и голубятни, ни пыльных улиц, на которых укладывали дымящийся асфальт, ни поливальных машин на широких проспектах, где свистели милиционеры в белых гимнастерках и гудели клаксоны одинаковых машин…

Уже на Садовом кольце он спросил:

– А куда мы ехали?

– В «Лужники», на парад.

– Что такое «Лужники»?

– Новый большой стадион. Если я там не появлюсь, у нашего старосты группы возникнут ко мне вопросы.

– Кто такой староста? Это же в деревне есть староста?

– Старост в деревне как раз уже нет, зато это главный студент в моей группе.

– Какой группе?

– Моей группе, у нас на курсе восемь групп.

– Ты студентка?

– Да, я учусь в медицинском.

– Не может быть, а специальность?

– Я буду хирургом.

– А я уже хирург.

– У нас говорят: рыбак рыбака видит издалека… Ты француз?

– Я и француз, и англичанин, и еврей, и русский…

– Так где же ты живешь?

– На земле обетованной. В Израиле.

– А русский язык откуда?

– Папа со мной говорил на русском.

– Давай рванем в метро. У стадиона новую станцию построили. Мне нельзя опаздывать.

– Давай рванем… Как тебя зовут?

– Катя. А тебя?

– Соломон.

Потом был темно-синий вечер. Ленинские горы. Новенький метромост отражался желтыми огнями в Москве-реке. По всему холму до самого верха, до смотровой площадки, устроились парочки. Вода действительно была «вся из лунного серебра».

Соломон постелил на землю свою куртку, достал из наплечной сумки с надписью «Air France» бутылку вина.

– Я не пью, – тут же сказала Катя.

– Совсем? – удивился Соломон. – Ты что, не русская?

– Я русская. И давай договоримся сразу: ты ко мне не лезешь.

– Куда не лезу?

– Ну, не пристаешь.

– Не буду.

И тут же Катя зябко поежилась. Соломон обнял ее за плечи и прижал к себе. Она закрыла глаза.

– Расскажи о себе.

– Я родился в Нью-Йорке, потом мы с мамой уехали в Париж. Там были и в войну. Я окончил Сорбонну, переехал в Израиль. Папа еще до войны вернулся в Союз…

– Ты его уже видел?

– Мы потеряли с ним связь… Я утром в адресном бюро хотел узнать его адрес. Но мне сказали, что ответ я получу завтра. Почему завтра, Катя?

– Я думаю, для того чтобы мы сегодня встретились.

Катя глотнула из бутылки.

– Пью за то, чтобы тебе завтра повезло.

Соломон повернул Катю к себе и прижал к груди.

Внизу у набережной кто-то пытался на аккордеоне сыграть «Подмосковные вечера».

В широких парусиновых китайских штанах с двумя непривычными, по американской моде, карманами сзади, в шелковой сорочке с короткими рукавами и молнией под горло вместо пуговиц во двор из-под арки вошел Моня, помахивая авоськой с двумя бутылками кефира.

Старушки, сидящие на скамейке, одинаково замерли.

– Ишь вырядился, – заметила кругленькая старушка с кругленьким пучком почти на макушке, достающая до земли только носками войлочных тапочек, – а еще пенсионер!

Остальные четыре согласно закивали.

Моня, проходя мимо скамейки, приподнял шляпу.

– Здрасте! – за всех ответила благообразная старушка в белом платочке.

– До вас тут хлопец дожидается, – сообщила старушка в платке, повязанном так, что его концы торчали над головой как рога.

– Какой еще хлопец? – удивился Моня.

Гладко зачесанная старушка с медалью «За оборону Москвы», прикрепленной прямо к халату, переключилась на другого персонажа.

Из подъезда навстречу Моне вышла, потягиваясь, блондинка в бигудях, что называется, «женщина в теле».

– Ты, Людка, опять негра вчера привела. Доиграешься, шалава. Сообщу в райотдел, снимут с тебя кудри, будешь лысой ходить.

– Не буду, теть Катя, – и Людка впилась крепкими белыми зубами в яблоко. Ситцевый облегающий короткий халат не скрывал розовую комбинацию под ним. – У меня задание такое, называется «дружба народов»…

Строгая бабушка с медалью сплюнула.

– А к твоему соседу хлопец заявился, – сообщила Людке старушка с рогами.

Девица хохотнула и развернулась обратно в подъезд.

– На фатеру к яврею своему побежала, – заметила благообразная старушка. – Надо же в доносе чего-нибудь написать.

– Ты язык не распускай, – отбрила бабка с медалью. – Сука она, конечно, редкая, но ведь Родине служит… – А потом добавила: – А как вы, девки, считаете, Людка ефрейтор или сержант?

Скамейка призадумалась.

