Текст книги "Хиппи в СССР 1983-1988. Мои похождения и были"

Принцесса

Лена Григорьева оказалась восемнадцатилетней студенткой художественного училища из Рязани и имела несколько знакомых системных людей как в Рязани (о существовании этой «ячейки» мы даже не догадывались, хотя, кроме архивариуса Саши Ришелье и гэбухи, и не вели никаких учетных картотек Системы), так и в Москве. Девочка вела себя совершенно естественно, без малейшего жеманства, и отдавалась чувствам в полную силу. С ней было легко и влюбленно.

Мне кто-то 1 января отзвонился и сообщил, что всем так понравилось в этом доме, что многие просто разбрелись по другим квартирам и хорошенько выспались, а сейчас все опять собрались, и подъезжают много других. Ожидали концерт Пони, Димы Пронина и еще кого-то. Володя Поня и Саша Шуруп звали нас ехать обратно. Мы хоть и устали, но решили поехать, чтобы продолжить праздник. Явившись уже парой, мы были бурно встречены друзьями и просидели там какое-то время. Маша уговаривала все же показать спектакль, и мы, выйдя уже в другую залу с полукруглой нишей, более удачно на этот раз повторили действие. Все смеялись и аплодировали. Так в этом доме понравилось, что некоторые хиппаны во главе с Майклом Крэзи недолго продержались в нем коммуной. Следующий день или два мы с Леной оставались просто у меня, а потом поехали в ее Рязань, где я до этого никогда не был. Надо сказать, что с родиной я вообще мало знаком до сих пор, и тогдашние путешествия автостопом многое мне открыли. Но в Рязань мы поехали на электричке и тащились туда часа четыре. Мама Лены восприняла мой приезд стойко и не подала вида, что у нее шок. Хотя я подозревал, что она немножко видела студентов-художников, друзей своей единственной дочери, и уже знала, что эта публика имеет не самый ординарный вид. Они жили на Гагарина, 12, и впоследствии, когда я бывал по месяцу в Рязани в командировке от «Росреставрации», я частенько посматривал на знакомые окна. В первые приезды в Рязань моя подруга познакомила меня со всеми местными тусовщиками. Ими оказались кудрявый талантливый художник Рома, азиатского басмаческого вида Кришна, огромный и добрейший до невозможности Саша Щеголев (тогда главный художник-декоратор Рязанского театра), а также большой спец в реставрации, а тогда уже уволенный из сотрудников Музея Рязанского кремля (его мы реставрировали через три года) диссидент Виктор Лозицкий, уехавший чуть позже в Канаду.

Я на Ямках с Леной Принцессой. Сзади стоит Света Шапокляк

В Москве мы с Леной разъезжали по музеям, выставкам, по моим друзьям. Чаще всего мы ездили к Аксеновым, где за круглым столом собиралось много интересных людей чуть старше Лены. С ними мы обсуждали всякие книги, выходящие в журналах и газетах статьи, фильмы, события, в том числе те, которые происходили в хипповой среде, около которой они тоже крутились. Наталья Литвинова, жена Андрея Аксенова, была филологом и хорошо знакома с Серебряным веком и прочими на тот момент малоизвестными, но придыхательными авторами. Кстати, Андрей Аксенов выставлял свои фотографии на квартирной выставке у Вити Топа, и для меня это было очень внове, чтобы фотографии, пусть и очень удачные, рассматривать как искусство наравне с картинами. Так вот, частым гостем у них был Андрей Судариков, который жил сам по себе в двухкомнатной квартире, занимаясь аквариумизмом, и которого удалось уговорить провести у себя следующую квартирную выставку. Это на метро «Кантемировская». Он для ее проведения выделил большую комнату, а маленькую зарезервировал для себя. Надо сказать, что характеры что у Топа, что у Сударикова были одинаковые – тихие, чрезвычайно симпатичные люди, неторопливые, но умеющие хорошо делать дело, с ясными голубыми глазами, с хорошим спокойным чувством юмора. Выставку устраивали, кажется, в феврале – марте 1986 года. Участвовали Лена, Боб, Макс Казанский, Нина Коваленко и другие. От меня была картина со светом, льющимся с небес во внутренность храма, темная в целом (и штуки три других), а у Лены – очень светлая: солнечный свет-дождь, проливающийся на улыбающуюся обнаженную девушку по пояс, написанную сильными мазками.

