Текст книги "Мы пришли с миром..."

Я встал из-за стола, нехотя направился к телефону и по пути решил, раз уж чему быть, того не миновать, затребую, чтобы принёс бутылку коньяка. Даже из безвыходной ситуации надо извлекать маленькие радости.

– Да? – сказал я, снимая трубку.

– Оксана у тебя?!! – рявкнул в ухо разгневанный женский голос.

Я вздрогнул от акустического удара и невольно отстранил трубку от уха.

– Лю… Любаша? – неуверенно поинтересовался я, настолько непохожим был голос.

– Дай ей трубку! – фальцетом взвизгнула Любаша, и только теперь я узнал её голос. Никогда раньше не приходилось слышать её истерику.

– А… Её нет…

– Дай ей трубку!!!

– С чего ты взяла… – Я запнулся. – С чего ты взяла, что она у меня?

– Где же ей ещё быть?! Дай ей трубку!!!

– Слушай, Любаша, – я попытался говорить медленно и убедительно, – если бы Оксана пришла ко мне, я бы выставил её за порог. Ты меня понимаешь? – Тут до меня наконец дошло, о чём спрашивает Любаша. Горло перехватило, сердце ухнуло куда-то вниз. – Что… Что случилось?!

– Ты не врёшь?.. – потерянно спросила Любаша.

– Нет! – Теперь уже я перешёл на крик. – Что случилось, ты можешь объяснить толком?!!

– Она… – Любаша начала всхлипывать и заикаться. – Она дома не ночевала… Я всю ночь места себе не… не находила… Утром… Утром тебе звоню… А тебя не-е-ет…

– Её подругам звонила?

– Д-да… И в больницу… И в милиц… милицию… Даже в морг звонила…

– Я сейчас приеду! – выпалил я.

– Чего ты приедешь?! – вдруг обозлилась Любаша. – Только тебя мне не хватало! Я сейчас в милицию ухожу заявление подавать!

– Но кто-то должен дома на телефоне остаться, – попытался объяснить я. – Вдруг её найдут, позвонят?

Любаша, не дослушав, бросила трубку.

Я лихорадочно набрал её номер, было занято. Набрал ещё – опять короткие гудки. Наверное, трубку плохо положила. Переждал пару минут и снова позвонил. В этот раз гудки были длинными, но трубку никто не брал. Ушла. Видимо уходя, увидела трубку не на месте и поправила её.

Оставив телефон в покое, я обессиленно опустился в кресло. Вот такие пироги… В памяти почему-то всплыла картинка: ребята, играющие в хоккей на льду реки, тёмная проплешина полыньи и дед на скамейке, помешанный на спасении утопающих. Сейчас на кого ни плюнь, у каждого свой бзик. Этот дед ещё ничего, бывают бзики похуже… Да нет, не могла Оксана оказаться на реке. Что ей там делать – у неё и коньков нет… Я похолодел, вспомнив, какие ещё бывают бзики и в чём меня подозревала Любаша. И откуда что берётся?! В моей молодости мы слова такого – педофилия – не знали!

Внезапно из прихожей донеслось бравурное пиликанье. После короткого перерыва мелодия повторилась.

Это ещё что такое? Встав с кресла, я выглянул в прихожую, ожидая увидеть нечто вроде говорящего студня, но там никого не было. Пиликанье раздалось в третий раз и доносилось оно из моей новой куртки.

Я осторожно похлопал по куртке, сунул руку в один карман, во второй и наткнулся на какой-то пластиковый предмет, по форме напоминающий обмылок. Он запиликал в четвёртый раз, я стиснул зубы, схватил его и извлёк из кармана. Когда я увидел, что это, меня перекосило от злости. Сотовый телефон, который дал для связи Иванов.

Первым желанием было изо всей силы запулить «мыльницей» в стену, чтобы она брызнула в стороны пластмассовыми осколками, но вовремя одумался. Нашёл, на чём срывать злость – сам виноват, что забыл о телефоне. Хотя и немудрено при моих-то похождениях.

Я включил телефон, поднёс к уху и буркнул:

– Слушаю.

– Добрый день, Денис Павлович, – сказал Иванов.

– Кому добрый, а кому и нет. Здоровались сегодня.

