Текст книги "Лехаим!"

Появились и два новых персонажа – дети Арона. Двенадцатилетняя курносая русая девочка с двумя косичками, похожими на крысиные хвостики, и пятилетний бутуз с круглой стриженой головой и маленьким белобрысым чубчиком.

Лень разливалась по зале, как и первая жара. Активность проявлял только стриженый малолетка, который, лихо подкатив на трехколесном велике к кушетке, где махала руками Дора, пытался вложить ей в руку небольшую гантелю.

Никто не посмотрел на попытки Доры отбиться от внучатого племянника. Только девочка строго сказала:

– Боря, перестань, пойди лучше на горшок, больше пользы будет.

Прервала общее полуспящее молчание Белла:

– Мой друг еще тогда, на Украине, говорил, что социализм наступит, когда из всего золота, что есть у людей, отольют серп и молот.

– То есть никогда, – меланхолично заметил саркастически настроенный доктор Файбисович-2. – Твой друг, Белла, был, как ни странно, неглупым человеком.

Тема золота в дальнейшем вновь возникла.

– Хрущ, гад! – вдруг высказался летчик. – Угробил армию. Миллион двести – на улицу!

– Но ты-то не на улице, – заметил доктор.

– Тебе хорошо говорить, папа! А мне что делать в тридцать шесть? Автобус водить?

– Неплохое дело, – отдышавшись, высказалась Дора. – Наконец будем ездить бесплатно.

Девочка внимательно и серьезно слушала беседу, поворачивая голову к говорящему, как подсолнух следит за солнцем…

– Лучше привези, херц[26]26
  Сердечко (идиш).


[Закрыть], мой ридикюль, – обратилась Дора к малолетке. – Надо найти адрес Мони. Деньги есть, и большие!

– Откуда? – оживился бывший летчик.

– А, старая песня! – махнул рукой доктор.

– А хухэм а ид, – гордо ответила Дора.

– Это что такое? – спросил летчик.

– Это когда стараются перехитрить, что в конце концов становится очень заметным, и человек попадает в неловкое положение.

– Музыка старая, зато слова новые, – заметила Хана. – Если только он со своей англичанкой все не истратил.

– Кто не истратил? – капитан-лейтенант даже встал.

– Твой двоюродный дядюшка Моисей. Ты был маленький, наверное, его не помнишь. Жаль, что мы так скоро уехали из Москвы.

– Не забывай, Хана, у Доры начинался туберкулез, – влезла справедливая Белла.

– Мне бы такой туберкулез, – вставил доктор, – чтобы до девяноста прожить.

Дора, копаясь в необъятной сумке с металлической застежкой из двух скрещивающихся шариков, обиженно поджала губы, но не выдержала, объявила:

– Есть адрес Мони!

– Какой? – хором сказали Белла и Хана.

– Москва. Центральный почтамт. До востребования.

Капитан-лейтенант захохотал. Вслед за ним, пытаясь повторить смех отца, захлебнулся малолетка на велосипеде. Сестра легонько стукнула его по спине.

– Не вижу ничего смешного, – деловито сказала она. – А о каких деньгах, бабушка, вы говорите?

– Бася, – наставительно сказала Белла, – наш двоюродный брат Моня, Моисей Соломонович Левинсон, был доверенным лицом у знаменитого капиталиста Нобеля. Он успел еще до революции продать нефтяные промыслы своего хозяина…

– А деньги припрятать в Баку, – добавила Хана.

– Хана, Моня что, по-твоему, идиот? Зачем он вернулся в Москву? Он же не сумасшедший! Значит, деньги в Москве.

– Вернуться вернулся, а уехать не смог, – резюмировала Хана.

– А может, и в Баку, – подал голос доктор. – Закопал там все что мог.

– Раз вернулся, значит, деньги не бумажные. Драгоценности, наверное? – заинтересовался летчик.

– Драгоценности при срочной реализации резко теряют в цене, – снова испортил всем настроение доктор.

– Золото, золото, – замахала руками на диване Белла.