Помню, что после этой выставки, уже в жаркое время, я ездил на дачу к Никите Головину и видел у него картину, после которой признал в нем большие способности. В светлых тонах, как бы высокая трава, и в ней торчит какая-то закрученная белая фигня. Но самый ударный эффект, когда я ее увидел, был в том, что на нее падал ярчайший солнечный луч из открытого окна, превращая ее в совершенную сказку. Волшебство! Когда я узнал, что он уничтожил этот шедевр, я страшно расстроился, потому что основное хипповое художественное творчество сводилось к каким-то жестким картинкам то с музыкантами с электрогитарами, то с чернушными экспрессиями своих депрессий, то, наоборот, с девическими солнышками, цветочками и миленькими домиками.

К этому вспомнил одну забавную деталь про Макса Казанского, теперешнего востребованного иконописца. Когда у них с Татьяной родился ребенок, она попросила меня нарисовать какую-нибудь радостную картинку, а то «не могу же я максовские ужасы вешать над кроваткой ребенка!» Я написал розового слона на какой-то холщовой дерюге, натянутой на рамку от предвыборного плаката; такие рамки я по совету одной знакомой художницы навострился тырить с улицы, разбивая стекла и выбрасывая агитки, и натягивать на них холсты. Этот слон до сих пор у меня, я подумал, что папаша сам должен постараться и подучиться что-то радостное рисовать. Кстати говоря, в рисунках почти всех хиппей-любителей на каких-нибудь тетрадных листах больше всего встречаются совершенно чернушные сюжеты отчаяния, страха, измождения и прочего негатива, как я говорил. В школах уже в наше время ученики всех школ, не обращая внимания на уроки, рисовали на последних страницах что-нибудь, часто связанное с рок-музыкой или войнушкой. Так что почеркушечная эта традиция ждет еще своего изучения.

То, что можно было бы назвать политической активностью

Прочитал в апреле 2020 года статью Ирины Гордеевой, молодой исследовательницы молодежной среды, оппозиционной политическому курсу советского государства. Ею подробно рассматриваются Юра Диверсант и группа «Доверие», основанная Батовриным и Шатравкой. Ни с одним из этих троих персонажей я не был знаком, но наслышан с разных сторон. Это были люди, политически созревшие и жаждавшие конкретной деятельности по разрушению той душной, злобной, мстительной, лживой тоталитарной системы, которая нас всех окружала с детства. Круг подобных активистов, инициаторов был крайне мал, и людям, даже уже начавшим оппозиционную деятельность, зачастую было трудно как найти просто единомышленников, столь же решительных, так и наладить контакты с уже известными диссидентами. Поэтому старались рекрутировать в своей среде. В случае с Батовриным и Диверсантом это были волосатые. Но это все была либо совершенно зеленая молодежь, пьяная от эйфории свободы, найденного общения и от своей особости, либо уже потасканная по дуркам, спецприемникам и наркодиспансерам олда, которая держалась своего круга и больше была занята рок-музыкой, семьями с детьми, работенкой и изредка поездками к старым друзьям в другие города. Они все были инфантильными романтиками, отвергающими политику и не способными к ней. Вообще, хиппи свой собственный лозунг «лучше влезть в грязь, чем в политику» плохо понимали. Ведь первоначально под политикой понимали ту «взрослую» политику с интригами, ложью, войнами и несправедливостью, которая была политикой их родителей. И действительно, становиться участниками циничной и жестокой «взрослой» политики было подло и низко. А создавать свою политику они не хотели и не умели.

