Текст книги "Мы пришли с миром..."

Глава шестнадцатая

Они застелили тахту, раздели меня, уложили в постель и ушли. И я уснул.

Сквозь сон я слышал, как несколько раз настырно звонил телефон, но ни сил, ни желания подняться, чтобы снять трубку, не было. А затем мне приснился хороший сон. Будто я сплю у себя дома на тахте, и пришла Любаша. Она попыталась меня растолкать, но я не просыпался. Тогда Любаша разделась, забралась ко мне под одеяло, обняла, поцеловала… Однако эротического продолжения не последовало, и я снова провалился в сон без сновидений.

Проснулся я от того, что на кухне звякала посуда.

– Кто здесь? – спросил я, сев на тахте. Чувствовал я себя на удивление бодрым и свежим и всё, что случилось вчера, помнил.

С кухни выглянула Любаша.

– Проснулся, алкаш?

– Какой ещё алкаш? – возмутился я. – Ни в одном глазу…

– Кому-нибудь другому расскажешь, – не согласилась Любаша. – Это что? – Она указала на бутылку с остатками коньяка на столике. – Вчера звонила, звонила, затем пришла, попыталась разбудить, а ты никакой. И разило от тебя как из бочки. Здесь что вчера – пьянка была? Или баба?

– Ты моя баба, – заявил я, встал с тахты и попытался обнять Любашу, но она увернулась.

– Не увиливай!

– Какая баба? Разве с бабой так напиваются? Ребята были, посидели чуть-чуть…

– До полного остекленения, – констатировала она, но поверила, и тон стал мягче. – Первый раз тебя в таком состоянии вижу – лежит, недвижимый, и глаза приоткрыты… Ты не скрытый алкоголик?

– Зачем ты так? – обиделся я. – Со мной такое в первый раз. Наверное, коньяк попался палёный – видишь, и бутылку не допили.

Рассказывать, что здесь вчера на самом деле было, не хотелось. Не поймёт Любаша ни меня, ни того, что со мной и вокруг меня происходит.

– Значит, до этого где-то набрались, – возразила она. – И не закусывали. В кухне на столе столько деликатесов и почти все нетронутые. Половину пришлось выбросить, так как ты поленился спрятать в холодильник. Понятно, не до того было.

– Что ты, прямо…

– Не прямо, а криво. Завтракать будешь? Тогда марш умываться и быстро завтракать, а то я на работу опоздаю.

Я всё-таки привлёк Любашу к себе и обнял.

– А может, ну её, эту работу? Позвони в библиотеку, отпросись и – в постельку… А там – я.

– Фу, не дыши на меня перегаром! – оттолкнула меня Любаша. – Не могу отпроситься – Ленка на больничном, и я одна. Марш зубы чистить!

– Слушаю и повинуюсь! – козырнул я. Стоя в одних семейных трусах, я нарочито выпятил живот, надеясь, что это произведёт должное впечатление.

Так и получилось. Любаша окинула меня взглядом, хмыкнула и скрылась на кухне, а я убрал с тахты постель и поплёлся в ванную комнату умываться и чистить зубы. Панацея от «Горизонта» хоть и снимала алкогольное опьянение, но не уничтожала запах перегара.

Когда я заканчивал умываться, Любаша снова позвала меня:

– Ты что там застрял? Или в унитаз засосало? Давай быстрее, завтрак стынет, а я опаздываю!

Я наскоро вытерся полотенцем, набросил халат и вышел на кухню. На столе в сковороде исходила паром яичная запеканка со свежими овощами.

– Садись, – предложила Любаша, накладывая в мою тарелку запеканку. – Я тут на скорую руку соорудила непонятно что из твоих вчерашних салатов и того, что нашла в холодильнике. Не обессудь.

Я сел и хлопнул себя ладонью по лбу.

– Чёрт, совсем забыл! Надо было в ресторане завтрак заказать.

– Это в честь чего? – насторожилась Любаша. – Стал богатеньким?

– Меня на работу приняли, – почти не соврал я, – и фирма всем сотрудникам бесплатные обеды на дом доставляет. Двадцать минут и – будьте любезны, кушать подано, приятного аппетита, извольте отведать!

– Ешь, что дают, – сказала Любаша, усаживаясь напротив. – У меня пять минут, ждать некогда. – Она налила себе кофе, взяла бутерброд с сыром и внимательно посмотрела на меня. – А десять тысяч, которые ты мне в сервант подбросил, – откуда?

