Текст книги "Лехаим!"

– Не имею права портить компанию…

– Маня, два графина, – закричала официантка в сторону стойки, где хозяйским взглядом окидывала зал ее напарница по скорому и праведному суду.

– В ваших интересах поторопиться с заказом, – сказал, изучая внешность официантки, Солженицын, тем не менее отметив, впрочем как и она, что Фима положил под пластиковый стакан с нарезанными из мягкой оберточной бумаги «салфетками» зеленую трехрублевку.

– Лечу! Маня, три шашлыка!

В вытянутых металлических тарелках под обширной шубой из мелко нарезанного зеленого лука с трудом можно было увидеть куски темного мяса.

Фима разлил целиком один графинчик в три граненых стакана.

– Цинга не страшна, – глядя на тарелку, заметил Моня.

– Командуйте, полковник, – предложил Солженицын.

Фима поднял стакан, оглядел стол.

– За великий и непобедимый советский народ!

Звякнули, столкнувшись, три стакана.

После третьего графинчика писатель вспомнил о том, что у него скоро электричка в Рязань.

Тем не менее, выйдя из кафе, долго и душевно прощались. Наконец Солженицын твердо зашагал по улице Герцена к метро «Библиотека имени Ленина», задрав голову так, что борода оказалась почти параллельно тротуару.

– Большой писатель! – сказал Моня.

– Но зря взялся за еврейскую тему, – заметил Фима.

– Ты с чего это взял?

– Он сам мне это рассказал, пока вы дрыхли. Понимаешь, Моисей, о евреях может писать только человек с чувством юмора. А у этого молодого человека он отсутствует. Что он может сказать о народе, чья судьба – смесь комедии и трагедии? И непонятно, чего больше. Ладно, я тоже поехал домой. До дневного поезда в Ленинград время еще есть.

И Фима отправился в другую сторону от раскритикованного им писателя. На Садовое кольцо.

Моня остался один на углу Герцена и бульваров. Подумав, он пошел наверх, к Пушкинской площади.

Эпизод 35
Август 1971 года
Ленинград. Приморский райком партии

Битва за выезд началась у Фимы в райкоме партии, который находился в центре Ленинграда на Каменноостровском проспекте в старинном барском доме. До Великой Октябрьской революции в нем располагался фешенебельный ресторан бельгийца Эрнста Игеля, который назывался «Дача Эрнста». Сама дислокация партийного штаба указывала на победителя в классовой борьбе.

В пустой дворик-сквер через открытые в восемнадцатом году и с тех пор никогда не закрывавшиеся ажурные кованые ворота вступил коренастый и кривоногий пожилой мужчина в бежевой рубашке навыпуск и белой полотняной кепке. Он неторопливо подошел к вертикально стоящей крашеной бетонной плите, изображающей развевающееся знамя. По верхней кромке бетонного стяга сияли золотом металлические буквы: «Лучшие люди района».

Почему-то крепыш – а это был Фима – перед Доской почета стянул с себя кепку, будто оказался у братской могилы. Однако все лучшие люди района прекрасно выглядели, несмотря на качество отечественной цветной печати, и явно радовались своему публичному появлению. Впрочем, Фима долго разглядывал только одну фотографию – здоровой, кровь с молоком, курносой медицинской сестры с многообещающей ложбинкой, виднеющейся из белого халата.

Фима глубоко вздохнул. «Зай гезунт, май шперл!»[29]29
  Прощай, мой воробушек! (идиш)


[Закрыть] – неслышно произнес он. После чего водрузил на стриженную под полубокс голову кепку, проверив ладонью центр козырька, и, чеканя шаг, направился к парадным дверям особняка. «Невский районный комитет Коммунистической партии Советского Союза» – гласила надпись на двух красных досках по обеим сторонам от входа.

В вестибюле Фима вручил свой партбилет младшему сержанту милиции, стоящему за небольшим бюро. Пока сержант изучал его документы, Фима оглядывал пустой, будто вымерший первый этаж.

– Все ушли на фронт? – спросил он у милиционера.

– Чего? – не понял страж.

– Да картинка такая есть, – махнул рукой Фима. – «Райком закрыт. Все ушли на фронт».