При этом само их существование было политикой. Бессистемное, никому не подчиняющееся и никем не контролируемое, оно противопоставляло себя иерархичной и упорядоченной системе обыденной жизни всех советских граждан, к тому же довольно военизированной и нацеленной ракетами на весь мир, который априори считался враждебным. Мы же мир считали божьим даром, всех людей братьями и сестрами. Более открытых и дружеских людей в Союзе было, наверное, не сыскать. В этом смысле хиппи как бы противопоставляли Марксу и Ленину Кропоткина и Бакунина. Хотя в жизни их почти никто не читал. Все больше Торо или Нагорную проповедь.

В чем разница деятельности организаторов политического сопротивления, традиционно называемых диссидентами, и моей? Прежде всего не в прямой политизированности, а скорее в культурной. Хоть мы и находились под наблюдением, но оно было бы в любом случае из-за нашего внешнего вида и принципиальной оппозиции режиму, хотя не выраженной прямо, как у классических правозащитников. Они декларировали желание соблюдения прав кого-то, мы же свои права осуществляли. Они подписывали письма в защиту кого-то и изредка (после 1968 года, наверное, мало кто) выходили на улицу с плакатами. Мы выходили с картинами и раз с плакатами, но действовали хитрее, не через подписи на ничтожных бумажках, а прямо «врубали» молодых людей в антисоветский образ мысли и, главное, жизни. У нас был громадный коллектив, каждый член которого одним своим видом влиял на бездну людей. А диссиденты по внешнему виду не отличались от остальных совков. И воздействовать напрямую им было не на кого – ни обсуждать, ни проповедовать, ни врубать, ни примером показывать. Они оставались очень замкнутыми людьми в своей среде и зачастую даже других диссидентов не знали. Поэтому к нам прибивались «доверисты», а не мы к ним. Например, даже на политической акции (в защиту разогнанных художников на Арбате и побитых на Гоголевском бульваре наших друзей) никаких плакатов или призывов к свержению власти не было, а только увещевание: «КГБ и МВД, возлюбите ближнего своего!» Над этим красовался православный крест, еще не модный, как в последующие годы. Я и придумал, и написал, и держал этот плакат. Были, правда, и более решительные лозунги, которые привезли «доверисты» или которые были сделаны по их наущению на той же акции, – например, против войны в Афганистане, – которые не противоречили нашим антивоенным убеждениям. Но времена жестоких методов разгона уже уходили, и сами власти изворачивались, терпели нас часа два у памятника Гоголю, а потом, не выдержав, высадили десант «рабочей молодежи»…

Мы продолжали невольно традиции художников, которые выставлялись сначала в Беляеве (вернее, в Конькове, она же Бульдозерная, но традиционно закрепилось это название последней на тот момент станции метро на той ветке), в павильоне «Пчеловодство» на ВДНХ (где среди прочих нонконформистов была от хиппи группа «Волосы»), потом на квартирах тоже. Я, если честно, не осознавал этого и практически почти ничего не знал про те выставки; даже ту знаменитейшую, что проходила прямо на углу моего дома через дорогу, под моими окнами, в которые я особо и не смотрел из-за унылого пейзажа, я своими глазами не видел, только последствия. Все акции мною придумывались спонтанно, и ни у кого, насколько я помню, из остальных ребят, участвовавших в организации выставок и тусовок, сравнений с предыдущим поколением бульдозерников-нонконформистов или с еще более ранними, типа поэтической тусовки у памятника Маяковскому, не возникало. Даже приходившие на Грибоедова, в квартиры и потом на Арбат художники того круга, которые десятилетием раньше сами участвовали в тех выставках, не особо и упоминали про них. Просто все, видимо, считали, что оно так идет само собой беспрерывно и по-другому и у нашего поколения не получится. То, что раз удалось выставить в Манеже и раз на ВДНХ, вряд ли повторится. Все знали, что художники и музыканты в СССР должны идти только официальным путем получения диплома, потом вступления в творческий союз или филармонию и только так становиться профессионалами и иметь возможность выставляться или играть на сценах. Такой средневековый цеховой принцип. Но он стал рушиться довольно давно, а уже с развитием перестройки сами комсюки стали подбивать под нас клинья и некоторые мои друзья ходили с ними встречаться (был такой видный комсомолец среди московских Юрий Резниченко). В принципе, при некоторой покладистости можно было пробовать организовывать выставки и концерты в комсюковских и прочих более-менее официальных местах, но это уже через года два-три, но на самом деле не все были готовы на сотрудничество с нашими гонителями. А в 1985-м и 1986-м ледяная глыба еще не подтаяла… И задача историка как раз в том, чтобы максимально подробно описать события и участников, а не какие-то писульки-манифесты, которые дальше квартир не выходили, а если выходили, то не имели поддержки и, главное, действия.