– А это подъёмные! – не моргнув глазом, соврал я. – Так что жить теперь будем припеваючи.

– Что-то верится с трудом, – недоверчиво покачала головой Любаша, надкусила бутерброд и отпила из чашки кофе.

Я тоже не верил в «жизнь припеваючи», но признаваться в этом не собирался.

– Что же это за фирма такая, которая платит сумасшедшие деньги обыкновенному кукольному мастеру?

– Да уж нашлась, – опять соврал я. – Ценят мои работы за рубежом, продают с аукциона. Не как Фаберже, конечно, но цены приличные.

Я взял вилку и с некоторым сомнением поковырял запеканку.

– Ладно уж, похмелись, – пододвинула ко мне рюмку с коньяком Любаша. – Но чтобы такого, как вчера, я больше не видела.

– Да чтоб я… Ни в жисть!..

– Ни в жисть, – передразнила она. – Не путай обет с обедом.

– Резонно, – согласился я. – С сегодняшнего утра и начну.

Я отставил в сторону рюмку, налил в чашку кофе, отхлебнул и принялся за запеканку. На удивление, запеканка оказалась не только съедобной, но и вкусной.

– Ты извини, – опустив глаза, неожиданно сказала Любаша, – я на тебя недавно накричала… Сама не знаю, что на меня нашло. Даже не помню за что.

– Я тоже не помню, – честно признался я. Воспоминание о ссоре было свежим, но её причины я вспомнить никак не мог. Склероз, что ли? Не рановато ли?

– Забудем, – предложил я и прикрыл ладонью её руку.

– Забудем, – согласилась Любаша, быстро допила кофе и, мягко высвободив из-под моей ладони руку, встала из-за стола. – Мне пора.

Я вышел за ней в прихожую, помог надеть шубку.

– Шубка у тебя старенькая, – посетовал я. – Давай купим новую?

– С подъёмных? – оживилась Любаша.

– Ага.

– Тогда встреть меня после работы и пойдём покупать.

– Договорились.

Она чмокнула меня в щёку и выскочила из квартиры.

Я немного постоял в прихожей, задумчиво почесал затылок. И чёрт за язык дёрнул согласиться на встречу после работы! Неизвестно, куда в этот раз судьба забросит. Вчера вечером дубинкой получил по голове, а сегодня всё может оказаться гораздо хуже.

Вернувшись на кухню, я подошёл к окну и выглянул. Ночью выпал снежок и выбелил двор как хорошая хозяйка постельное бельё. Напротив подъезда стояло жёлтое такси, припорошённое снегом, следов от протекторов рядом с машиной не было. Знакомое такси… Неужели всю ночь простояло здесь, а Сева ночевал в салоне? Однако… Что же это тогда – прикрытие или плотный прессинг?

Из подъезда вышла Любаша, запрокинула голову и, увидев меня в окне, помахала рукой. Я помахал в ответ. Любаша поддёрнула рукав шубки, обнажив запястье, и постучала ногтем по циферблату часов, напоминая, что мы договорились встретиться после работы. Я покивал, мол, понял, снова помахал рукой, и Любаша заспешила со двора на остановку трамвая.

Я ещё немного постоял у окна, мрачно глядя на припорошённое снегом такси, но никто из него не вышел. Тогда я вернулся к столу и принялся доедать яично-овощную запеканку.

Допивая кофе, я начал загодя прикидывать, что сказать Любаше, если не получится встретить её после работы, как вдруг вспомнил, из-за чего мы поссорились. Точнее, не мы поссорились, а Любаша со мной.

ИЗ-ЗА ОКСАНЫ!

Опрокинув чашку с остатками кофе, я вскочил с табуретки и выглянул в окно. Такси продолжало стоять во дворе, словно находилось здесь со дня сотворения мира. То есть со дня оживления плазмоидами органического студня в первичном океане Земли.

Вот такая петрушка… Таким вот, значит, образом действует на окружающих блокировка сознания Любаши, пока она находится рядом. Одно дело – слышать о технологиях психотехников «Горизонта» и совсем другое – испытать структурное психокодирование на себе. Жутковатое, прямо сказать, чувство.