– Не-а, – отозвался сержант, протягивая Фиме обратно партбилет, – мы не закрыты. Работаем! Вам, папаша, на третий этаж, в 311-ю комнату. – И, сочувственно посмотрев на посетителя, добавил: – Лифта нету!

Пока Фима шагал по вестибюлю, сержант, провожая его взглядом, взял трубку телефона…

Наверх вела покрытая красной дорожкой парадная мраморная лестница с сохранившимися балясинами. Такая же дорожка лежала в пустом, крытом паркетом коридоре вдоль высоких дубовых дверей, за которыми, вероятно, и велась неслышимая и невидимая идеологическая работа. Поднимаясь на третий этаж, Фима понял, что имел в виду сержант, говоря о лифте. Он взбирался по лестнице, больше похожей на трап, ведущий из машинного отделения парохода на палубу. Такой же длинный, узкий, крутой, к тому же железный. Шаги Фимы разнеслись по всему райкому.

Здесь, на третьем этаже, пол был покрыт линолеумом, а двери кабинетов оказались самыми обычными – из ДСП. Они были без табличек, но с черными ромбиками номеров. Найдя нужный, Фима постучал.

– Заходите, товарищ Финкельштейн, – раздалось за дверью.

– Здесь не Финкельшейн, а Ахметджанов, – в закрытую дверь сообщил Фима.

– Ахметджанова Анияз – ваша последняя жена, – сообщила дверь, – а ваша настоящая фамилия, товарищ Порошенко, Баймухамедов, Шопенгауэр, Адамс и Нетребко, – Финкельштейн Ефим Абрамович.

Фима внимательно все выслушал, после чего вошел в помещение.

В маленьком кабинете за письменным столом сидел вчерашний ясноглазый комсомолец.

– Инструктор райкома Свинаренко, – объявил он, не протягивая руки, не предложив сесть и не поднимая глаз от бумаг. – Ну что ж, папаша, домой к сионистам потянуло?

Фима скривил лицо.

– Вот вы пишете в своем заявлении, что просите не исключать вас из членов КПСС, оставить вам партийный билет… Вы, что же, папаша, так до сих пор устава партии не читали?

– Ты, Свинаренко, еврей?

Инструктор вздрогнул и осевшим голоском спросил:

– Почему? – что прозвучало как «окстись!»

– А чего это ты меня папашей называешь, может, ты мой сынок? Так я вроде твою маму не …бывал? Если только она рядом со мной в соседнем лагере не парилась.

Инструктор покрылся пятнами и фальцетом пронзительно просвистел:

– Вон отсюда, сионистская сволочь!

– Ты, Свинаренко, не только мудак, – спокойно констатировал Фима, – но и неуч. Сионисты как раз те, кто против, чтобы евреи кучковались в одном месте. Их Бог, считают они, не зря по свету евреев разбросал. А то, что ты скрыл от партии свое происхождение, я сообщу в контрольные органы.

– Да я тебя, ан альтр эйзл[30]30
  Старый осел (идиш).


[Закрыть], прямо здесь урою. Поедешь в свой дорогой Израиль инвалидом!

С горящими глазами инструктор выскочил из-за стола и, оказавшись напротив Фимы, принял модную в те годы стойку каратиста. Подняв одну руку и выставив другую, он прокричал на весь райком боевой клич: «Кия!»

Пока он вытворял все эти манипуляции, Фима, не меняя позы, нащупал ногой пластмассовую урну для мусора и, подцепив ее, резко бросил прямо в лицо каратисту.

От неожиданности голова инструктора, получив в лоб урной, дернулась вверх. Фима собрал в горсть пальцы и резко ткнул инструктора в солнечное сплетение. Подобрав с пола обморочное тело и кое-как его выправив, он перекинул этот согнутый куль, как скатку ковра, через плечо, свободной рукой взял со стола бумаги, что читал инструктор, и с этим грузом вышел в коридор.

К этой минуте на боевой клич Свинаренко из соседних комнат выскочили коллеги инструктора, а по лестнице наверх с грохотом несся младший сержант.

Сотрудники райкома замерли, когда Фима проносил мимо них свой груз. Одна из них не выдержала и завизжала почему-то: «Грабят!»

– Да кому нужно такое говно? – проходя мимо, парировал Фима, а у красного запыхавшегося сержанта спросил: – Где кабинет секретаря по идеологии?