Не помню, чтобы тексты Диверсанта попадались мне на глаза, и даже тем, у кого они могли быть, типа Леши Фашиста, который много о нем рассказывал, хранить их было ни к чему. Может быть, их хранил Рубченко, но и у него, как он сам рассказывал (но на самом деле не факт), проходили обыски и изъятия. Саша Ришелье раз поставил свою подпись под какой-то петицией Диверсанта, где уже стояла сотня подписей, году в 1977-м. И манифест Мефодия был редкостью, и только два человека из тысячи хиппарей пробежали мимолетно его глазами, когда он им попал в руки, а так никому из нас не нужны были эти манифесты. Я помню, как Саша Сталкер с подругой Любой раздавали эти свои вымученные манифесты пиплу в «Туристе» и на входе в метро «Тургеневская». Никто почти не брал, потому что хиппи и был манифест сам по себе, который не нуждался в многословных объяснениях! Это же не абстрактное «искусство», которое требовало многотомного словоблудного объяснения, так как образного, визуального не имело! Хиппи был уже протестом, даже если он не произносил ни единого звука и не выходил ни на какие демонстрации. За что он был, было яснее ясного, – любовь, мир, свободу, радость, счастье.

Я недавно прочел, что Юра Солнце предал хиппарей и подставил их под убой, чего раньше никогда не слышал. Самого Солнца я никогда не видел, но верю в это слабо. Причем эту нескладную версию озвучил какой-то хмырь, молоденький довольно чекист, что якобы Юра был завербован и т. д. В первую очередь хочу сказать всем последующим исследователям и съемщикам фильмов, что этой гнуснейшей червивой породе подслушивателей, подсматривателей, фальсификаторов, запугивателей верить нельзя, запрещено моральными законами антисоветского человека! Они вруны, подлецы и просто мразота, поливающие и в отставке всех своих прежних оппонентов.

По поводу исследовательского подхода приведу еще один пример, более наглядный. Все знают Монмартр, вернее маленькую площадь Тертр, где сидят художники. Их видели и видят с послевоенных времен масса туристов, которые текут сюда беспрерывным потоком со всего света. Это одни из самых долженствующих быть известными людей на планете. Об этом месте написаны тонны всяких заметок, очерков, статей в путеводителях, журналах и газетах, а также в книжках, рассчитанных на поверхностное знакомство. И всегда поименно перечисляются те знаменитости, которые работали на Монмартре в мастерских, а не на улице, и почти никого из работавших именно на этой площади не упоминают. А потом бодренько так переходят к современным художникам, представляя фото двух-трех одних и тех же колоритных персонажей (кстати говоря, совершенно бездарных и нелюбимых своими коллегами), даже не называя их имен. Просто – вот были Утрилло, Пикассо и Дали (условно), а сегодня сидят сотни других… Все. Нет нигде понимания не только откуда эти-то сидельцы взялись, но и как толком это явление началось, ни имен и историй (и произведений) тех, кого можно увидеть сейчас и поговорить с ними. И при этом ни я, ни другие ни разу не слышали подобных расспросов ни от туристов, ни от историков-специалистов. Результат – вот же вы сидите тут 300 человек, а вас нет! Ни кто вы, ни откуда вы, какие у вас другие произведения и что у вас за плечами, какая история этого сидения и каких интересных людей вы рисовали, кому картины продавали и о чем говорили. Это об очень популярных в массе людях планеты! Никого не заинтересовали за 70 лет биографии тех, кто ушел и кого уже большинство не помнит даже из самих художников. Если чересчур обобщать, получилось бы опять общее место с рассуждениями необязательного, неинтересного и надуманного характера. Как о хиппи в ютубе: «Они были прекрасны, их идеалы были любовь и свобода» или «Они были ужасны и все полегли на поле неравного боя с наркотой»… Ни о чем… История должна писаться конкретно, точно и хронологично. А еще лучше летописно.