А так хотелось, чтобы меня каждое утро будила Любаша, готовила завтрак, целовала перед уходом на работу… И чтобы эта идиллия длилась вечно, пока смерть не разлучит нас. Но я пересилил себя и твёрдо решил: как только найду Оксану, сделаю всё возможное, чтобы Любаша как можно быстрее услышала голос дочери. Быть может, навсегда потеряю Любашу, но собственное счастье никогда не строится на чужом горе. Ничего хорошего не получится. Такое счастье как дворец из песка – накроет его волной восстановившейся памяти и смоет навсегда.

Тренькнул дверной звонок и отвлёк меня от невесёлых мыслей. Началось… Кому это не терпится с утра пораньше? Из такси вроде бы никто не выходил, следов на снегу у машины нет… Значит, не Сева, а кто-то другой, но непременно из «Горизонта». Никому другому до меня дела нет.

Я прошёл в прихожую и открыл дверь.

На пороге в запорошённом снегом тулупе стоял Андрей. Лицо у него было белое, заиндевевшее, а глаза будто замороженные. Неужели… Слова приветствия застряли у меня в горле.

Андрей попытался что-то сказать, но губы его не слушались. Тогда я схватил его за руку, увлёк в прихожую и начал стаскивать с него тулуп. Андрей настолько замёрз, что мог только поворачиваться. Я снял с него шапку, размотал шарф, стащил ботинки и надел на ледяные ноги тёплые тапочки. Затем провёл в комнату, усадил в кресло, вылил в стакан остатки коньяка и протянул ему.

– Пей!

Андрей медленно, как воду, выпил. Лицо немного порозовело, иней растаял, и капли воды потекли по щекам.

«Если бы сын умер, он бы ко мне не пришёл», – неожиданно понял я, но спросить, что случилось, всё равно не отважился.

– Где ты так замёрз? – спросил я, усаживаясь на тахту.

Андрей глубоко вздохнул, повёл плечами и скукожился, пряча подбородок в широкий ворот свитера, будто наконец почувствовал холод.

– Всю ночь от хосписа пешком добирался, – тихо проговорил он, поднёс ладони ко рту и начал согревать их дыханием. – Такси вызвать не удалось, никто не захотел ехать, а на трассе никто не останавливался… Боятся ночью попутчиков брать…

«И днём на трассе попутчиков не берут», – подумал я, но вслух не сказал.

– Тряпичную куклу ты положил Олегу на кровать? – спросил Андрей, глядя на меня больными глазами. Капли стекали по его щекам, и было непонятно, растаявший это иней или слёзы.

– Какую куклу? – не понял я.

– Осьминога из фиолетовой пряжи со стеклянными глазами.

Я отрицательно покачал головой.

– Ты же сам говорил, что вставляешь стеклянные глаза в куклы?..

– Я вставил только в одну куклу. Деревянную. Буратино. А это не моя кукла.

– Вот, значит, как…

Андрей зябко поёжился, уселся в кресле поглубже, подтянул к себе колени и обхватил их руками.

– Давай я тебе горячую ванну сделаю, – предложил я.

– Не надо… У тебя коньяк ещё есть? – попросил Андрей и перевёл взгляд на пустую бутылку.

– Это весь. Но есть водка.

– Налей…

Я вышел на кухню, достал из шкафчика водку, налил полный стакан и принёс. Андрей взял стакан и так же неторопливо, как перед этим коньяк, выпил.

– Когда ты ушёл, я вышел на улицу покурить… – начал он, уставившись невидящими глазами перед собой. Будто не мне говорил, а сам с собой разговаривал. – А когда вернулся, увидел, что на груди у Олега лежит ворох фиолетовой пряжи… Я подошёл и только тогда разобрался, что это кукла осьминога со стеклянными глазами… Теми самыми глазами, которые я делал… Мне показалось, что кукла шевелится, но, скорее всего, она двигалась в такт дыханию Олега… Или нет?

Андрей вопросительно посмотрел на меня, но я промолчал.

– Я хотел взять куклу, – продолжил Андрей, – но в это время Олег открыл глаза и сказал: «Папа, я хочу кушать». Голос у него был ровный, без хрипов, а глаза ясные, каких я у него уже давно не видел. «Сейчас, сынок, сейчас… Я на кухню сбегаю… Ты бульон будешь?» – засуетился я. «Буду», – сказал он, и я побежал в столовую… Но когда через пять минут вернулся с чашкой тёплого бульона, ни Олега, ни куклы в палате не было… Медсёстры и монахини обыскали весь хоспис, но нигде не нашли Олега…

Язык у Андрея начал заплетаться, голос звучал всё глуше. Пьянел он на глазах. Он повернул голову ко мне и спросил:

– Эта кукла… Это – ОНИ?