– Его как раз и не хватило для серпа и молота, – снова съехидничал доктор.

– Царские пятирублевки, – веско раздалось с кушетки. – Помните, какие были у стоматолога Кушака до отсидки? Прямо как колбаски сложены в такой длинный мешочек. Арону надо ехать в Москву, – неожиданно закончила Дора.

– Зачем? – летчик снова вскочил.

– Делать тебе здесь нечего, устраивайся водить автобус в столице. Найдешь Моню и будешь за ним следить. Не завел ли он себе русскую жену? А если да, то как она одевается. Мы потом к тебе подтянемся.

– Почему русскую? – удивился Арон и тут же нарвался.

– Это у тебя надо спросить, – строго ответила Белла.

– Потому что евреи любят жениться на русских, – строго объяснила ему дочка, явно повторяя за взрослыми.

– Твоя бабка сбежала от Арона с любовником бороться с басмачами в Среднюю Азию, – понеслось обличение с дивана. – Твоя мать – с инженером на освоение Дальнего Востока!

Белла и Хана, каждая в своем углу, согласно кивали.

– Лучше бы Ближнего, – вставил свои пять копеек доктор.

– А где твоя жена? – не обращая внимания на замечания брата, продолжала Дора.

– Поднимает целину в Казахстане, – ответила Белла.

– Поднимет, не поднимет, у нас в семье ничего не изменится.

– Неужели на еврейке не мог жениться? – снова строго вмешалась девочка.

Тетки одобрительно закивали.

– Так мы уже почти русские, – не унимался доктор.

– Мы с папой и дедушкой – жертвы социалистического строительства, – отбивался Арон.

Белобрысый, решив, что папа шутит, изобразил хохот.

– Напомни Моне, когда встретишь, что ты хотел стать летчиком, чтобы спасать челюскинцев…

– И поэтому оказался в Крыму, – ироничный доктор опять не смог смолчать.

Пацан от смеха упал с велосипеда и зарыдал.

– Господи, Боря, – взмахнула руками русопятая девочка, – евреи и спорт несовместимы.

– Мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить… Надо жить… – донеслось с дивана.

– Придет время, все узнают, зачем все это, для чего это, для чего эти страдания, а пока надо жить… Надо работать, только работать!

– Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было. Но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас…

– Уехать в Москву. Продать дом, покончить все здесь, и в Москву…

– Да! Скорее в Москву.

А. П. Чехов. «Три сестры».

Занавес.

Эпизод 32
Январь 1962 года
Москва, автобус № 3 от Разгуляя до проспекта Маркса

Зима после Нового года выдалась не холодная, но снежная. Моня посмотрел на градусник за окном. Красный столбик чуть опустился за нулевую отметку. Моня удовлетворенно хмыкнул, защелкнул на шее резинку «галстука-селедки», на пиджак натянул легкое пальто-букле. Завершающий аккорд – цигейковая шапка-пирожок, наконец протирание щек зеленым одеколоном «Русский лес», и он, довольный, оглядел себя, отойдя, чтобы поместиться в зеркале шифоньера. К свиданию Моня был готов. Он счел, что для семидесяти выглядит вполне презентабельно. Уже на лестнице Моня протер очки в тонкой золотой оправе. Выйдя со двора в Токмаков переулок, он, пройдя по нему, свернул у ломбарда на улицу Карла Маркса и через пять минут уже вышел на Разгуляй.

Там на площади, в угловом гастрономе, он собрал в один бумажный кулек по двести граммов шоколадных конфет «Юбилейные», «Стратосфера» и «Суфле». В соседнем отделе взял бутылку полусладкого шампанского и трехзвездочный «Арарат». Вытащил из кармана авоську, сложил в нее покупки и вышел к автобусной остановке на Новой Басманной.

Моня ехал в гости к Оксане Дыне. Ее генеральскую фамилию он забыл. Вчера Оксана ему позвонила. Разговор получился короткий.

– Мой коханочка. Мой довгинький[27]27
  Длинненький (укр.).