Так публицистику заканчиваю и возвращаюсь к хронике. Итак, в это время меня стали обхаживать «доверисты» Руль и Храмов, про которых моя вторая жена говорила: «Смотрите, Рулевой подхрамывает, и Храмов подруливает!»

Они действительно привязывались ко всем, но достаточно деликатно. Им нужно было заполучить твою подпись под каким-нибудь протестным документом. Их аргументы были убийственны: «Ну не хочешь же ты продолжения войны в Афганистане?» или «Ну не хочешь же ты, чтобы людей сажали в тюрьму за убеждения? Тогда подпиши!» Уклониться было непросто, и я, как мог, увиливал. Но подписавшие какой-нибудь такой листочек (который эти вербовщики тут же прятали) через несколько дней имели последствия: их допрашивали уже как участников группы «Доверие». Это были и Саша Мафи, и Света Конфета, и Арыч, и Гелла, и многие другие. То есть, имея подпись нового лица, в самой группе (я не знаю механизм, но Кривов совершенно откровенно и цинично рассказывал в конце 90-х, что группа эта была создана и функционировала только для эмиграции) это лицо считали новым участником группы, и создавалась видимость ее растущей популярности. Ирина Гордеева нашла-таки пару моих подписей под их документами. Видимо, не увернулся.

Саша Рулевой смотрит на Колю Храмова. 1987

Безусловно, мы, как и все советские люди, вели между собой разговоры о политике, особенно сравнивая нашу и западную системы и быт. К ним еще добавлялись всякие байки про свободы именно хипповой и музыкальной тусовки заграничной с их рок-фестивалями, неразгоняемыми лагерями, свободным передвижением по странам автостопом или на своих машинах. В нашей среде никто сам автомобилей не имел. Были львовяне – Мефодий, Алик Олисевич, Цеппелин с друзьями, – которые совершали мотоциклетные вылазки по Союзу. В основном в Прибалтику, где к бородатым и волосатым или сильно бородатым, но лысым относились спокойнее. Они взяли в пример «Ангелов ада» и прочих харлейщиков Калифорнии. Мне, кстати, чуть позднее Леша Фашист подарил оригинал небольшого легендарного альбомчика калифорнийских хиппи конца 60-х «Hippy Hi»[37]37
  Упомянут фотоальбом Ричарда Кроуна 1967 г.


[Закрыть], который я до сих пор храню.

Из «наглядной агитации» того образа жизни многими были приобретаемы плакаты рок-групп с худющими, волосатыми и хмурыми ребятками с гитарами, которые все любовно развешивали у себя в спальнях. Даже самые адские комсюки. Это уже не считалось изменой родине и партии. В новогодних выпусках «Мелодий и ритмов зарубежной эстрады» уже промелькивали песенки от «Смоки», «Аббы» и других групп, чьи пластинки какое-то время назад гэбуха конфисковывала, как антисоветские…