– Зачем так пессимистично? Вам обед доставили?

– Да.

– Не против, если я присоединюсь? С бутылочкой хорошего коньячка?

Он словно угадывал мои мысли, но я был уверен, что всё спланировано заранее. Обед под коньячок, беседа… Психологи хреновы!

– Против.

– Поче… гм… – Иванов запнулся и насторожённо спросил: – У вас что-то случилось?

– Да! Оксана пропала!

– Оксана? А кто это?

– Не пудрите мне мозги! – взорвался я. – Досконально изучили мою подноготную и не знаете, кто такая Оксана?! – Дикая мысль пришла в голову, и я похолодел. – Она… Она у вас? Вы её в заложниках держите?!

– Какие ещё заложники? – возмутился Иванов. – Мы такие методы не практикуем!

– Так я вам и поверил! А как насчёт обещания определить меня в сумасшедший дом? Это из каких методов?

– Погодите, погодите… Оксана, дочь этой… вашей… э-э… Любови Петровны Астаховой?

– Именно этой… Любови Петровны! Вспомнили? – не удержался я от сарказма.

Но Иванов на колкость не обратил внимания.

– Как она пропала?

– Не знаю. Не пришла ночевать домой.

– В милицию обращались?

Я представил, что придётся выслушать Любаше в милиции. «Поймите, мамаша, девочки сейчас взрослеют рано, дело молодое…» Стало гадко и противно.

– Да, – буркнул я. – И в больницу, и в морг.

– Я проверю по своим каналам и перезвоню, – пообещал Иванов. – А вам… Вам рекомендую обратиться за помощью к объекту. Поверьте, уже через полчаса будет результат.

Он отключился, и я не успел сказать, что с объектом у меня всё кончено. И к лучшему, что не успел. Глупая откровенность ни к чему хорошему не приводит.

Спрятав сотовый телефон в карман, я вышел на кухню. Солянка уже остыла, да и есть не хотелось. Надо было что-то делать, но что? Бежать сломя голову в милицию вслед за Любашей? Здесь она права – дурная работа. Сесть к телефону и обзванивать все больницы и травмпункты скорой помощи? У Иванова это лучше получится… А вот совет он дал дельный – связаться с объектом. Но как это сделать? Думать надо, думать…

Я сел к столу, машинально помешал ложкой солянку и начал вспоминать все эпизоды, связанные с Буратино. Должна быть какая-то зацепка, не может не быть! В голове царил сумбур, мысли смешались в нечто, напоминающее сборную солянку, только, в отличие от стоящей передо мной на столе, весьма неудобоваримую. «Гы-гы, ха-ха, хи-хи…» На эпизоды с Буратино невольно накладывались эпизоды с Оксаной. Вот Буратино, шепелявя пищиком, заливисто хохочет, а вот Оксана примеряет перед зеркалом мамин серебряный кулон с бирюзой… «А по кочану!» – говорят они оба, и получается как в унисон. Вот Буратино плетёт из шнура некое подобие человеческой фигурки, а вот медвежонок, связанный из бельевой верёвки, на столе у Оксаны… Стоп! Я обомлел, и по спине пробежали мурашки. Такого просто не может быть, не должно… Это не по-людски… Как же, будет объект спрашивать, по-людски или нет! Сам-то он кто?

Всплывшая из памяти картинка была настолько четкой и яркой, словно наш диалог повторно происходил наяву.

– …А девотске, котолая была сдесь, я понлавился, – сказал Буратино.

– Что?! – У меня перехватило горло. – Оксана тебя видела?!

– Да. Тсто тут плохохо? Хы-хы, ха-ха, хи-хи!

– Да я тебя… Не смей больше никогда показываться ей на глаза!

– Это ессё потсему? Я ей нлавлюсь, и она мне тосе. Хы-хы, ха-ха, хи-хи!..

Я замычал, затряс головой, прогоняя воспоминание. Вот, значит, кого я обозвал мерзавцем, взявшимся плести для объекта кукол… Однако избавиться от воспоминаний получалось равно в такой же степени, как у ростовщика не думать о белой обезьяне. То есть никак. Они паясничали, насмехались надо мной; их глаза – живые Оксаны и стеклянные Буратино – иронично искрились… Парадоксально, но именно в этот момент я понял, где могу встретиться с объектом. Зацепка была призрачной, хиленькой, почти нереальной, но и на том спасибо.