– Да.

Андрей долго смотрел на меня, в его глазах плескалась надежда, но высказать её вслух он не решался. Наконец-таки он приоткрыл рот и еле слышно прошептал:

– Олег, он… он будет…

Слово «жить» у него никак не получалось. В это Андрей поверить не мог.

– Не хочу заранее обнадёживать, – вздохнул я, – но они прекрасные специалисты, и вероятность выздоровления Олега весьма высока.

Лицо Андрея по-бабьи скуксилось, губы задрожали, по щекам побежали слёзы.

– Дай-то бог… – пробормотал не верящий ни в бога, ни в чёрта Андрей. Голова его безвольно упала на колени, и он стал заваливаться на подлокотник кресла.

Я перенёс его на тахту, подложил под голову подушку и укрыл пледом. При такой дозе спиртного он не скоро очнётся, а сон ему сейчас нужнее всего.

Многое бы дал, чтобы сбылась надежда, которую я заронил в сознание Андрея… Но надежда на всемогущество объекта – это только надежда. Объект сам себе на уме.

Мне тоже очень захотелось выпить, причём не просто выпить, а напиться до упора, чтобы забыться, как Андрей. И будь что будет. Но я вспомнил, что обещал Любаше, и пересилил себя. Своё слово надо держать.

Забрав со столика пустые бутылку и стаканы, я отнёс их на кухню, убрал со стола и принялся мыть посуду. И только закончил вытирать последний стакан полотенцем, как в комнате зазвонил телефон.

«Началось…» – в очередной раз недобро подумал я. Что именно началось, я не знал, и думать над этим не хотелось. Если бы звонил Иванов, то он бы звонил на сотовый телефон. Кто же это тогда?

Я прошёл в комнату и бросил встревоженный взгляд на Андрея. Андрей мирно спал, свернувшись под пледом калачиком – видно, ещё не успел отогреться, – и ничего не слышал. Я поднял телефон, убрал звук зуммера до тихого тарахтения и только затем снял трубку.

– Я слушаю.

– Денис? Здравствуй, это Мирон.

– Привет.

Сердце тоскливо сжалось. Обычно все телефонные разговоры Мирон начинал с розыгрышей, сейчас же тон был серьёзным, а голос глухим.

– Ты можешь приехать ко мне? – попросил он.

– Сейчас?

– Да.

– Э-э…

– Я тебя очень прошу, – произнёс Мирон срывающимся голосом, и пошли гудки.

Я аккуратно положил трубку на место. Дела… А у него-то что приключилось? Да что я, в конце концов, «скорая помощь» для всех и каждого?!

Выйдя на кухню, я налил в чашку остывший кофе, неторопливо, маленькими глоточками, выпил. Раздражение улеглось, и я понял, что во многом ответственен за то, что происходит. Нечего кочевряжиться, когда тебя просят о помощи.

Вначале я хотел телепортироваться в квартиру Мирона сквозь стену, но, вспомнив стоящий у подъезда таксомотор, передумал. Имелись у меня вопросы к «Горизонту», да и не было уверенности, что, проходя сквозь стену, попаду туда, куда надо.

Я оделся, вышел из квартиры, запер дверь.

– Привет, – сказал жёлтой рожице, нарисованной на стене.

– Привет! – жизнерадостно откликнулась она, скорчила гримасу, соскочила со стены и, колобком прокатившись по площадке, сиганула в лестничный пролёт.

– Гы-гы, ха-ха, хи-хи! – донёсся оттуда удаляющийся хохот, а затем с крыльца раздался дикий мяв улепётывающего кота Леопольда.

Я остолбенел, волосы на голове зашевелились. Как ни привык к проделкам объекта, но такого не ожидал. Каким образом он мог видеть меня без стеклянных глаз и хохотать без динамика?!