– Разрешите сопровожу?

– Разрешаю, – милостиво согласился Фима.

Они спустились на второй этаж. По дороге Фима несколько раз, подбрасывая, поправлял на плече бесчувственное тело.

Секретарша, увидев входивших в приемную посетителей, на всякий случай сделала вид, что упала в обморок.

Сержант услужливо открыл Фиме дверь в кабинет.

За большим столом сидел грузный мужчина в очках в дорогой роговой оправе. У него был вид человека, который никогда и ничему не удивляется.

– Вот, – сказал Фима, протягивая секретарю свои бумаги, – выявил тут у вас скрытого агента западной разведки. Как оприходовать?

– На диване в приемной, – сказал секретарь по идеологии. – Охрана им займется.

Фима выставил на ковер мычащего инструктора, придерживая, чтобы тот не завалился, и передал тело сержанту. Тот, не церемонясь, потащил его на выход.

Все это секретаря по идеологии не интересовало, он углубился в чтение бумаг, которые ему передал Фима.

Фима продолжал стоять. Хозяин кабинета наконец отложил бумаги.

– Что же вы, батенька, Ефим Абрамович, такой резкий? Партия знает, что у товарища Свинаренко мать зовут Раисой Михайловной, она же по рождению Рахиль Менделевна. Но товарищ Свинаренко борется с этим недостатком…

– И как, успешно? – поинтересовался Фима.

– Пока еще не очень, – честно признался секретарь по идеологии.

– Ну слава богу, значит, мама еще жива, – с облегчением заметил Фима.

– Речь же не о нем, – перевел стрелки секретарь. – Нас волнует ваша проблема…

– Нет у меня никаких проблем, – отрезал Фима.

– Как же нету? – удивился секретарь. – Вот вы пишете, что, несмотря на эмиграцию, желаете остаться в рядах КПСС, ссылаясь на прецедент – собственный вынужденный отъезд в Париж в одна тысяча девятьсот девятом году. При этом никто вас из РСДРП не исключал! Но, дорогой мой, за шестьдесят лет все кардинально изменилось. Тогда территория царской России была для нас, коммунистов, враждебной, а на Западе мы чувствовали себя свободно…

– А что изменилось? – поинтересовался Фима.

– Как что?! Территория СССР – это оплот свободы, а вы теперь отправляетесь на постоянное место жительства к врагам!

– Мои политические взгляды от этого не меняются, – начал вскипать Фима. Но секретарь, упоенный логическими заключениями, на свою беду, этого не заметил…

– Но ведь и устав партии изменился в соответствии с мировым катаклизмом, который вызвала Великая Октябрьская революция. Почему мы должны вас исключить? Потому что вы человек немолодой, закалка уже не та… Вас же могут завербовать! – мечтательно закончил он.

Впервые на скучном лице идеолога после этих слов появился какой-то интерес.

– Меня! Завербовать! Закалка не та! – и Фима скрутил воротник рубашки секретаря вместе с громадным галстучным узлом так, что оппоненту нечем стало дышать.

– Ты, политрук сраный, – четко выговаривал Фима. – Ты знаешь, кто мне первый раз вручал партийный билет?

– Кто? – прохрипел секретарь.

– Товарищ Ленин, Владимир Ильич, в том самом одна тысяча девятьсот девятом году. А кто второй раз?

– А-хрр? – вопросительно хрипнул секретарь.

– Генерал Доватор под Москвой в сорок первом. А третий?

Глаза у секретаря закатились, руками он шарил по столу так, будто играл на рояле.

– Председатель Комитета государственной безопасности генерал армии Серов Иван Александрович.

Голова у секретаря поникла, и Фима бросил его обратно в кресло. Потом сел за длинный стол для совещаний, достал из кармана брюк сложенную в восемь раз газету «Правда» и начал ее читать. Очками Фима не пользовался.

Секретарь, постепенно приходя в себя, выпустил из сифона стакан газированной воды, вылил его на голову, а остаток допил.

– А Серов тут при чем? – вдруг спросил он.

– Потому что я таких, как ты, оппортунистов в ЧК по стенке размазывал, – ответил Фима, не отрываясь от газеты.