[Закрыть]. Это я не про твой рост. Мой умненький, вот это про тебя, жду завтра в гости! Адрес запиши…

– Оксана, моего телефона нет в справочной…

– Моисей, ты что, дурак? Совсем ополоумел со своими ракетами! Ну ребята с работы сказали.

Моня от неожиданности, озираясь, повесил трубку обратно на телефон.

Не успел он досчитать до трех, как ни в чем не бывало снова звонок.

– А хочешь, я к тебе приеду? У меня белье французское, купила у спекулянтки в туалете на Петровке. Правда, срам один, лучше без него, – задумалась бывшая подруга.

– А генерал твой где?

– Уже год как схоронила. Торжественно. Салют был. Хотела тебя на похороны позвать, но подумала, что он обидится.

– Кто обидится?

– Как кто? – удивилась в ответ Оксана. – Афанасий Африканович, ну покойный.

– Диктуй адрес, – обреченно отозвался Моня.

– Мой телефон К-9-25-24, пиши дальше, улица Горького, дом шесть, корпус…

Моня ничего не записывал. Сидел, закрыв глаза, и слушал напор бывшей соседки, с которым впервые столкнулся больше двадцати лет назад.

Автобуса Моня ждал недолго. Днем они ходили почти пустыми. Над металлическим ящиком, закрытым сверху прозрачной пластиковой крышкой с прорезью для монет, висел плакат «Личная совесть – лучший контролер». Рядом с ящиком стоял бдительный пионер.

Моня со звоном бросил пятак на качающуюся металлическую полку между черным нутром ящика и его прозрачной частью.

– Сдачу брать не будете? – спросил пионер.

– Как-нибудь потом, – ответил Моня. Он не успел отойти от кассы, как пионер объявил следующему пассажиру:

– Дяденька, мне копейку отдайте, видите, я пять положил.

– Ты, случайно, не Рабинович? – спросил, обернувшись, Моня у пионера.

– Нет, Довгань, – процедил пионер, не глядя по сторонам. Он продолжал следить за кассой и вновь входящими пассажирами.

Мимо пионера, ничего не бросив в ящик, прошел крепкий молодой мужчина в расстегнутом драповом полупальто. Из-под ворота рубашки у него выступали сине-белые полоски тельняшки. Следом за ним в кроличьих шапках плечо к плечу поднялись, как двое из ларца, одинаковых с лица, неясного возраста мужчины. К полному разочарованию пионера они даже не посмотрели на кассу. Один уселся на последнем длинном сиденье, второй прошел в начало автобуса.

Моня устроился у окна и раскрыл газету. Несмотря на полупустой салон, с ним рядом кто-то плюхнулся на место у прохода. Моня скосил глаза из-под очков. Слева от него оказался сравнительно молодой человек с медальным профилем римского легионера в черной фуражке с эмблемой такси.

– Здравствуйте, дядя Моня, – не разжимая губ, как чревовещатель, произнес сосед.

У Мони очки упали на колени.

– Я Арон Файбисович, сын доктора Файбисовича, вашего двоюродного брата, ваш племянник.

– Как же ты меня нашел? Меня же нет в адресном столе.

– Мы живем в Евпатории. Я был штурманом в морской авиации, перебрался из-за вас в Москву. Фиктивный брак. Работаю в такси. Тетки, ваши сестры, вас всюду после войны искали. Писали в Верховный Совет, самому Георгадзе, писали в Генпрокуратуру Руденко и даже в КГБ. Но никто им не отвечал…

Весь этот монолог Арон выдал по-прежнему с закрытым ртом.

Моня подобрал очки, сложил газету. Автобус уже проехал Лялин переулок.

– Давай сначала. Как ты меня нашел?

– Помните домработницу, когда вы к нам приходили? Мою няньку Аню? Она с папой жила. Мамаша ведь ускакала на Дальний Восток. Отец с тетками после войны ко мне в Крым перебрались, я там служил, а нянька уезжать отказалась, осталась в Москве. Нашла, конечно, блядь конченая, себе другого врача, стоматолога…

– Бикицер, паровоз, у меня все тот же простой вопрос: как ты меня нашел? Кстати, напомни, каким врачом был Самуил?