Осторожно, на цыпочках, я приблизился к перилам и глянул вниз. Ничего необычного не увидел, но сам чуть не сверзился в пролёт вслед за рисованной жёлтой рожицей, так как моя рука не оперлась о перила, а прошла сквозь них. Этого мне только не хватало! То из едущего трамвая едва не выпал, теперь – в лестничный пролёт… Неизвестно, что хуже, хотя, скорее всего, исход был бы одинаковым. Летальным. Как в прямом, так и переносном смыслах. А ещё точнее – вначале в переносном, то есть от слова «летать», а затем в прямом. Надо учиться себя контролировать.

На стене, крашенной некогда голубой краской, а теперь потемневшей до серого цвета, от сгинувшей жёлтой рожицы остался блеклый контур, и он надо мной насмехался. Иного я не заслуживал.

Когда я вышел из подъезда, дверца такси распахнулась, из салона выглянул Сева и помахал рукой. Я потоптался на крыльце, огляделся. С ближайшего тополя пушистыми хлопьями облетал снег, а на самой верхушке раскачивался кот Леопольд и смотрел вниз безумными глазами. Смеющейся жёлтой рожицы нигде не было.

«До вечера будет раскачиваться, – подумал я о коте, – если верхушка не обломится». Вот уж для кого быть «скорой помощью» я не собирался, так это для кота. Слишком памятны были взъерошенная шерсть и ощерившаяся пасть перепуганного насмерть Леопольда.

– Это ты так напугал кота, или… – спросил Сева из машины.

– Или, – отрезал я, спустился с крыльца и направился к нему.

– Привет, – сказал Сева, когда я подошёл.

– Привет, татарин.

– Садись, русский, – без тени улыбки предложил Сева. Лицо у него было хмурым.

Я смешался, не нашёл, что ответить, сел на переднее сиденье и захлопнул дверцу. Отбрил он меня по первой степени.

– Чем вы меня вчера напоили? – недовольно пробурчал я, переводя разговор на другую тему. Не люблю разговоры о национальной принадлежности, от них всегда попахивает национализмом. Хвалиться нужно не национальностью, а тем, что ты сделал в этом мире. Принадлежность к той или иной нации – это не твоя заслуга, а твой крест. И если тебе нечем похвалиться, кроме своей национальности, то ты – ноль.

– Если бы не напоили, то сейчас бы хоронили.

– Слышал уже о вскрытии…

– А если слышал, то в чём проблема?

– У объекта лечение эффективнее и без каких-либо последствий.

– Вот и обращался бы к нему, – раздражённо бросил Сева. Он поднял руку и щёлкнул пальцем висящую на ниточке куклу-скелет.

– Вай! – возопил скелет. – Щекотно! Гы-гы, ха-ха, хи-хи!

Он задёргался и сгинул с глаз, оставив на память колышущийся обрывок нити.

Сева замер с поднятой рукой, посерел лицом, а затем длинно и витиевато выругался.

– А каково мне? – заметил я, когда экспрессивный поток ненормативной лексики иссяк.

Сева глубоко вздохнул, повернулся и посмотрел на меня долгим взглядом. Нехороший был взгляд, и глаза красные. Не выспался он в машине.

– Зачем всю ночь меня караулил? – спросил я.

– Это уже неважно, – глухо сказал он. – Началось.

– Что – началось? – спросил я в надежде, что наконец получу ответ на вопрос, на который не мог ответить сам.

– Контакт, экспансия, вторжение… Называй, как хочешь.

– А вы как это называете?

– Кто – мы?

– В «Горизонте».

Сева неопределённо повёл плечами. Как он ни старался держаться, но было заметно, что исчезновение куклы-скелета выбило его из колеи.

– Никак. Мы открыли ящик Пандоры и выпустили в наш мир бога.

– Создателя, – поправил я, припомнив объяснения Иванова.

– Нет, – покачал головой Сева. – Это когда он вдохнул жизнь в органические сгустки первичного океана, тогда был Создателем. Войдя в наш мир, он стал богом. Причём не богом для всех вообще, а для каждого в отдельности. Плазмоидов у него на всех хватит, ещё и останется. Сегодня заканчивается история человечества.

– Или начинается, – добавил я.

– Вряд ли, – не согласился Сева. – Самым страшным заклятием у древних египтян считалось пожелание жить в эпоху перемен. Но это были человеческие перемены, а теперь… Ты представляешь, что произойдёт, когда каждый человек будет иметь своего бога – бога, выполняющего любые желания? Переворот в мировоззрении, ломка человеческих отношений, морали… Хаос… И даже если в конце концов наступит идиллический рай, то он будет продолжаться, пока объекту с нами интересно. А что произойдёт, когда он потеряет к нам интерес? Сотрёт с лика Земли?