Саша Мафи в парадном наряде

Обложка буклета «Hippy Hi». 1968

Но чисто политические вопросы – многопартийности, преступности коммунистического прошлого и идеологии, несвободы религии, преимущества капиталистического производства – в деталях обсуждали единицы. Обычно просто: «Смотри, какая крутая тачка» или «У них там Бродвей с огнями и можно ездить в любые страны». О тонкостях, вернее толстостях, можно было говорить с Рубченко, Терещенко, Щелковским, Пессимистом. Хотя последний в это время больше увлекался Керуаком, психоделикой и вообще был ленив на разговоры, но если начинал, то его нельзя было остановить. При этом он никого не слушал и на любой твой контраргумент отвечал всегда, начиная с «Ну почему? Вот…» и далее, что ему в тот момент приходило в голову, но не помню ни одного случая, когда кто-нибудь мог бы его переубедить даже самыми сильными доводами. Даже полностью загнанный в угол, он тянул: «Ну не знаю» – и высокомерно усмехался, отворачиваясь от собеседника. Пессимиста скорее интересовал он сам, а не мнение окружающих по какому бы то ни было вопросу. Видимо, именно такого сорта люди и вникают глубоко в философские и моральные учения, чтобы просто оправдать собственный эгоцентризм.

Рубченко, напротив, вас внимательно выслушивал и отвечал очень основательно, используя невероятно специальную терминологию и сложную лексику, заворачивая свою речь в сложноподчиненные и обобщающие предложения, причем выражался так вычурно как на русском, так и на английском. Иностранцы, даже англичане и американцы, не веря своим ушам по поводу уровня его языка, часто переспрашивали, сами не зная значения многих терминов, которые употреблял этот сугубый интеллектуал. Его, наоборот, очень интересовали чужие мнения, и вообще он был больше экстраверт.

Видимо, решив взяться всерьез, он стал меня приглашать на заседания группы «Доверие» в квартиры. За три года я побывал в трех разных квартирах этой группы. При этом я старался ничего не подписывать. Мне там многие «доверисты» (самым уважаемым был безногий инвалид Юра Киселев, передвигавшийся на маленькой тележке, отталкиваясь от земли деревяшками) начинали жаловаться на своих руководителей, что те работают только в своих корыстных интересах и к остальным относятся как к балласту. Это мне часами рассказывал один цивильный пожилой человек, бывший боксер и кандидат философских наук, а тогда уже сторож, Саша, а также Нина Коваленко, которые в группе были очень активны, имея лишь одну цель – эмиграцию. Для неевреев это было единственное объединение, нацеленное на выезд, которое власти более-менее терпели.

Потом Рубченко сделал еще одну приманку – добыл для меня с Леной приглашения на вечера культурной программы в резиденцию американского посла Спасо-хаус. Честно говоря, американцы с культурой не парились и попросту показывали фильмы, не очень-то даже интересные. Но потом, после фильма, происходила главная тусня в фойе, где встречались и общались между собой всякие диссидентствующие особы или просто тусовщики. Американцев среди публики практически не было, и я помню только раз, когда один работник посольства задал моему приятелю вопрос. Я там ни с кем не познакомился и ничего интересного, кроме того, что впервые ступил ногой на чужую территорию и поглазел на необычное место, не вынес. Меня за это никто никуда не вызывал, и неприятностей я не имел. Даже упоминаний на работе не было. На тот момент я числился художником в ЖЭКе, и никакого ущерба в карьере подобные оргвыводы мне нанести не могли. Ниже по социальной иерархии стояли только дворники и истопники, в которые я со временем и опустился.

Первым человеком, который называл себя членом протухшего уже к тому времени и почти антикварного НТС[38]38
  Народно-трудовой союз русских солидаристов (НТС) – политическая организация русской эмиграции, которая вела борьбу за ликвидацию коммунистического строя; после распада СССР действовавала и на территории России.