Секретарь потрогал горло.

– Следов не будет, – сообщил Фима, продолжая читать. – И справка у меня имеется. Из психдиспансера.

– И все же устав есть устав, – печально сказал идеолог. – Все, что я могу для вас сделать, – это написать докладную в Ревизионную комиссию ЦК. Слово коммуниста.

Фима встал. Секретарь с ужасом на него смотрел, будто готовясь к неизбежному расстрелу. Фима спокойно сложил газету.

– Обманешь – распну на вашей Доске почета, – и, выходя, так хлопнул дубовой дверью, что сифон непроизвольно заработал, поливая все вокруг газировкой.

Секретарь заплакал, держась за горло и размазывая слезы кулаком по мокрому лицу.

Эпизод 36
Ноябрь 1971 года
Москва. Комплекс зданий центрального комитета КПСС

Фима медленно поднимался по бульвару от площади Ногина к Старой площади. Последние желтые листья опускались перед ним на побеленный снегом асфальт. Впереди торчал памятник героям Плевны, а с левой стороны, вдоль бесконечного серого здания ЦК, неслись сверху вниз редкие стайки преимущественно черных «Волг».

По Старой площади мела первая поземка.

Прапорщик у шлагбаума уже дежурил в шинели с меховым воротником и офицерской шапке-ушанке. Он внимательно изучил Фимин партбилет, сверяя фамилию со списком, потом перевел взгляд на стоящего перед ним старика в велюровой шляпе и старомодном габардиновом плаще, из-под которого выглядывали начищенные сапоги. Рассмотрев Фиму, он протянул ему партбилет, откозырял и напутственно промолвил: «Вам в восьмой подъезд».

За дверью подъезда все повторилось точно так же, как и на улице, только прапорщик был без шинели, но тоже в ушанке. Фима на всякий случай расстегнул плащ. Снизу на нем были галифе, но сверху – двубортный пиджак с орденской колодкой

Кабинет, куда пригласила Фиму пожилая секретарша, похожая на учительницу из кино, был скромный, маленький, можно даже сказать, аскетический. Над креслом чиновника – портрет Брежнева, еще с редкими наградами. На противоположной стене – заключенная в рамку цветная репродукция знаменитой картины «Ходоки у Ленина».

Сам чиновник под стать кабинету был изможденно-худой и чем-то очень напоминал второго человека в партии Михаила Андреевича Суслова.

– Садитесь, Ефим Абрамович, – неожиданно бархатным баритоном произнес начальник кабинета, указав на стоящий рядом с приставным столиком стул. Он и сам переместился, сев напротив Фимы и положив на полированную поверхность твердую тяжелую красную папку с золотым тиснением «ЦК КПСС» и ниже мелко: «На доклад».

– Не скрою, ваш вопрос, Ефим Абрамович, разбирался на секретариате ЦК и вызвал горячее обсуждение. Никто не сомневается, что вы верный ленинец, тем более учитывая вашу биографию…

– И чекист, – многозначительно добавил Фима.

– И чекист, – эхом повторил чиновник, тут же добавив: – Но это не по нашему ведомству.

Аскет углубился в Фимины бумаги.

– Кстати, как у вас дела с близкими родственниками?

– Указано в анкете. Родители эмигрировали из царской России в 1905 году в Аргентину. С четырнадцатого года связи с ними не имею. Скорее всего, в живых их уже нет.

– Смущает ваша дружба с секретным ученым Левинсоном. Вы, установив за ним слежку, обманывали органы…

– Это была операция, утвержденная Центром. За Левинсоном нужен был глаз да глаз. Зато сохранили его для советской науки. Иначе он бы делал свои изобретения где-нибудь в Америке.

Большой партийный чиновник по кадрам вновь погрузился в Фимину биографию. От нечего делать Фима заглянул на стол начальника. На нем он увидел папку «Личное дело» с фотографией мордатого мужика.

– А это что за мандавошка? – ткнул он в ее сторону пальцем.

– Это не мандавошка, а лучший лектор Центрального комитета по вопросам советского гуманизма, – не отрываясь от Фиминых бумаг, сказал аскет.

Тут Фима вспомнил, что это рожа его сотрудника сержанта Дыни.