Что будет, я тоже не представлял, но уж, конечно, не победное шествие по руинам земных городов бесконечных шеренг Буратино с бластерами наперевес. Почему-то верилось, что всё будет хорошо. Как в красивой сказке со счастливым концом. Но как именно будет, я не желал думать, чтобы потом не разочаровываться.

– Меня интересует судьба человечества в той же степени, в которой человечество интересует моя судьба, – сказал я. – Сейчас я хочу знать только одно: как найти Оксану.

Сева посмотрел на меня с жалостью, как на юродивого, затем горько усмехнулся.

– Мир рушится, а тебе…

– Можно без патетики? – резко оборвал его я.

– А я не знаю, как по-другому сказать, – возразил он. – Ты знаешь? С другой стороны, может, ты и прав, и о крахе нашей цивилизации не стоит сожалеть… Что же касается твоей проблемы, то я не в силах помочь. Обратись к объекту.

– Один советует обратиться к объекту, другой… Это я сам давно понял. Как ты говоришь – у каждого будет личный бог? Хорош у меня личный бог, который не желает помогать! – Я потрогал висящую у ветрового стекла нитку. – Интересно, а как объект нас видел без стеклянных глаз?

– Да какая тебе разница, каким образом он нас видел? – кисло поморщился Сева. – Быть может, использовал атмосферные линзы. Давали мы ему такую информацию…

Я не поверил и хотел язвительно поинтересоваться, какую информацию они давали объекту, благодаря которой он теперь может говорить без использования динамика, но, вспомнив, как от порывов сквозняка колыхались шторы на лоджии, промолчал. Найдётся у Севы и на этот случай отговорка. В конце концов звук – это всего лишь колебание воздуха.

Сева включил зажигание и тронул машину с места.

– Тебя куда подбросить? – спросил он. – С этой минуты я безработный, так что времени у меня много…

– К ближайшему банкомату. У меня денег совсем не осталось. Надеюсь, счёт на карточке ещё не аннулирован?

В этот раз Сева посмотрел на меня, как на идиота.

– Ты что, в самом деле ничего не понял? Кому завтра будут нужны деньги, если каждый, как ты, сможет проникать сквозь стены, в том числе и банковских хранилищ? Любой сможет беспрепятственно пройти хоть на ракетную базу, хоть в кабинет Президента, узнать коды, открыть ядерный чемоданчик… Но, скорее всего, никто не будет проникать в банковские хранилища, так как объект объединит всех людей единым сознанием по своему образу и подобию, и это уже будет совсем иная цивилизация. Мы станем в его руках куклами, которыми он будет управлять, дёргая за ниточки. Это тебе понятно?

– Понятно, – кивнул я. – Вроде обещанной мне Ивановым психокоррекции. Но это будет завтра. А сегодня мне деньги могут понадобиться.

Сева запнулся, лицо его стало багровым, как перед апоплексическим ударом, и вдруг он неудержимо расхохотался. Хохотал долго, до икоты, пока я не постучал ему по спине. Это отрезвило его, он перевёл дух, вытер слезящиеся глаза.

– Бери, – сказал он и открыл бардачок. – Бери все.

В бардачке лежала пачка сторублёвок. Я взял её, повертел в руках, вздохнул и сунул в карман. Десять тысяч рублей отнюдь не десять тысяч долларов, на шубу вряд ли хватит.

– Маловато будет…

– Шубы сейчас никто за наличные не покупает, – сказал Сева в сторону. – Предъявишь кассирше банковскую карточку.

Я исподлобья посмотрел на него. Подслушивал он наш разговор с Любашей, и знал, зачем мне деньги. Вовсе не истерика у него была, когда хохотал.

– Только не надо меня дурачить, – неожиданно сказал Сева, – что тебя, кроме покупки шубы, ничего не интересует. Переигрываешь… Твой контракт с «Горизонтом» расторгнут, так как вчера ты был единственным, кто контактировал с объектом, а сегодня он начнёт контактировать со всеми. Можешь со мной не темнить хотя бы напоследок? Не нужен ты «Горизонту», и я ему не нужен. Да и сам «Горизонт» уже никому не нужен.