– Гинекологом.

– А, – протянул Моня.

– Ну, я же говорю… Аня до сих пор переписывается с тетками, она им сообщила, что видела вас на Разгуляе в гастрономе, когда вы покупали хлеб колбасный. Я понял, значит, вы где-то рядом живете. Я уже два месяца вас, дядя Моня, пасу у этого магазина…

Автобус проехал по улице Богдана Хмельницкого и почти добрался до Армянского переулка. Сидящий сзади пассажир все время оглядывался на такси, ползущее за автобусом.

– Так на кой ляд я вам вдруг понадобился? – взорвался Моня, вспомнив прием у Файбисовичей тридцатилетней давности.

– Положение в семье незавидное, у отца зарплата маленькая, клиентура еще меньше. Тетки всю жизнь иждивенки. Пенсия – мизер, шестнадцать рублей. Меня по хрущевскому сокращению отправили в запас, а у меня двое детей, плюс плачу в Москве за съемную квартиру, плюс не до конца рассчитался за фиктивный брак, плюс жена уехала от нас на освоение целинных земель…

– Я что, должен вернуть ее из Казахстана? – не понял Моня.

– Да что вы! – штурман-таксист прижал две руки к груди. – Азохн вей! – вдруг вспомнил он любимое выражение тетушек. – Вы бы поделились лучше хотя бы небольшой частью тех денег, что отложили от Нобеля!

– От кого?! – Моня несколько раз беззвучно открыл и закрыл рот.

– Не нервничайте! Только без нервов! Я же не партгосконтроль. Вы в Баку были бухгалтером у Нобеля?

– Был, – обреченно признался Моня, наконец поняв, с кем и с чем он имеет дело.

– Вот видите, мы же все знаем, – в глазах родственника постепенно разгоралось пламя. Казалось, он сейчас рванет на груди тельняшку. – Гусманы по-прежнему живут в Баку. Я связывался с их сыном Соломоном, кстати, он врач-кардиолог. Он узнавал у своей мамы подробности тех дней. Вся бакинская мишпуха обсуждала, что вы продали все нобелевские нефтяные промыслы. А деньги оставили себе! – торжествующе закончил он.

Невозможно не отметить, что этот страстный монолог был произнесен в то время, когда автобус проезжал по площади Дзержинского мимо бывшего страхового общества «Россия», в ту пору главного здания КГБ СССР. Впереди автобуса на фасаде самого большого в стране детского магазина, в его оконных проемах высотой в несколько этажей пульсирующе озаряли серый день цветные неоновые новогодние елочки.

– Остановка «Площадь Дзержинского, “Детский мир”», – хрипящим металлическим голосом сказал водитель. – Следующая – «Проспект Маркса, Большой театр».

– Тетки говорили, что никак не могли взять в голову, с какого-такого бодуна вы бросили жену-англичанку, но прежде всего сына, и приперлись сюда. Потом им Гусманы в письме все и объяснили. За деньгами! Валюта? Золото? Где вы здесь их припрятали? Я человек конкретный. Или вы ко мне, или я вас туда, – и новоявленный племянник показал глазами на проплывающее за заледенелым окном автобуса невнятного цвета здание с темно-серыми наличниками. Почему-то Моню эта попытка запугать не только успокоила, но и развеселила.

– Молодой человек, я понимаю, вы бывший офицер, тем более Советской армии, ваше экономическое образование – это курс политэкономии, то есть никакое. Запомните на будущее, может пригодиться, хотя вряд ли (тут очень умный Моня сильно ошибался). Экономика не бывает политической. Она всегда просто экономика. Успешная или ошибочная, долгосрочная или рассчитанная на короткий отрезок. Но я не о том. На бакинском базаре, как на любом другом, даешь деньги – забираешь помидоры. Сделка такого уровня, о которой вы вспомнили, не означает, что мне выдали мешок золота. Я только подготовил расчеты. А в Стокгольме, в шведском банке, господин Нобель и покупатель его собственности вместе с юристами и банкирами подписали бумаги. И все! Разрешите, мне на выход!