– Не мне вас учить, – откинувшись на стул, сказал сотрудник ЦК, – что устав партии – документ, который каждый коммунист обязан выполнять беспрекословно. Никаких исключений товарищ Ленин нам бы не позволил, вы же это знаете лично. А вносить изменения в устав никто не имеет права.

– Кроме съезда партии, – подсказал Фима.

– Кроме съезда партии! – эхом отозвался хозяин кабинета. – Но ХХV cъезд прошел в этом году, и вряд ли вы согласитесь ждать как минимум четыре года.

– А что, срок уже установлен? – заинтересовался Фима.

– Это ориентировочная цифра, и меняться она может только в сторону увеличения. А годы у вас…

– Не проблема. Подожду. Бог терпел и нам велел.

Чиновник с трудом сдержался, чтобы не шарахнуть по Фиминой башке красной папкой. Но быстро овладел собой.

– Не надо ждать. Мы связались с Компартией Израиля и получили ответ. – Он многозначительно постучал по папке. – Товарищи из братской партии приняли наше предложение. Не теряя партийного стажа, вы становитесь членом Компартии Израиля…

– А что, она уже тогда существовала?

На секунду замешкавшийся аппаратчик быстро нашелся:

– Речь идет о вашем последнем восстановлении, то есть с пятьдесят шестого года. Из рядов КПСС вас никто не исключает. Вы подписываете заявление, мы его подготовили, – и чиновник, раскрыв папку, достал лежащий сверху лист, – что просите по уважительной причине перенести ваше членство в ряды Компартии Израиля, с учетом, что взносы будете платить в местной партячейке…

– Там она по месту работы или проживания?

– И так, и так, – тут же определил структуру Компартии Израиля московский функционер. – Все зависит от того, что вы выберете, – и протянул Фиме бумагу.

Фима начал медленно ее читать. Двойник Суслова сосредоточенно смотрел в окно. За стеклом завершался тоскливый позднеосенний день.

Фима хмыкнул и расписался. Потом достал из внутреннего кармана пиджака красную книжицу с профилем Ленина и передал ее собеседнику. Тот положил билет в папку и протянул Фиме еще один листок.

– Это пропуск. Предъявите вместе с паспортом на выходе.

Оба встали.

– Вам есть где остановиться? – спросил хозяин кабинета.

– Зачем? – ответил Фима. – Я еще успею на «Аврору». Пять часов – и я в Ленинграде.

Он пожал руку партийному бонзе и молча вышел из кабинета.

Чиновник сел в кресло, достал Фимино заявление и мелко его порвал. Затем перечеркнул дорогой ручкой странички вверенного ему партбилета и спрятал его в сейф. Папку он бросил в нижний ящик стола. После всех манипуляций снял трубку с одного из телефонов и сказал:

– Надежда Ивановна, пусть принесут мне обед.

Эпизод 37
Февраль 1972 года
Ленинград. Петроградская сторона. Проспект Щорса

Моня пересек типичный ленинградский двор-колодец. Подъезд, в который он вошел, до революции назывался черным и предназначался для прислуги. Узкий односторонний проспект еле проглядывал сквозь мутные стекла навечно заколоченных парадных дверей. Впереди был скрипучий лифт с застекленной шахтой, вынесенной наружу, и кабинкой размером на одного человека средней упитанности. Несмотря на цепочку кнопок звонков на косяке, входная дверь оказалась незапертой. Перед Моней открылся туннель уходящего к горизонту темного коридора коммуналки.

На середине пути Моню остановила говорящая по общему телефону короткостриженая бодрая старушка со значком «50 лет КПСС» на отвороте халата.

– Вы к кому? – прокурорски спросила она, не отрываясь от трубки.

– Твое какое дело! – ответил элегантный Моня.

– Значит, к нашему еврейчику, – резюмировала ветеран партии и добавила Моне в спину: – Если лично мыть сортир и дальше будет отказываться, не посмотрю, что ветеран войны, замок повешу на тубзик. Пусть в своей комнате-мастерской обосрется!

Последние слова звучали уже крещендо, поскольку спина Мони удалялась.