Глава четырнадцатая

Что нужно объекту в нашем мире, без чего он никак не может обойтись? Тела. Вначале он использовал трупы, затем – деревянных марионеток, теперь – вязанных из пряжи кукол. Но все эти тела для него бесполезны без стеклянных глаз, которые выдувает Осокин. Значит, единственное место, где я могу встретиться с объектом, – стеклодувная мастерская, так как именно оттуда объект время от времени забирает готовую продукцию.

Всю дорогу до университетского городка я размышлял над вопросом, что говорить Осокину, а что нет. Насчёт Мирона у меня такого вопроса не возникло бы, но тут… С Мироном и Андреем я познакомился в парке три года назад, когда впервые вынес на продажу своих кукол. Мы как-то сразу нашли общий язык, но если с Мироном сложились доверительные отношения, то Андрей всегда держался несколько особняком. Мы не единожды собирались то на моей квартире, то на квартире Мирона, но у Андрея не были никогда. Любые разговоры о своей семье он пресекал на корню, и я фактически ничего о нём не знал. Об искусстве, о стеклодувном деле и на прочие отвлечённые темы с ним всегда можно было поговорить, однако как только разговор переключался на личности, он замыкался, хмурился и под разными предлогами начинал собираться домой.

Когда я подошёл к стеклодувной мастерской, вопрос, как объясняться с Осокиным, потерял актуальность. На двери висел большой амбарный замок. Вот уж чего не ожидал, того не ожидал. Я недоумённо потрогал замок, подёргал. И что теперь делать?

Решение пришло само собой: разве закрытые двери – препятствие для человека, умеющего проходить сквозь любые преграды? А что Осокина нет – даже лучше.

Я воровато огляделся и понял, что мои необычные способности сейчас лучше не применять. На крыльце чёрного входа в учебный корпус химического факультета стояли три студентки в белых халатах. Даже одной было достаточно, чтобы отменить решение – хватит с меня старушки в полуобморочном состоянии на лестничной площадке у квартиры Мирона. Девушки курили, о чём-то весело щебетали, стреляя глазками по сторонам. Знакомая картина – сам, будучи студентом, выбегал на улицу перекурить во время лабораторных работ. Только тогда университет назывался политехническим институтом, и у химико-технологического факультета не было своего корпуса. Как не было и отдельного здания стеклодувной мастерской – она располагалась в крохотной полуподвальной комнатке.

Что ж, если трансцендентные штучки откладываются, придётся действовать тривиальными методами – разыскивать Осокина через деканат. Скорее всего, он где-то в корпусе.

Я направился к студенткам.

– Здравствуйте, девушки!

– Здрасте…

Они смерили меня оценивающими взглядами, и я, видимо, не произвёл впечатления.

– Подскажите, на каком этаже находится деканат?

– А что, дядя, – картинно затянувшись сигаретой, спросила курносая толстушка, – собрались в институт поступать? Приходите летом, когда будет работать приёмная комиссия.

Они засмеялись.

Я кисло улыбнулся непрезентабельной шутке, добродушно покачал головой и приосанился.

– Нет, девушка, я – представитель фирмы «Кэмикал продакшин». Пришёл подбирать специалистов для фирмы.

Лица у студенток вытянулись, сигареты полетели в урну.

– Вам нужны дипломники? – поинтересовалась смуглая брюнетка. В её глазах теплилась надежда услышать отрицательный ответ.

Я её не разочаровал.

– Нет, – с апломбом заявил я, и меня понесло: – Второй-третий курс, долгосрочный контракт, оплата обучения, высокая зарплата… Итак, где здесь деканат?

– А мы как раз со второго курса, группа «Б». Заходите к нам, – затараторили студентки и наперебой представились: – Савелова, Ростоцкая, Крошина…

– Вначале в деканат, – не согласился я. Уж и не рад был, что затеял розыгрыш.

– Мы вас проводим! – с готовностью предложили студентки, подхватили меня под руки и повели в корпус. – А какие специалисты вам нужны? Органики, неорганики, аналитики?

– Отличники, – поправил я, и две девушки сразу поскучнели, зато курносая толстушка расцвела майской розой.