В динамике захрипело, и оттуда в автобусе прозвучало объявление: «Остановка “Проспект Маркса, Большой театр”». Моня двинулся к задней двери. Племянник, осмысливая обрушение надежд, сперва пропустил дядю, потом двинулся вслед за ним.

На улице Моня пожал руку крепышу.

– Передайте привет отцу и теткам. Нет, для вас будет лучше забыть про эту встречу. Это мой самый ценный совет.

И Моня зашагал, помахивая авоськой, из которой торчало обернутое в серебряную фольгу горлышко бутылки шампанского. Шел мимо касс Большого театра, направляясь в короткий проезд, чтобы пересечь Пушкинскую улицу и по Георгиевскому переулку, задами Госплана, выйти на улицу Горького, к дому, адрес которого продиктовала Оксана.

Арон Файбисович недолго находился в раздумье на фоне фонтана перед Большим театром. Недавние пассажиры в кроличьих шапках из того же автобуса встали перед ним и, сунув под нос две красные книжицы с золотым мечом и щитом на маленькой обложке, сказали хором:

– Пройдемте с нами.

– Куда? – ошалело поинтересовался бывший штурман.

– Тут недалеко, – услышал он в ответ.

К ним подкатила «Волга» с шашечками на дверцах и выключенным зеленым огоньком. Файбисович и оглянуться не успел, как оказался между двумя пассажирами, которые тут же заломили его так, что теперь он мог только разглядывать резиновые коврики на полу автомобиля и одинаковые утепленные полуботинки сопровождающих.

Дальше события развивались по принципу, называемому в кино параллельным монтажом.

Через пятнадцать минут Моня уже стоял у обитых войлоком и дерматином нестандартно высоких дверей квартиры Оксаны.

Арона выпихнули во двор-колодец, куда шум большого города никак не долетал.

Моне показалось, что он даже не успел нажать на кнопку звонка, а дверь уже открылась. На пороге в стеганом розовом коротком халате с кружевами на воротничке, застегнутом под горло, стояла аппетитная Оксана с распущенными, по тогдашней моде, волосами.

– Ап! – по-цирковому скомандовала она и расстегнула верхнюю пуговицу. Халат распахнулся. Под ним на Оксане было алое блестящее белье, все в кружевах, но уже в черных, черный же пояс и пристегнутые к нему черные капроновые чулки.

У Мони непроизвольно открылся рот и чудом не выпала из рук авоська с шампанским.

– Сорок пять – баба ягодка опять, – объявила вдова. – Проходите, дети, – приказала генеральша, – сеанс окончен. Ты, Моисей, так и будешь стоять на площадке? Может, в дом войдешь, а то совсем заморозишь…

По лестнице скатилась дальше небольшая толпа пионеров. Судя по стопкам книг разоблаченного вождя – собиратели макулатуры. Они тоже замерли, уставившись на необыкновенную картинку за спиной у Мони.

Таксиста провели по коридору безо всяких примет, с редкими дверями без табличек и завели в одну из комнат. Прямо перед ним оказался средних лет мужчина в костюме, галстуке, с лицом таким же непримечательным, как только что пройденный коридор.

– Надеюсь, вы понимаете, куда вас доставили? – спросил он.

– Ничего бельишко? – поинтересовалась Оксана, чмокнув гостя в щеку.

Моня сглотнул и кивнул.

– Настоящий французский бордель, – отозвался он через паузу. Причем эти слова прозвучали как комплимент.

– Во! – удовлетворенно отозвалась бывшая соседка-сожительница. – Пойдем квартиру покажу. Пять комнат! Ты такое где-нибудь бачил?

Моня, пристроив авоську на трюмо в прихожей размером с его комнату, отрицательно помотал головой.