[Закрыть], была Лариса Чукаева, жена посаженного за политику Саши Чукаева, которого я никогда не видел. Она жила с сыном в одной большой комнате в старом доме на Рязанском проспекте. Я у нее был единственный раз – забирал какие-то антисоветские журналы и в шутку наградил ее дореволюционными медалями «За усердие» и «300 лет династии Романовых» с колодками.

Еще довольно стремными можно было бы считать всякие религиозные увлечения, но у нас они носили очень поверхностный характер, и никто, кроме Огородникова, моего будущего соседа по Зюзинской улице, не пытался устроить из этого конец света. Лучше даже сказать, что, кроме Огородникова, никто огород не городил, или – не сажал на этом огороде опасных огородов… С Огородниковым, с которым меня внешне путали, я познакомился позднее, а примерно в это время я бывал пару раз у раскольничего, умного, но совершенного интригана в церковных делах, из которых он сам не мог выпутаться, священника Владимира Шибаева, который жил около Данилова монастыря. Когда Шибаев выехал сначала в Париж, а потом в Цюрих, он нам писал открытки и письма, а когда мы сами приехали в Цюрих и попросили помочь, он ответил, что нас не знает… Я жалею, что не познакомился с Александром Менем, потому что это был единственный из них светлый, глубоко знающий и способный к обновлению священник. А Огородников все делал для того, чтобы быть известным на Западе и получать ежедневно кипу писем со всех концов света. Он их как медали за доблестный труд показывал, и они стопками лежали у него повсюду дома. У него была красивая боевая подруга-брюнетка, которую никак невозможно было заподозрить хоть в какой-то религиозности и которая, казалось, все происходящее воспринимает как плохо играемый спектакль…

Кстати, как я рассказывал, примерно в это время мы попытались посредством организации церковного прихода открыть церковь XVII века у санатория «Узкое», бывшего имения Трубецких, где скончался крупный религиозный философ Владимир Соловьев, сын известного историка. Как-то с помощью знакомого мента мы с семейством гэдээровских дипломатов Рихтеров прогуливались там по парку, собирая грибы, и осматривали снаружи старый особняк. В послешкольные годы на поле чуть ниже к оврагу я с одноклассниками играл в футбол целыми днями, а вечером, все потные и усталые, мы плюхались в пруд. Потом там же гоняли мяч и с хиппарями – Вяльцевым, Миловидовым, Пуделем, Синоптиком, Щелковским, Максом Левиным, Антоном Семеновым и Кириллом Мининым. Саму церковь снаружи восстановили уже очень давно, и, когда мы переехали с Ленинского проспекта в Коньково, нам она была хорошо видна из окон девятого этажа, с хорошо выбеленными стенами и золотыми куполами. В ней, за решетками окон без стекол, хранились дублетные книги Библиотеки им. Ленина, в частности ценнейшая библиотека Кенигсбергского университета, неизвестно для чего вывезенная из ставшего уже советским города. Книги гибли, сваленные просто на пол и не защищенные от непогоды.

Моя задумка была по такому обновленческому прототипу, где священником можно было бы попросить стать известного нам сына Дмитрия Дудко, но с условием, чтобы служба велась в упрощенной форме и желательно большей частью на современном русском языке, а прихожане были бы в основном из нашей хипповой тусовки. Конечно, мы не могли собирать подписи за открытие храма, стоя на улице с подписным листом или обходя квартиры. Давали читать и подписывать только хорошо знакомым людям. Может, мы немного таких людей в округе и знали, но все-таки среди сотни тысяч населения Конькова, Теплого Стана, Ясенева и Беляева мы так и не набрали необходимого для общины минимума в двадцать человек! Как смешно это звучит сейчас, когда этих «верующих» стало во много раз больше, чем в наши времена коммунистов и комсомольцев, вместе взятых! И все эти перевертыши вас и сейчас учат… Как все быстро меняется, с минуса на плюс!