– А работа здесь или за рубежом? – деловито поинтересовалась она. – Налево, пожалуйста.

Мы свернули с лестницы в длинный коридор, скупо освещаемый дневным светом из небольших окон над дверями аудиторий и лабораторий.

– В родной стране, – ответил я, однако, заметив, как скривилась отличница, многозначительно добавил: – Но возможны командировки в Соединённые Штаты, Великобританию, Францию…

Хотел упомянуть Сейшельские острова, но решил не переигрывать.

Дверь ближайшей лаборатории открылась, из неё на шум в коридоре выглянула моложавая женщина в накрахмаленном, немыслимой белизны халате и строго посмотрела на нас сквозь толстые линзы очков.

Я хотел, как бы не замечая, пройти мимо, но не тут-то было. Женщина всмотрелась в меня и вдруг расплылась в улыбке.

– Денис? Егоршин?

От неожиданности я споткнулся на ровном месте, остановился и всмотрелся в её лицо. Бог мой, да это же моя сокурсница! Как же её звали? Зайчиком, кажется… Тьфу ты, как её настоящее имя?

– Алёна! – вспомнил наконец. – Сколько лет, сколько зим! – Я повернулся к студенткам. – Спасибо, дальше я сам.

Однако студентки и не думали уходить. Тогда Алёна строго посмотрела на них и приказала:

– Чего прохлаждаетесь? Марш заканчивать лабораторные! Кто сегодня не сдаст, на зачёт может не надеяться.

– Алёна Викторовна… – заканючили студентки, жалобно поглядывая на меня. – Можно мы…

– Никаких разговоров! – прикрикнула Алёна, загнала второкурсниц в лабораторию и закрыла за ними дверь. Затем повернулась ко мне. – Какими судьбами к нам? Пополнел, на жизнь, судя по одежде, не жалуешься…

– А ты всё такая же, ничуть не изменилась, – польстил я. – И халат, как всегда, белоснежный.

– Так уж и не изменилась, – поджала губы Алёна, но по лицу было видно, что комплимент достиг цели. – Видишь, очки ношу, да ещё с какими линзами.

– Очки тебе к лицу, – снова польстил я. – Строгость придают. Студенты наверняка на цыпочках ходят.

– С ними иначе нельзя. – Алёна зарделась от удовольствия, и я понял, что сейчас ей редко отпускают комплименты. – Идём, перекурим, как в молодости? Минут десять у меня найдётся, пока мои охламоны лабораторными работами заняты.

– Я давно бросил.

– А я всё никак. – Она достала из кармана пачку сигарет. – Идём на крыльцо, здесь нельзя.

Мы вышли на крыльцо, Алёна закурила и жадно затянулась. Пальцы у неё дрожали, и я понял, что семейная жизнь у Алёны так и не сложилась. «А ведь в молодости у нас что-то было», – вспомнил я. Для меня это был эпизод, а для неё, похоже, иначе.

– Так какими судьбами к нам? – натянуто повторила она и стрельнула в меня глазами сквозь толстые линзы очков. Взгляд получился ищущий, по-женски жалобный. – Чего это мои студентки вертелись вокруг тебя?

– Подшутил над ними, – признался я. – Сказал, что представляю солидную фирму, которой нужны специалисты-химики. Заключаю выгодные контракты со студентами.

Мы посмеялись.

– А что делаешь здесь на самом деле?

– Разыскиваю вашего стеклодува.

– По делу? – Алёна посмотрела на меня поверх очков. – Или хочешь заказать самогонный аппарат?

– А что, заказывают? – удивился я. – Сахар сейчас дороже водки.

– Тоже мне химик! – фыркнула Алёна. – Самогон можно гнать даже из табуреток.

– Какой из меня химик? Три неполных курса. Нет, я по другому поводу. По личному.

– Ты что, друг Андрюшки?

– Друг, не друг… – Я передёрнул плечами. – Приятель.

– Так ты ничего не знаешь?

– А что? Что-то случилось?

Алёна погасила сигарету, бросила окурок в урну.

– Сын у него умирает, – глухо сказала она, не глядя на меня.

– Что?! – оторопел я.