Штурман-таксист огляделся. Пустая комната с большим трехстворчатым окном. Стекла в нем от подоконника вверх на две трети матовые, поэтому видно только краешек неба, какой наблюдал и его дядя в двадцать восьмом. Перед Ароном стоял совершенно пустой письменный стол, без единой бумажки, даже настольной лампы на нем не было. Напротив стола кресло. Если приглядеться, то можно увидеть, что оно привинчено к дорогому паркетному полу.

– Арон Самуилович Файбисович, капитан-лейтенант в запасе?

– Так точно!

– Прошу, – сказал неизвестный, сам он не представился, и показал Арону на кресло.

Оксана в распахнутом халате вела Моню по анфиладе комнат. Везде, где только был свободный кусок стены, висели в дорогих рамах картины. Остальное место занимала мебель, собранная в немыслимый ансамбль. Здесь вдоль стены стояли стулья павловского ампира, резные до потолка псевдоготические серванты, классические горки, набитые чешским хрусталем и сервизами мейсенского фарфора. Все окна были обрамлены тяжелыми гардинами с золотыми шнурами и ламбрекенами, из-под которых еще свисали так называемые французские шторы. Они сразу превращали этот советский сказочный чертог в служебное помещение.

Моня подошел к одной из темных картин, заглянул за нее, чтобы посмотреть, есть ли там инвентарный номер. Оксана поняла это по-своему.

– Рембрандт, – гордо объявила она, – подлинник.

– Коллекционер! – твердо отозвался Моня.

– Это все Афанасий Африканович, – засмущалась Оксана.

Наконец дошли до спальни. Она как раз была в едином стиле: и шкафы, и тумбочки, и спинка кровати переливались сложным рисунком карельской березы.

Напротив необъятного супружеского ложа висела картина, на которой очень пухлая обнаженная дама, сидя к художнику задом, весело улыбалась будущим зрителям.

– Рубенс, – пояснила Оксана.

Моня выгнул грудь, снял и убрал в карман очки.

– Мадам, – по-солдатски произнес он, чтобы не поддаваться окружающему великолепию, – лягемте в койку!

Арон сел на указанное кресло, огляделся. Больше мебели в комнате не было. Глухие, в полстены, полированные деревянные темные панели. Выше них беленая стена и потолок, с которого свешивалась люстра безо всяких завитушек. Голые металлические трубки и круглые шары-плафоны. Единственным украшением в кабинете был портрет Дзержинского, висящий над столом.

– Закурить не дадите? – спросил задержанный.

– Здесь не курят, – бесцветно ответил хозяин кабинета.

– А в кино всегда арестованному предлагают сигарету.

– Здесь не кино, и вы не арестованы.

– Ну, тогда я пошел? – спросил Арон.

– Конечно, пойдете, но после небольшой процедуры…

На полированную поверхность письменного стола неизвестный положил тонкую стопку чистых листов и один уже заполненный.

– По этому образцу, – он ткнул пальцем в исписанный лист, – вы напишете расписку о неразглашении. Затем вы дадите объяснение, почему следили, а затем угрожали гражданину, имя которого вы тоже напишете, – и на столе оказалась редкая в то время шариковая ручка.

Арон вздохнул и повертел ее в руках.

– У меня почерк, как у отца, врачебный…

– Ничего, разберемся. Тем более вы запишете еще и на магнитофон свои показания, извините, объяснения. Не тяните время, это не в ваших интересах. – И не представившийся гражданин откинулся в своем кресле, постукивая пальцем по столу.

Моня, выдохнув, отвалился от Оксаны.

– Ну ты и здоров, Салмоныч! Тебе сколько рокив уже набежало?

– В сентябре будет семьдесят…

– Вот за что я вас люблю. Это, наверное, потому, что не пьете. И работу выбираете не тяжелую, чтобы сила не пропала: на скрипочке играть, стишки писать…

– Иногда пишем кое-что похуже, чем стишки…

– Что, антисоветчинку?

– Еще хуже, Манифест Коммунистической партии.

– Да ну тебя! Я, как дура, слушаю, а ты мне чего, политику приплетаешь!