В то, что «Горизонт» так легко оставил меня в покое, я не поверил и осторожно поинтересовался:

– А что думает по этому поводу Иванов?

– Иванов будет стоять на своём до конца. Сейчас он подключает к проблеме все силы Галактического Союза, но вряд ли из этого что-то получится. Там тоже не знают, как разрешить кризис.

– А ты?

– А я выхожу из игры, – просто сказал Сева. – Я сломался.

– А я?

– А что ты? – Сева недоумённо посмотрел на меня, затем невесело хмыкнул. – Всё ещё не веришь, что освободился от давления «Горизонта»… Видел у Иванова в стаканчике алмазные линзы?

– Да.

– Так вот, ты теперь для Иванова такая же алмазная линза. Отработанная и бесполезная… – Сева тяжело вздохнул. – Езжай-ка ты покупать Любаше шубку. Если успеешь… – Он тронул машину с места. – Так куда тебя подбросить? К супермаркету?

– Нет, к Мирону. Художнику Савелию Миронову. Адрес знаешь?

– Знаю… Сам вербовал.

Всю дорогу до дома Мирона мы молчали. Каждый думал о своём, но, скорее всего, об одном и том же. Что будет завтра? Неизвестность и неопределённость пугает больше всего. Лишний раз я убедился, что о судьбах человечества хорошо рассуждать, лёжа на диване, когда тебе лично ничто не угрожает. Но когда радикальные перемены в обществе затрагивают твоё благополучие, то ни о чём другом, кроме собственной судьбы, не думаешь. Что будет со мной, с Любашей, с Оксаной? В своём мирке, если я и хотел перемен, то только к лучшему, и пусть тогда хоть весь мир рушится!

– Пока, – сказал я, вылезая из машины у подъезда дома Мирона.

Сева покачал головой.

– Прощай, – сказал он, захлопнул дверцу и так рванул машину с места, что из-под колёс полетела снежная каша. На выезде со двора машину занесло, и она чудом избежала столкновения с деревом.

Я проводил Севу взглядом. «Выедет сейчас на трассу, – неожиданно понял я, – и будет гнать машину на максимальной скорости пока не вылетит в кювет». Я понимал Севу. В его работе заключался смысл его жизни, это был его мир. Мир, который рухнул.

Мой мир ещё держался, но ниточка, за которую его раскачивал кукловод, была чрезвычайно тонкой.

Что-то подозрительное почудилось мне в дереве, с которым едва не столкнулась машина Севы. Я внимательно всмотрелся и увидел, что след от заноса такси обходит ствол со всех сторон. И тогда я понял, что Сева ни в коем случае не разобьётся на трассе. Ни при каких обстоятельствах. То, что машина счастливо избежала столкновения с деревом, на самом деле оказалось чудом. Чудом, которое в скором времени станет обыденностью. Столкновение вроде как произошло, но ствол дерева прошёл сквозь багажник, как я сквозь стену. Было в этом чуде что-то такое, по сравнению с чем кардинальная ломка нашей цивилизации выглядела сущим пустяком. Никто никогда не погибнет, не умрёт от болезни… И всё-таки на душе кошки скребли. «Карфаген должен быть разрушен!» Никто не хочет жить в эпоху перемен.

На четвёртый этаж я поднимался медленно и с некоторой опаской, боясь снова встретиться с набожной старушкой. Говорят, бог троицу любит, а мы со старушкой только два раза виделись. Однако пронесло. Панели в подъезде были густо расписаны граффити, но ни одно изображение, к счастью, не ожило. И здесь повезло.

Чтобы не шокировать Мирона, я не стал проходить сквозь дверь и позвонил. Прождал минуту, но из квартиры не донеслось ни звука, и я снова позвонил. Результат оказался тем же. Встревожившись, я огляделся по сторонам и, не обнаружив ничего подозрительного, шагнул-таки сквозь дверь.

В квартире, насквозь пропитанной запахом табачного дыма, стояла мёртвая тишина, и это настораживало. Аккуратно, на цыпочках, я прошёл к комнате и заглянул. Никого.

– Я здесь, – сказал Мирон из кухни.