– Жидов всегда к русским бабам тянуло, – неожиданно высказалась прежде молчавшая худая бабушка интеллигентного вида с папироской и в пиджаке. – У них все так устроено, что только наши девки могут их удовлетворить.

Тут все уже сильно призадумались. Каждая по-своему осмысливала это интересное наблюдение.

Глухо стукнула, остановившись, кабинка лифта. Через секунду его створки с грохотом и лязгом раскрылись. На лестнице, ведущей от дверей Мониной квартиры на следующий этаж, сидел смуглый молодой мужчина, подперев голову, упершись локтем в коленку, а длинные ноги он расставил двумя ступеньками ниже.

Моня замер, рассматривая гостя. На него глядел он сам, но тридцатилетней давности…

Авоська упала, бутылки взорвались, обдав кефиром всю площадку. Моня, потеряв сознание, стал сползать по стене. Парень, сделав немыслимый кульбит, подхватил обмякшее тело. На грохот добежала в развевающемся халате Людка, с ходу запричитав: «Дядя Моисей! Дядя Моисей!», при этом страшно суетясь, она мешала парню внести Моню в дом. Когда мужчина, явно иностранец, справился с естественным препятствием, Людка по-деловому спросила:

– Скорую вызывать или уже поздно?

– Сами обойдемся, я врач, – ответил неожиданный гость, ногой прижимая «помощницу» к стене.

Внеся Моню в комнату, он уложил его на кровать, взял со стола кувшин с водой, сделал из полотенца компресс, положил на голову. Померил ему пульс. После чего уселся у него в ногах.

В это время Людка из коридора пыталась хоть что-нибудь увидеть в замочную скважину, но она почему-то оказалась закрыта приставленным стулом. Выругавшись, соседка сняла трубку висевшего на стене телефона, но передумала звонить и ушла к себе, оставив свою дверь открытой настежь.

Через пару минут Моня очнулся.

– Соломон, это ты?

– Да, папа, это я.

Моня повернулся к стене и заплакал.

– Ну что ты, папа, радоваться надо!

– Сейчас буду радоваться, – Моня краем компресса вытер лицо и повернулся к сыну. – Какой же ты красавчик! Копия мамы!

– Мама говорит наоборот…

– Как она, Соломон?

– Мама вышла замуж за американца, хирурга, с которым работала. Мы вернулись в Нью-Йорк, я закончил аспирантуру в Колумбийке – Колумбийском университете, в знаменитом колледже Вагелоса, потом вернулся, уже один, в Париж, был профессором в Сорбонне, переехал в Израиль. Вместе с делегацией молодых социалистов приехал в Москву на фестиваль. Наконец появилась возможность навестить тебя…

– Как же ты меня нашел?

– Очень просто. Спросил в адресном бюро. Имя, фамилия, отчество, год рождения, число и месяц мне же известны. Вчера спросил, а сегодня утром мне сказали твой адрес. Первые пару дней я не мог оставить делегацию. Прости, папа, на каком языке нам лучше разговаривать? Хочешь, на французском, а можем на английском. Вот только идиша я не знаю, а ты, конечно, не знаешь иврита.

– Сыночек мой, какая разница, но лучше всего говорить о наших печалях и радостях на русском. Нам надо столько рассказать друг другу. А сейчас пойдем, я куплю для себя раскладушку.

– Папа, у меня вечером свидание, а в полночь нас везут на три дня в Ленинград. После Суэцкого кризиса держимся подальше от арабов. Оттуда мы двигаемся в Хельсинки и потом уже домой, в Тель-Авив.

– В Ленинград, отлично, я сегодня туда отправлюсь, заодно познакомлю тебя с Фимой. Мама, наверное, тебе про него рассказывала?

– Она, по-моему, не в восторге от вашей дружбы.

– Что делать, все женщины не любят друзей мужа.

Моня встал, опираясь на спинку кровати. Соломон подскочил ему помочь. Моня обнял сына, и плечи его опять затряслись.

– Мейн ингале! Мейн лейбен![24]24
  Мальчик мой! Жизнь моя! (идиш)


[Закрыть]

Вжавшись в соседскую стену пустой кастрюлей и приложив к ней ухо, Людмила слушала разговор отца и сына, которые не виделись тридцать лет. Слушала, и слезы текли по ее щекам, размывая дешевую тушь, которой были подведены глаза.

Ранним утром в самом центре Ленинграда, в маленьком скверике посредине Невского, у лютеранской церкви Св. Петра, которую местные жители называют просто Петрикирхе, Моня нервно мерил шагами боковую песчаную дорожку.

Совершенно неожиданно рядом с ним, будто упал с неба, нарисовался Фима. Так неожиданно, что Моня вздрогнул.