– Пятнадцать лет… Рак… – Алёна исподтишка бросила на меня взгляд и тут же отвела его. – Четыре года назад жена умерла, теперь сын. Наследственность…

Я тупо покивал.

– Пойду, а то мои охламоны лабораторию разгромят, – сказала Алёна, но не двинулась с места.

Я снова покивал.

– Слушай… – Она тронула меня за рукав. – Понимаю, что не к месту, но… У нас в этом году двадцать лет окончания института. Отмечаем в конце мая, на День химика. Ты приходи, а?

– Я же с вами не заканчивал… – отстранённо сказал я.

– А ты всё равно приходи. Учились-то вместе.

– Постараюсь, – уклончиво, чтобы не обижать бывшую сокурсницу, пообещал я.

– Не забывай нас. – Алёна открыла дверь. – Пока.

– Пока…

Оставшись один, я тяжело вздохнул и зябко повёл плечами. Кто бы мог подумать, что у Андрея такое? Мы с Мироном были уверены, что у него жена мегера, поэтому он ничего не рассказывает о семье. А выходит… Теперь понятно, почему Андрею было наплевать, кто заказывает стеклянные глаза и платит за работу. В его положении и дьяволу душу продашь.

Смеркалось. С сосулек на бетонном козырьке над крыльцом капала талая вода, небо вновь заволокли тучи, было сыро, холодно и мерзко, как и у меня на душе. Что же это такое происходит? Как кто соприкоснётся с объектом, так на его голову обрушиваются семь несчастий…

Между корпусами университета никого не было, в окнах начал зажигаться свет, двор постепенно заволакивало промозглым туманом. По такой погоде только вешаться.

Я спустился с крыльца, прошагал к стеклодувной мастерской и, презрев вероятность, что меня могут увидеть из окон, стремительно прошёл сквозь дверь, даже не подумав, что могу расшибить лоб. Чему-то, кажется, научился.

Но не всему, так как вместо стеклодувной мастерской оказался в больничном коридоре. И уже не удивился. Выходит, мои перемещения в пространстве зависят не только от объекта, но и от того, о чём думаю. А мысли мои были об Андрее.

С серым безжизненным лицом и пустым взглядом он сидел на топчане у входа в палату, натруженные руки со следами ожогов безвольно покоились на коленях. По коридору сновали медсёстры и монахини, но Андрей никого не замечал.

«Откуда здесь монахини?» – удивился я, но затем, заметив священника, понял, что попал в хоспис при Святогорском монастыре, где содержались безнадёжно больные. Первым побуждением было тихонько развернуться и уйти, но потом я устыдился. Что же это с нами делается – как у кого-то радостное событие, так все тут как тут, готовые праздновать, а как горе – никого рядом нет?

Я подошёл к Андрею, присел на топчан, пожал ему руку. Слов у меня не было.

Андрей посмотрел на меня потухшими глазами.

– Спасибо.

Голос прозвучал глухо и безжизненно.

– Могу чем-то помочь? – осторожно спросил я.

– Уже ничем, – всё так же безжизненно отозвался Андрей. – Осталось день-два… – Голос у него пресёкся.

Мимо степенно прошествовал священник, посмотрел на нас, приостановился, затем развернулся и подошёл.

– Крепитесь, сын мой, – тихо проговорил он и положил ладонь на плечо Андрея.

– Я не верую в бога, – безразличным голосом сказал Андрей и вежливо снял руку священника со своего плеча.

– Бог посылает вам испытание…

– Бог? – переспросил Андрей ровным голосом. – Мне? Тогда причём тут мой сын? Почему должна страдать его безвинная душа? Где же божье милосердие?

– Это испытание для всех нас, – поправился священник.

– Испытание? – продолжал Андрей бесцветным голосом. – Какое же это испытание, когда моя жена умирала в таких муках, которые иначе как пытками назвать нельзя? Если бог забирает жизнь человека с адскими муками, то какой же он всемилостивый? А если это дьявольские козни, то какой же бог всемогущий, если позволяет такое? А если божье испытание и дьявольские пытки – одно и то же, тогда бог и дьявол – одно лицо. А это равносильно тому, что ни бога, ни дьявола вообще нет.

Священник покачал головой.

– Ты в горе, сын мой, и твои уста не ведают, что говорят. Прости тебя, боже!

