Текст книги "Хиппи в СССР 1983-1988. Мои похождения и были"

Личная жизнь

Моя Лена перестала учиться в своей Рязани. Я хотел, чтобы она осталась у меня жить, и надо было ее переводить в Московское училище 1905 года (в которое она так и не стала переводиться и вообще забросила учебу), а для этого ей нужна была московская прописка. Мои родители прописывать ее у нас в Конькове не хотели. Я ее назвал, естественно, Принцессой, и так ее с тех пор все и звали. Она была очень приятным и красивым человеком, и все молодые люди вели себя с ней очень куртуазно, чего она смущалась и очень мило этому смеялась. Единственное, что меня огорчало, это то, что она могла где-нибудь в компании выкурить сигаретку.

Бесило это меня до невозможности, и уже очень скоро я ее начал доставать пламенными речами, чтобы она возвратилась на путь истинный. Почему меня это так клинило, не понимаю, но не могу этого простить себе и вспоминаю постоянно со стыдом свои на нее наезды. Такая нервотрепка за несколько дней до нашей свадьбы, когда мы были компанией у Натали, подруги Алисы, довела до того, что Принцесса выпила лишнего, расплакалась и, закрывшись в ванной, порезала себе вены… Это была жуткая беда, которая, к сожалению, меня ничему не научила. Нет, Принцесса выжила, ее все успокаивали, и Натали, и Алиса, и Шуруп, но больше всех Илюша Гущин, который даже позвонил в неурочный час своему психиатру, и тот ее успокоил, взяв с меня слово не доводить до такого состояния невесту.

С Принцессой мы расписались в самом начале весны, в солнечный день, в Черемушкинском загсе в присутствии свидетелей – супругов Безелянских, Миши (который потом стал сооснователем «Альфа-Групп») и Оли.

Я был в только что купленном по совету Сальпетра костюме, в который более никогда не облачался. Миша с Олей нам подарили необыкновенные цветы – царские оранжевые колокольчики, которых я ни до, ни после не видел, хотя у нас на дачах в Купавне каких только цветов не выращивали.

Миша Безелянский с женой

Из загса мы поехали ко мне домой, где мои родители раскошелились-таки на большой торт. Но в разговоре с моим отцом выяснилось, что он Лену ни при каких обстоятельствах прописывать не хочет. Я разозлился и запустил ему в лицо куском торта. Он стал ломиться ко мне в комнату с топором, так как это было для моего отца, довольно уравновешенного человека, крайней обидой. Впрочем, он мне рассказывал случай со своим отцом, что когда он сам приехал после первых заработков учителем в Серпухове домой, в деревню, то его отец попросту снял с него костюм и забрал себе, сказав, что он еще заработает. Такие были нравы, что мой отец, 1917 года рождения, своему возразить не смел. В наше время получилось иначе.

От моих родителей мы поехали к Аксеновым, где нас ждали хозяева, Папа Леша с гитарой и мешком вина, Поня, Крис, Федор Щелковский и еще много народу, практически вся тогдашняя тусовка. Музыканты много пели, пили и курили. Федор время от времени с кем-то, пошушукавшись, выходил. Я думал, что они просто чего-то своего особенного выпить хотят, а они выходили дернуть травы. Вышла с ними и Принцесса. Меня как током резануло, и я опять на нее накинулся. Федор вовремя меня остановил и обещал больше этим тут вообще не заниматься, хотя у Аксеновых был очень терпимый в этом отношении флэт. Эту ночь или две мы провели у них, помирились и подождали, пока у моих утихнут страсти. Приехали окончательно ко мне, я попросил прощения у отца, и медовый месяц начался. Выезжали на неделю в Рязань, откуда возвращались с Лениными подругами Натальей Деевой и второй, крупной, тоже, кажется, Леной, которые в результате стали и большими подругами Аксеновых, и активно затусили.