Моня дошел до конца коридора и открыл последнюю дверь. Он увидел вытянутую комнату шириной в расставленные руки. Почти до двери от стены выступал кованый сундук, над которым на вбитых в стену гвоздях висела одежда, в том числе и полковничий китель, увешанный наградами. За сундуком пристроилась узкая солдатская металлическая кровать, за ней старинный квадратный ломберный столик с зеленым прямоугольником сукна. Из-под столика торчала табуретка. Вся обстановка заканчивалась роскошным окном в стиле модерн, наполовину перегороженным стеной с соседней комнатой.

На кровати лежал Фима, задрав шнобель к потолку. Над кроватью висела шашка.

– Марию Спиридоновну встретил?! – вопросительно-утвердительно сказал Фима.

– Ты почему в туалете не убираешься? Здравствуй, Фима!

– Галия, дворничиха, за меня гальюн моет. Трешку за это каждый месяц отдаю. Здравствуй, Моисей. Присаживайся. Я тебя позвал попрощаться…

Моня достал из-под стола табуретку, поставил ее напротив кровати.

– На стену не опирайся, – предупредил Фима.

Моня оглянулся. Вся противоположная стена – от окна до двери – была измазана красками так, что из нее получился своеобразный абстрактный ковер.

– Моя палитра, – гордо заметил Фима.

– А ты что, помирать собрался? – спросил Моня.

– Типун тебе на язык и фурункул в жопу! – отозвался хозяин, не меняя позы.

– А зачем тогда разлегся?!

– У меня в это время творческая медитация. Я же просил не приходить раньше девяти!

– Вторая «стрела» прибывает в восемь тридцать, я взял такси и сразу к тебе.

– Взял такси, взял такси… Если ты такой богатый, мог бы до девяти и в кафе посидеть.

– Так ты прощаешься или ругаешься?

– Ладно, – Фима бодро перебросил ноги, скинул одеяло и сел на кровати напротив Мони, качая ногами и подметая пол кальсонами.

– Скажи честно, Моисей, – тихо спросил Фима, глядя почти в упор на Моню, – как ты связывался с Нобелями? Первый и последний раз спрашиваю, больше мы с тобой не увидимся.

– Через космос, – не задумываясь, ответил Моня.

– Моня, не ломай комедию, я с тобой серьезно говорю.

– Ты же сказал, что помирать не собираешься.

– Я, Моня, уезжаю туда, откуда уже не возвращаются…

– Ты же коммунист, Фима! Зачем такие антинаучные, нематериальные, я бы даже сказал, идеалистические настроения?..

– Именно потому, что я коммунист! Я, Моня… – Фима спрыгнул на пол, подошел к окну, изучил, что происходит на улице, повернулся и после долгой паузы шепотом просвистел: – эмигрирую в Израиль.

За дверью что-то упало с глухим стуком.

Моня насторожился.

– Не дергайся, это Мария Спиридоновна, – успокоил его Фима.

– Фимочка, что же ты будешь там делать? Это же капиталистическая страна.

– Зато там сражаются настоящие коммунисты, а здесь партию возглавляют одни перерожденцы. Мелкобуржуазная шваль, – закричал Фима и потряс кулаком.

Теперь за дверью тихо застонали, а за стенкой заскулили.

– Это соседская сука. Бульдога завели. Французского. – Фиму аж скособочило. – Я за что воевал? Чтобы они бульдога завели!

– И когда, Фима?

– Когда собаку завели?

– Уезжаешь когда?

– Завтра пойду в ОВИР, подам документы…

– Значит, еще здесь помереть успеешь, – махнул рукой Моня.

– Нет, – упрямо возразил Фима, – не дождутся. Это ты загнешься на своих миллионах. Не успел! Не потратил! Вовремя я тебя из Парижа выдернул!

– Фима, ты с ума сошел, какие миллионы?

– Нобеля миллионы! Которые ты в Баку прикарманил.

Фима ловко перепрыгнул обратно на койку, схватил со стены шашку, выдернул лезвие и со стуком бросил его обратно в ножны.

Моня тяжело поднялся с табурета, зацепив ногой лежащий под кроватью и выступающий наружу мольберт.

На ломберном столике горой лежали кисти, таблетки, томик Ленина, прижатый чайником, и прочие атрибуты холостяцкой неприбранной жизни.

В окно, куда глядел Фима, улицы не было видно. Вообще ничего не было видно. Только ровный брандмауэр соседнего доходного дома.