Он осенил Андрея крестным знамением и пошёл своей дорогой.

Андрей повернулся ко мне и попросил:

– Окажи услугу… – Голос у него по-прежнему был ровным и бесстрастным, будто и не дискутировал он только что со священником. – Я тут задолжал врачам за обезболивающее… – Он достал большой ключ и протянул мне. – Сходи в мастерскую, может, там доллары появились, принеси.

Андрей посмотрел потерянным взглядом вдоль коридора.

– Сейчас что – день, ночь?

– Вечер.

– Тогда не забудь зайти в сторожку за стеклодувной и предупреди Егорыча, что от меня. А то он может пса спустить. Пёс у него злой…

Я взял ключ и вдруг понял, что могу сделать для Андрея. Лихорадочно зашарил по карманам, выгреб все доллары и положил ему на колени.

– Держи.

Андрей посмотрел на деньги равнодушным взглядом.

– Не знаю, когда смогу отдать долг.

– Ты за кого меня принимаешь? – покачал я головой. – Нашёл, о чём думать.

– Раньше бы… – тяжело вздохнул он.

Я сочувствующе пожал ему руку, встал, но уйти просто так не смог. Подошёл к палате и заглянул сквозь стеклянную дверь.

На высокой больничной койке лежал под капельницей худенький мальчишка, до подбородка прикрытый простынёй. Измождённое бледное лицо, закрытые глаза, приоткрытый рот. Как и у всех раковых больных больше всего поражала идеально лысая после многочисленных сеансов химиотерапии голова. Казалось, он не дышал, и только размеренное, словно щелчки метронома, попискивание кардиомонитора говорило о том, что жизнь в нём ещё теплится.

– Олежка давно разучился улыбаться, – сказал Андрей. Он подошёл сзади и поверх моего плеча смотрел на сына. Губы у него подрагивали. – С тех пор как умерла мать, я ни разу не видел на его лице улыбки…

Я тяжко вздохнул. Сказать было нечего.

– Иди, – мягко подтолкнул в спину Андрей. – У тебя свои дела.

И тогда я вдруг понял, что ещё могу сделать для него, но для этого обязательно нужно встретиться с объектом. Край как необходимо. И чем раньше, тем лучше. Пока жив Олег.

Я кивнул Андрею и, не оглядываясь, медленно побрёл по коридору, хотя очень хотелось бежать. Бежать, чтобы успеть. Однако я не был уверен, что всё получится, и не хотел обидеть Осокина. Но как только завернул за угол в следующий коридор, я ускорил шаги.

Святогорский монастырь находился далеко за городом, и меньше чем за час до университетского городка отсюда не добраться. И то, если повезёт поймать такси в этой глухомани. Но для меня расстояние не имело значения. Как попал сюда, так и уйду.

Можно было войти в стену прямо здесь, но по коридору сновали монахини и медсёстры, и я направился в конец коридора, в туалет. Вначале я хотел войти, запереться в кабинке и уже оттуда шагнуть сквозь стену в стеклодувную мастерскую, однако затем решил по-другому. Время сейчас работало против меня, и надо было спешить. Вряд ли кто поймёт, открывал я дверь в туалет или прошёл сквозь неё. Если вообще обратит на меня внимание.

Я шагнул в дверь как раз в тот момент, когда она начала открываться внутрь. Отступать было поздно, и пришлось поспешно впрыгивать в дверь. Последним, что я успел увидеть в хосписе, было ошарашенное лицо священника, выходящего из туалета. Ну и чёрт с ним! Плевать, как он расценит трансцендентное явление – как божье провидение или дьявольское наваждение. Прав Андрей – бога нет. И дьявола тоже.

Наконец-то я попал туда, куда хотел. Чему-то всё-таки научился. В стеклодувной мастерской было темно, но благодаря ночному видению я увидел на столе, рядом с центральной горелкой, шевелящуюся бесформенную массу. В сером сумеречном свете было трудно разобрать, в каком именно виде заявился в мастерскую объект, и я, не сводя с него глаз, зашарил рукой по стене в поисках выключателя.