На спектакле по пьесе Ионеско «Стулья»

А наши антивоенные марши, когда мы скандировали «Нет войне в Афганистане», можно пересчитать по пальцам, да и длились они не более 20 минут и не так чтобы у всех на виду. Я как-то исписал этим лозунгом стены НИИ, где мы, хиппи, смотрели вечером спектакль «Стулья» по Ионеско, о чем я уже пару раз упоминал.

Потом был нагоняй организаторам вечера, и люди меня в этом упрекали. Это не пользовалось популярностью даже среди хиппи. Всем было все равно…

Мы носили значки с самодельными или дареными с Запада пацификами. Наши волосы, как мы говорили, были сами по себе знаменем свободы и неприятия насилия. Но насилия только по отношению к нам самим, как оказалось. Не более. Сами-то мы в этом плане не всегда были на высоте по отношению и друг к другу, и к окружающим, и к собственным детям особенно…

Опять-таки не знаю, к чему причислить ленноновские (почти ленинские) даты, к политическим или культурным мероприятиям (но не от слов «меры приняты»!). Сначала они были более политическими, всякое там «тлетворное влияние» и прочий бред, а потом по мере смягчения нравов уже культурными. Помню, что еще в 1985-м на фестивале к нам присоединились какие-то молодые битломаны, но в целом их тусовок и влияния мы не замечали. Среди нас был довольно глубокий, но умеренный (не то что Гена Зайцев в Питере!) битломан Саша Иосифов, который, кстати, благодаря своей мягкости и интеллигентной профессии (работал архитектором) мог договариваться о проведении вечеров, посвященных «Битлз», в каких-то залах и попутном использовании этих помещений под наши выставки. Это были уже существенные уступки властей или проявления самостоятельности распорядителями залов. Но опять-таки это стало возможным только года с 1987-го. Иногда работает метод мытья, иногда катанья, но при общих благоприятных обстоятельствах.

В этой связи вспоминаю случай участия в таком мероприятии. Мы знали, что в Олимпийской деревне будет проходить вечер, неизвестно кем устроенный, и толпа человек в 40 собралась ехать на этот вечер, который как-то пробил этот самый Саша Иосифов, или Саша-художник, как его называли. Оказалось (уже на сборном пункте у метро «Юго-Западная»), что вход стоит один рубль. Но будут слайды, редкие фото, музыка и лекция под это дело самого Саши. Причем деньги шли не ему, а кому-то из ловких залообладателей. Мы вывернули карманы и обнаружили большую нехватку денег на всех. Тогда благородный Саша Вяльцев доплатил недостачу в 35 рублей из своей только что полученной зарплаты. Мы благополучно попали на этот вечер, послушали и посмотрели, пообщались и повеселились. Я потом собирал на Яшке дня три деньги и собрал даже с небольшим избытком. Саша совершенно не ожидал возврата денег и воспринял мой приезд к нему на «Автозаводскую» с большим удивлением.

Второй раз такое же мероприятие, к битловскому юбилею, но уже бесплатное, Саша Иосифов проводил через год в каком-то дворце культуры. И совместил его с выставкой картин хиппи, в том числе и моих, которые там провисели с неделю. Зал не запирался, и кто угодно мог без всякой охраны смотреть наши картины в любое время дня. Но мы старались все-таки приезжать и посматривать за обстановкой. Помню, там были три Сашины картины, выполненные в немного суховатой манере, как будто темперой. На одной из них менты винтят волосатых. Там выставлялся и Сольми, который тут же рекрутировал Сашу и Боба Волчека в свое мигом им придуманное объединение «Ирис»[39]39
  Арт-группа «Ирис», которую возглавлял Сольми, была создана в 1987 г.


[Закрыть]. Сольми вообще-то мог свободно выставиться в гостиничном комплексе «Измайлово», как я сейчас понимаю, и помочь нам всем избежать множества проблем. У него мама работала там главным администратором. Но он предпочитал показную независимость от нее, хотя по телефону очень смешно, покровительственно и присюсюкивая, с ней общался.