Плечи Мони затряслись. Он плакал.

– Что ревешь? – спросил задумчиво Фима. – Ты что, дурак, ничего из денег Нобеля не прикарманил?

Моня закивал.

– Да, – вздохнул Фима, – промашка вышла, подвело чутье.

Моня всхлипывал, стоя у окна. Фима снова сел на койку и задумчиво уперся подбородком в эфес шашки.

– Прости, Моня! – И повторил на идише: – Их бин небехадик, Мойша! Ты думаешь, я тебя случайно в Нью-Йорке встретил? Хотел золото республике вернуть.

– Золото не вернул, а меня с семьей разлучил, – глухо сказал Моня.

– Тут еще этот чокнутый Яровой. Помнишь, тот, что ходил в матросской форме? Он по линии военной разведки работал, решил, что к тебе вот-вот связной должен прийти. Тебя пасли с двадцатого года. Государственные деньги не жалели. Ты, можно сказать, своими обменами чуть ли не сорок квартир советским людям выдал.

– Какие квартиры?

– Ну расселять же твои коммуналки приходилось, сотрудников с легендами внедрять. Лучше бы ты парочку лимонов заховал. Хоть оправдал бы свое пребывание в СССР.

Моня развернулся.

– Я не оправдал! Если бы эти мазурики что-нибудь соображали или хотя бы прислушивались, давно бы как люди жили. Помнишь, что я твоему горлопану Ильичу говорил? Говно ваша революция! И твоя партия говно.

Фима вскочил. Два старика стояли друг напротив друга, готовые сцепиться. Причем Фима поигрывал шашкой.

– Ты Ленина не трожь, – завопил Фима. – Партия да дрек, говно, а Ленина не трожь!

За дверью в голос зарыдали.

Моня схватил Фиму за рубашку. От резкого рывка кальсоны с ортодокса стали сползать. Он бросил на кровать шашку и подхватил исподнее.

Моня потряс маленького Фиму, который носом упирался ему в узел галстука.

– И еще ты идиот. Все ходил за мной, ждал, когда я клад начну выкапывать.

Фима противно захихикал.

Моня заржал.

– Зей гезунт, майн зисер фрайнд![31]31
  Прощай, дружок мой сладенький! (идиш)


[Закрыть] – сказал Фима и обнял Моню.

Отпущенные кальсоны у него упали.

В этот момент в дверь заглянула Мария Спиридоновна, тут же грохнувшись в глубокий обморок.

Через час друзья пили якобы вермут, а на самом деле бормотуху на углу Фонтанки у Пантелеймонова моста, заедая чебуреками с непонятной начинкой.

– Ты все же, Фима, мишуге[32]32
  Чокнутый (идиш).


[Закрыть]. Спросил бы про деньги, я бы тебе все объяснил, как этому придурочному Файбисовичу.

– Он, кстати, тебе не очень поверил. И я его понимаю.

– Что ты понимаешь! Кто тебе дал право распоряжаться моей жизнью!

– Но ведь весело пожили. Я, кстати, театр сейчас устроил исключительно для стукачки. Я еще тогда, зимой сорок первого, понял, что ты нищий. Человек, у которого есть деньги, так собой не рискует.

– А если понял, почему не отпустил?

– Куда, Моня? Опекал тебя как мог, Анне в Париже помогал. Ты что, думаешь, Микоян им еду присылал? Он моему сотруднику поручил передать твою записку. И все. Теперь и ты для меня одно дело сделай!

Моня сидел оглушенный. Потом нацепил зачем-то шапку и спросил:

– Какое еще дело?

– Моня, у меня дружок есть в жилконторе. Я у него пристроил свои работы. Все упаковал, разложил по ящикам. Цимес! – и Фима поцеловал сложенные пальцы. – Сделай так, чтобы они оказались у тебя в Москве. Я, когда там устроюсь, их заберу.

– Это ерунда, перевезу на склад в свой институт, как приборы…

– Моня, нам по восемьдесят. Восемьдесят! А все как будто было вчера. Уже Соломону полтинник! А помнишь, как мы здесь неподалеку вместе с ним пили пиво? Мы с тобой были совсем молодые.

– Проехали, Ефим.