От неожиданности я вздрогнул, обернулся и в дверной проём на кухню увидел сидящего за столом Мирона. На столе стояла на треть опорожнённая литровая бутылка водки, банка маринованных огурцов, рядом с банкой высилась горка целлофановых пакетов с нарезками сыра и копчёной колбасы.

– Что за шуточки! – раздражённо гаркнул я, проходя на кухню. – Почему на звонок не открываешь? Знаешь, что я подумал?!

– Долго ты добирался, – словно не услышав меня, сказал Мирон. – А тебе из твоей квартиры в мою – шаг шагнуть… Сейчас сквозь двери прошёл?

Я не ответил, сел на табурет и опёк Мирона злым взглядом. Знал он, оказывается, обо мне гораздо больше, чем я мог представить. От Мирона за три версты несло перегаром, но выглядел он трезвым. Взгляд тёмных глаз был хмурым, но ясным, язык не заплетался.

– Что случилось?

– Шапку хотя бы снял, за столом сидишь… – вместо ответа буркнул Мирон. Он налил в пустой стакан водки и подвинул ко мне. – Давай выпьем.

– Не буду, – отказался я.

– Шапку снимать не будешь, или пить? – спросил Мирон, вперившись в меня тяжёлым взглядом.

– И то, и другое.

– А я выпью.

Мирон взял стакан, опрокинул в себя, поморщился, затем достал из кармана пачку сигарет и закурил.

– Почему не закусываешь? – спросил я.

Банка с маринованными огурцами была закрыта, целлофановые пакеты с нарезками сыра и колбасы наглухо запечатаны.

– Не в коня корм, – затянулся сигаретой Мирон, поискал глазами пепельницу, не нашёл, махнул рукой и стряхнул пепел на пол.

– Ты что – в запое?

– Наверное… – неопределённо повёл плечами Мирон. – Никогда раньше в запой не уходил. Напивался – да, но потом неделю на водку смотреть не мог. А теперь…

– А что теперь? Разбогател и – трава не расти?

Мирон посмотрел на меня долгим взглядом исподлобья.

– А ты пойди на мольберт посмотри, – тихо посоветовал он и потянулся к бутылке с водкой.

Я недоумённо оглянулся на комнату, снова посмотрел на Мирона.

– Сходи-сходи, полюбуйся… – сказал он, наливая водку в стакан.

Я встал, вышел в комнату, подошёл к мольберту и снял с холста занавешивавший его халат, подсознательно предвидя, что увижу. Так оно и оказалось.

На холсте шла весёлая потасовка между смертушками. Настолько весёлая, что мороз пробирал по коже. Сверкали лезвия маленьких кос, летели в стороны кости, черепа, обрывки балахонов, но кости и черепа тут же прирастали к смертушкам в самых неожиданных местах, и потасовка продолжалась. Смерть восседала на троне, с умильной улыбкой оскаленного черепа наблюдая за тем, как резвятся её отпрыски, притоптывала костлявой ногой и тихонько похохатывала: «Ги-ги, хи-хи…» Смешок у неё получался, прямо сказать, премерзейший.

– Прекрати, – тихо, но твёрдо сказал я.

Экспозиция драки застыла, как при стоп-кадре, затем маленькие черепа, приращённые у кого к локтю, у кого к колену, у кого к рёбрам, дружно повернулись ко мне и хором пискляво поинтересовались:

– Это ещё почему?

– Тебе миллиарды лет, а ведёшь себя как ребёнок, – стараясь, чтобы наши голоса не долетели до Мирона, приглушенно сказал я. – Когда ты поумнеешь?

– Зачем? Чем я хуже ребёнка?

– Ты ничем не лучше. Нельзя разрушать картину художника – в ней вся его жизнь. Тебе развлечение, а ему…

– Ему что – неприятно? – удивилась Смерть голосом Буратино.

– От твоих проделок ему жить не хочется.

– Правда?

– Правда.

– Тогда извини…

– Верни всё на место, как было! – строго приказал я.

На миг экспозиция на холсте затуманилась, размываясь красками, а затем картина восстановилась в первозданном виде. Я перевёл дух и набросил халат на холст.

– Теперь так будет всегда? – глухо спросил из-за моей спины Мирон. Как он подошёл, я не слышал.

– Надеюсь, нет, – не оборачиваясь, сказал я. Стыдно было глядеть ему в глаза. – Но теперь он будет часто появляться. Ты с ним построже, если опять начнёт бедокурить.