Выключатель оказался рядом с дверью, и когда зажёгся свет, я увидел сидящего на столе мохерового осьминога. Не обращая на меня внимания, он задумчиво вертел перед собой карий стеклянный глаз. Стекло играло в щупальцах словно живое: глаз то растягивался в стороны, как капля воды, то становился плоским, то вновь принимал сферическую форму.

– Привет, – с облегчением сказал я. Правильно сделал, что поспешил, иначе мог бы и не застать объект на месте.

– Привет, – не поворачиваясь ко мне, буркнул осьминог. – Ты не в курсе, почему глаз только один? Где его пара?

Меня так и подмывало заорать на него и потребовать ответа, где находится Оксана, но я пересилил себя. На горьком опыте убедился, что экспрессия не поможет. Мои вспышки ярости Буратино принимал за игру и начинал выкобениваться. Ох, как прав Иванов насчёт иной психологии…

– А с чего ты взял, что я тебе отвечу? – натянуто спросил я, напрягаясь от понимания, что в любую секунду объект может исчезнуть, так и не ответив на мои вопросы. В то же время был уверен, что, задай я вопросы напрямую, вероятность его исчезновения гораздо больше. Любопытен объект до крайней степени, и, только заинтриговав, я мог удержать его.

– А почему ты не хочешь отвечать? – удивился осьминог, по-прежнему не поворачиваясь ко мне, однако пряжа на туловище зашевелилась, нити раздвинулись, и в прореху высунулся голубой стеклянный глаз. – Разве мы не друзья?

– Друзья?! – поперхнулся я и прочистил горло. – Другу не говорят, что он больше не нужен.

– Гы-гы, ха-ха, хи-хи! – не к месту рассмеялся осьминог. – Я имел в виду, что твои марионетки мне больше не нужны. А поговорить с тобой, помочь, когда попросишь, я всегда готов.

– И в этом, по-твоему, заключается дружба?

– Тю на тебя! – безмерно изумился осьминог и уронил на стол стеклянный глаз. – А в чём же ещё?!

Вопрос прозвучал настолько наивно, что меня покоробило. Лишний раз убедился, что в человеческих отношениях объект разбирается на уровне ребёнка.

– Друзья не ждут, когда их попросят о помощи.

– Да?

– Да.

Осьминог задумался.

– А как же я узнаю, что другу нужна помощь? – наконец-таки нашёлся он.

– Друга понимают без слов… – начал я втолковывать азбучные истины и тут же почувствовал, как в голове у меня будто забегали муравьи. – Э, нет, убери своих тараканов! – заорал я.

– Каких-таких тараканов? – притворно возмутился осьминог.

– А то сам не знаешь!

Щекотание в голове прекратилось.

– А что, похоже? – спросил он и неожиданно рассмеялся, очевидно представив в моей голове тараканов. – Весьма любопытная штука – образное мышление! – резюмировал он.

Но мне на фантазии объекта было наплевать. После сканирования моего сознания стало ясно, что о намерении контролировать разговор следовало забыть. Знал он мои вопросы.

– Где Оксана? – напрямую спросил я.

– Не скажу! – слишком быстро ответил осьминог, и я понял, что к исчезновению Оксаны он имеет самое что ни на есть прямое отношение.

У меня перехватило горло, я шагнул к нему, протянул руку, но, вовремя опомнившись, вместо мохерового осьминога схватил стеклянный глаз. Не собирался я в очередной раз наступать на грабли – помнил, что произошло, когда попытался расправиться с Буратино.

– Значит, не скажешь?

– Не-а.

Объект вёл себя как ребёнок. Он словно играл со мной, но в то же время вряд ли понимал, что играет. Из клубка мохера выглянул ещё один глаз, однако смотрел он не на меня, а на стеклянный глаз, который я зажал в руке.

– Тогда я тебе сейчас покажу, что такое дружба, – процедил я. Огляделся по сторонам, заметил возле шлифовального круга молоток и взял его. С капризными детьми нужно вести себя адекватно: по принципу «Подавись своей игрушкой и не писай в мой горшок!»

– Что ты собираешься делать? – настороженно поинтересовался осьминог.

– Сейчас увидишь…

Двумя пальцами я прижал стеклянный глаз к столешнице, замахнулся молотком и… И почувствовал, как все мышцы окаменели, а я превратился в неподвижную статую.