Смерть Гоги

Весной 86-го произошла трагедия, правда мало замеченная тусовкой: Тимур-Гога, наш единственный хиппи – азербайджанец и вообще кавказец (может быть, Михась еще был оттуда, он что-то рассказывал про Казбек, на котором долго жил, и я ощущал в его речи некоторый акцент или речевой дефект), выбросился из окна своего дома. Почему, не знаю. Очень шизовый и очень веселый был человек. Иногда пытался нагнать страха на кого-то своим громким и хриплым голосом, но в основном что-то гнал, пытаясь сойти за умного. Дружил практически только с Никодимом, без которого мы его редко видели. Тогда он клеил всяких герлов, смотря на них огромными темными немигающими глазами. А смеялся, как ребенок, всякой ерунде, заливисто и громко. Хоть мы и не искали с ним встреч, но особого от него какого-то негатива вроде тоже не было, хотя внешность разбойника именно это и предполагала. Я с ним разговаривал раза четыре всего. Он выдавал себя за художника, его идеалом был Ван Гог, и одно время его так и звали – Тимур Ван Гог. Да, именно так: в какой-то момент он решил, что быть художником – это круто, и выбрал себе в прозвище самого шизового и модного, Ван Гога, о котором он мало что знал. Накупил красок, кистей и холстов и стал мазать всякие ужасы. Никодим, чтобы поддержать реноме своей свиты (он тоже пытался красить, но что-то такое чернушное получалось, и это несмотря на стойкий слух, что Никодим учился в духовной семинарии), уважительно при всех звал Тимура Ван Гогом. А тусовка, видимо, просто стала стебаться над таким ником и переименовала Гогой на его родной кавказский манер…

Это была одна из первых смертей среди тех, кого я знал в то время, но с годами смерть увеличила свои аппетиты и стала безжалостно вбирать в себя десятки знакомых системных людей за год. Время от времени Ришелье, общавшийся со многими людьми, сообщал длинные списки имен ушедших. Конечно, большинство сами были виноваты, злоупотребляя черной, какой-то химией и алкоголем. Государство почти не прилагало усилий для помощи наркозависимым и депрессивным личностям, а параноиков и шизофреников «лечило» сильнейшими дозами лекарств, которые причиняли сильные боли и страдания таким пациентам. Да и вообще, что в СССР, что в современной России повсюду ощутимо желание максимально унизить человека и причинить ему боль… Видимо, часть отчаявшихся и душевнобольных людей, подозревая, что их ждет при попадании в такие медучреждения, решали покончить с собой. Возможно, это бывает и совершенно спонтанно, от белой горячки, как в Париже с сыном Оскара Рабина, с которым мы за две недели до его самоубийства выставлялись на одной стене в Сите-дез-Ар недалеко от Нотр-Дама.

Опять Рига. У Батюшки

Когда уже стало пригревать первое весеннее солнце и обманчиво зазеленела трава на газонах, мы решили поехать автостопом в Ригу, куда ехало много наших друзей. Выехали довольно легко одетыми, а я вообще в кедах. А в Калининской (Тверской теперь) области лежал еще толстый слой снега, который промораживал насмерть мои кеды. Хорошо, что в самый критический момент нам попалась машина с вагончиком со строителями, отапливающимся изнутри печкой. Отогревались километров 30 и стучали зубами полпути еще. Добрались благополучно в Ригу до квартиры Валеры Батюшки, родители которого работали в Югославии. Поначалу мы думали все ехать пожить в палатках на Лиласте (Гауе), но из-за зимних температур ночью это стало невозможным. В результате у Батюшки поселились Бравер, мы с Принцессой, Макс Столповский и Багира, с которой он сошелся примерно в это время или чуть раньше. До этого у него была такая же по темпераменту Ира Авария. Хорошо подготовился к поездке только мудрый Бравер, который запасся и деньгами, и кофе, которым он избранных, в виде поощрения, угощал. Я был лишен в один момент этой благодати, так как при общей поездке в Саулкрасты, где мы опять чуть не заморозили свои щиколотки в ледяной воде Балтийского моря, я прикрывал Макса, когда он для общего скудного стола спер курицу в магазине. Обчество накинулось с осуждением, но с аппетитом уплело куренка, которого Бравер и приготовил. Особенно старались с морализаторством Шуруп с Алисой, а я это рассматривал как милое приключение. Должны же у нас быть шалости!