– Оксана, ты же меня не для этого дела приглашала? – и Моня похлопал ладонью по перине.

Генеральша выскользнула из-под одеяла и, ничуть не смущаясь старого товарища, стала прохаживаться голой по спальне, с довольным видом поглядывая на себя в зеркало, стоящее на туалетном столике, называемом трельяжем, и приподнимая то одной, то другой рукой выдающуюся во всех отношениях грудь.

– Я, Моисей Соломонович, хочу в Канаду уехать.

– Куда? – подскочил Моня, нащупывая на прикроватной тумбочке очки.

– В Канаду, – пояснила Оксана, подойдя к окну, за которым уже наплыли ранние зимние сумерки. Она разглядывала лестницу у Центрального телеграфа с расставленными на ней черными неподвижными фигурами сгорбившихся на холоде кавказцев в кепках-аэродромах, будто галки, сидящие на проводах. Но в отличие от птиц кавказцы изредка перебирали ногами в начищенных остроносых финских башмаках.

– Куда? – еще раз переспросил Моня, натягивая черные сатиновые трусы, поднятые с пола.

– На кудыкину гору, – Оксана оторвалась от окна и села Моне на колени. Он поднапрягся, но выдержал. – Хочу в Канаду махнуть, там хохлов много, не пропаду, – и, обняв Моню за шею, она прижалась к нему.

– Ты в таком порядке, что и на Северном полюсе не пропадешь, – прохрипел Моня, теряя равновесие. – Кто только тебя в капстрану отпустит?

– Меня не отпустят, а направят, – наставительно сказала Оксана. – А там мне бы найти канадца поприличнее.

– Ох! – только и смог выразиться Моня по поводу такой перспективы соседки. – Русская разведчица Харя Мата…

– Будешь, Моисей Соломонович, обзываться, оставлю без второго, – и Оксана показала на середину его трусов. – У тебя, кстати, никаких канадских ученых не маячит на горизонте?

– У меня на том континенте горизонт сильно сужен. И чем ты будешь в Канаде заниматься?

– Искусством.

– Каким еще искусством?

– Живопись буду продавать. Старинную.

– Хорошо, что не Родину, – только и успел сказать большой советский ученый Моисей Соломонович Левинсон, сползая под тяжестью Оксаны с угла постели по шелковому пододеяльнику и шмякаясь задом об пол.

Арон монотонно читал вслух свои записки в поставленный на стол маленький микрофон:

– Моисей Соломонович Левинсон, двоюродный брат моего отца, Самуила Ароновича Файбисовича, связь с которым была утеряна еще до войны.

– С кем, с отцом?

– Почему с отцом? С Левинсоном. Отец и три его сестры безуспешно пытались найти любимого брата. Я совершенно случайно встретил его на остановке автобуса номер три на площади Разгуляй…

Сидящий напротив Арона в такт его бормотанию выстукивал пальцами по столу ритм.

– И сразу его узнали? Хотя никогда прежде не видели, – безо всякой иронии и даже какого-то выражения лица уточнил неизвестный.

– Я фотографии Левинсона видел дома.

– И что, совсем не изменился?

– Ну, маленько там постарел…

– Дальше… – и метроном снова заработал.

– …Подсев к нему, я рассказал, кто я такой, обрисовав состояние всех наших общих родственников на текущий момент…

– А господин Нобель тоже входит в их число?

Арон обреченно вздохнул.

– Можно я допишу некоторые обстоятельства этой встречи? Точнее, свою попытку помочь Родине…

– Чем? – пальцы на секунду замерли.

– Валютой. Миллионами Нобеля, – уточнил Арон. – В это тяжелое для страны время…

– Пишите, – дробь возобновилась. – В том числе почему время сейчас тяжелое. И про фиктивный брак ради прописки в Москве не забудьте упомянуть…

– Давай, дорогая соседка, вернемся к нашим баранам.

– Каким баранам? – голая Оксана вновь направилась к зеркалу и, поставив колено на пуфик, начала красить губы.

– Я говорю о смысле нашей встречи.