Осьминог вытянул щупальце и аккуратно вынул из моих пальцев стеклянный глаз.

– Скажи, пожалуйста, – как ни в чём не бывало обратился он ко мне, – как я должен поступать, когда один друг просит никому не говорить, где он, а другой друг требует назвать место, где находится первый?

Если в человеческих отношениях он разбирался на уровне ребёнка, то в элементарной логике был силён. Однако я ничего не мог ответить. Стоял, подобно истукану, и удивлялся, как при полном параличе мышц, в том числе и грудной клетки, я ещё не упал в обморок от кислородной недостаточности.

– Ах да, извини, – наконец-то заметил моё состояние осьминог и снял с меня оцепенение.

Молоток со свистом рассёк воздух, врезался в столешницу, и если бы я рефлекторно не убрал руку, то непременно раздробил бы пальцы. Сам себе, и винить было бы некого.

Подавив огромное желание запустить молотком в осьминога, я осторожно положил молоток на стол, пододвинул к себе табурет и сел. Швырял один раз киянку и повторять сомнительный эксперимент не собирался. Какой я к чёрту Папа Карло? Карабас Барабас, оставшийся с носом.

– Так как мне поступить, – повторился осьминог, – если я очутился между двумя друзьями как между двух огней?

– Это между врагами ощущают себя как меж двух огней, – машинально поправил я.

– Да?

– Да.

– Пусть так. Но всё-таки как мне поступить?

Я молча повернулся на стуле и принялся смотреть в тёмное окно. Пускаться в пространные объяснения норм человеческой этики не хотелось – давно разуверился, что они существуют, и вряд ли получится переубедить прежде всего самого себя. На миг показалось, что в окне мелькнуло чьё-то бородатое лицо. А может, и не показалось. Судя по всему, кто-то из «Горизонта» меня «подстраховывает».

– Поступай, как знаешь, – вздохнул я, отворачиваясь от окна. Наплевать было, страхуют меня или следят за мной.

– Тогда я промолчу, – резонно заключил осьминог.

– Скажи хотя бы, как она себя чувствует?

– Ей нравится.

От двусмысленной фразы меня покоробило, и я со всей остротой неведомого мне ранее отцовства ощутил, что почувствовала Любаша, когда Оксана объявила о нашей мнимой любовной связи. Чёрт бы побрал Голливуд с его садистскими фильмами! В пропаганде насилия не существует грани между просветительством и развращением. У нормального человека кинодетективы на тему педофилии вызывают вполне обоснованный страх, что подобное может произойти с его детьми. А на психически неуравновешенного, чьи извращённые сексуальные фантазии до поры до времени заблокированы воспитанием и моралью, просмотр садистских фильмов действует наподобие ключевого слова для запуска подсознательной программы – если такое показывают в кино, то почему я не могу претворить в жизнь?

Я исподлобья глянул на осьминога. Конечно, он не имел в виду ничего подобного, говорил искренне и без задней мысли. Мои опасения – это моя беда, крест моего сознания, отягощённого инфернальным знанием о миазмах человеческой психологии. Маньяков, по статистике, – один на миллион нормальных граждан, но благодаря «просветительству» киноиндустрии один извращенец заставляет дрожать противостоящий ему миллион.

– То есть она здорова? – хрипло переспросил я. – В полном порядке?

– В полном, – мимоходом заверил осьминог, вертя в щупальцах стеклянный глаз. Но, видимо, минуту назад он выискал в моём сознании что-то тёмное и подспудное, потому что вдруг застыл и внимательно посмотрел на меня сразу тремя глазами. Двумя в теле и одним в щупальцах.

– Что вы за мнительные создания, – заявил он. – Не бери дурного в голову! По себе знаешь, что любую вашу болезнь я сниму одной левой.

– Поживёшь с нами, тоже мнительным станешь, – пробурчал я. Но на душе полегчало. В «одной левой» я услышал интонации Оксаны и позволил себе иронично заметить: – Непонятно только, какое из щупалец у тебя левое?

Осьминог застыл в замешательстве, поднёс к глазам щупальца.

– По-моему, я ясно выразился, – наконец сказал он. – Вот эти четыре – левые, и одним из них я сниму болезнь. – Он подозрительно посмотрел на меня. – Или что-то не так?