– Как вам не стыдно, Моисей Соломонович. Я ведь любя, – в голосе Оксаны просочились слезы.

– Ладно, скажем по-другому. Какое у тебя ко мне дело?

Оксана повернулась к гостю. Села на пуфик с серьезным лицом, целомудренно сдвинув ноги.

– Салмоныч! Позанимайся со мной инглишем. А то так и буду там со своими хохлами тереться. Я же не просто так… – и за четверть века до Шарон Стоун Оксана плавно перекинула ногу на ногу.

– Откуда ты знаешь, что я говорю на английском?

– И на идише, следовательно, и на немецком, и на французском, плохо на итальянском, ну и на мове размовляешь, – затараторила Оксана. – Нам же с Дыней еще до войны все про тебя рассказал наш куратор и проинструктировал…

– Черненький такой, невысокий, жилистый.

– Точно такой. Майор госбезопасности.

– Как его фамилия?

– Он сказал, Сухово-Кобылин.

Моня снова лег поверх покрывала и долго смотрел на лепную розетку на потолке, из которой вытекала цветная люстра, размером больше подходящая небольшому музейному залу.

– Муронское стекло, – сказала Оксана.

– Муранское, – автоматически поправил Моня.

Неизвестный достал из ящика стола темно-красную картонную папочку с выдавленной посредине черной надписью «КГБ СССР» и в левом верхнем углу «Совершенно секретно», аккуратно сложил в нее бумаги, исписанные штурманом, свернул провод и убрал микрофон. Долго смотрел сквозь Арона, барабаня по столу, потом все так же без выражения произнес:

– Вам следует найти работу в Евпатории. В случае если вы продолжите свои изыскания, вас вернут в армию, но служить вы будете в гарнизонах Крайнего Севера. Все понятно?

Арон сглотнул и кивнул.

– Напоследок удовлетворю ваше любопытство. Ваш дядя – засекреченный ученый, которого мы охраняем. Любой контакт с ним исключен.

– И так запросто ездит в автобусе, – уточнил племянник.

– Это его желание, – пожал плечами неизвестный. – Мы же обязаны его выполнять. Надеюсь, мы с вами больше не увидимся.

После этого необычного прощания Арона вывели в коридор, посадили во дворе в машину… и высадили там, откуда взяли, – напротив Большого театра.

Уже горели фонари, кружились редкие снежинки. На противоположной стороне, где через несколько лет возникнет гранитная глыба – памятник основателю марксизма, – стояла в электрических огнях елка, украшенная большими игрушками из папье-маше.

Не раздумывая, Арон отправился в самое популярное у приезжих место столицы – на Центральный телеграф. Именно в тот момент, когда он тянул на себя высокие тяжелые двери, у окна своей спальни стояла, глядя на вход в здание телеграфа, Оксана Дыня. Но у Арона и мысли не возникло оглянуться на дом по другую сторону улицы. Никому не дано читать знаки судьбы.

Капитан-лейтенант в отставке заказал разговор с домом. Сел на скамейку в маленьком зале, но не выдержал, перешел в большой, вышагивая кругами вдоль длинного застекленного ряда с окошечками. Наконец в репродукторе гнусно прошипело: «Евпатория, четвертая кабина».

Арон сел на маленькую приставку, плотно закрыл дверцу и поднял трубку.

– Ну как? – спросил Самуил Аронович. – Нашел?

– Нашел, не нашел, разницы никакой…

– Неужели все потратил?

– Не он…

– Кто же тогда?

– Папа, возьми себя в руки. Кому надо, те и потратили, – и Арон положил трубку.

– Евпатория, – вновь прошипел громкоговоритель, – две минуты – сорок восемь копеек.

Из арки дома на улице Горького, где обитала вдова, и из здания Центрального телеграфа дядя и племянник вышли одновременно. Моня решил пройтись пешком до Садового кольца. Арону нужна была станция метро «Маяковская». Оба шли по разным сторонам улицы одновременно, не видя друг друга.

Параллельный монтаж.