Леша Кришнаит и Дима Бравер на Арбате

Алиса не зря так назвалась, она, как лиса, очень притворно, театрально и прекрасно разыграла трагедию: «Я больна всеми болезнями и нуждаюсь в самой мягкой постели!» Надо сказать, что на самом деле ее прекрасное тело доживет до Второго пришествия в целости и сохранности. Но каков успех! Все покорились ее желанию и уступили, и покорялись и далее ее милым капризам. Первым был превращен в раба, естественно, Шуруп и продолжал им быть до самого развода… Еще у них с Алисой была черта какого-то собственнического отношения к интересным людям. Они свои знакомства старались держать только для себя и не допускать других до священной благодати общения с ними. Такими для них был Илья Гущин, Батя минский (хотя он вроде был «общедоступным» тусовщиком, но все равно этим кругом огораживался по возможности, когда приезжал в Москву и останавливался у Конфеты, которая жила одна со своими собаками – они ее подстраховывали на стопе, потому что была попытка изнасилования), Катя Калинкина (потому что она их безотказно вписывала в Питере), Родя, Гарик Рижский, Володя Пацик и особенно какой-то путаный типаж Володя Псаломщик…

В Риге у нас с Принцессой произошли опять трения по поводу сигарет, я даже подключил для этого дела местного священника из храма Святого Александра Невского, но он мне не помог, потому что по доброте своей признался, что и сам тайком покуривал первые десять лет служения. Я, однако, был неумолим. Видимо, у таких как я, кто зацикливается на своей правоте, всегда в конце концов случаются диктаторские замашки… Но до конфликта мы успели у того священника крестить Лену по настоянию Алисы (той страшно хотелось стать крестной матерью кому-то).

Питер. Эрмитаж

На обратном пути заехали, естественно, в Питер, где остановились у необыкновенно благожелательной Мэм Сюзанны. Наутро пошли пить кофе в «Сайгон», где скучная надменная местная тусовка пока не появилась, а расположились приятные молодые люди. Был один блондин с приличным хайром, весь в черном и черной шляпе, и еще с десяток пипла (вспомнил еще Кэт-барабанщицу). Я их всех подписал на визит в Эрмитаж, в котором половина из них не была. На Ленкин и чей-то еще студенческий в разных кассах всем взяли льготные билеты и пошли шляться по музею. Зашли в залы импрессионистов и от них пошли по галерее, в которую стало светить сильное, редкое для Питера солнце через приспущенные прозрачные шторы. И в конце анфилады солнце падало на одну барбизонскую картину[51]51
  То есть картина одного из барбизонцев, как называли группу французских пейзажистов 1830–1860-х гг.


[Закрыть] так, что казалось, на тебя идет реальная отара овец (объекты на картине были изображены в натуральную величину). Нас этот эффект ошеломил совершенно. Из-за эффекта солнечного освещения эта картина казалась лучшей в Эрмитаже. Тот же случай с лучами, что и у Никиты Головина… Поразило еще то, что многие смотрители были очень больные психически люди. Сказали, что другие не идут сюда работать. Случай с «Данаей» Рембрандта мог бы насторожить дирекцию…

Данилов монастырь. Честнов

По возвращении из Риги я подался на заработки в начавший восстанавливаться Данилов монастырь, где можно было приходить в любое время и трудовую книжку не требовали. Такая форма работы практиковалась, насколько я знаю, впервые в Москве, так как заказчиком, в отличие от всего остального народного хозяйства в стране, было не государство, а церковь. К тому же я еще захаживал на основную работу. В монастыре меня определили в малярную бригаду, где задания давали разные, от ровного обведения контура окна толстенной кистью до составления нежного небесного оттенка, имея при этом в распоряжении для смешивания черный, белила, грязный зеленый и мерзейший прогорклый синий. Полстены монастырской покроешь пробами, прежде чем волшебные советские краски не дадут нужного, но невозможного в теории результата… Но вот для покраски привходной колокольни все же привезли финскую светостойкую розовую краску, которую в СССР не производили и которой было очень приятно красить, стоя на высоченных лесах и наблюдая сверху всю монастырскую жизнь. Советское все было некачественное. Насчет красок очень подробно это рассказывал наш бригадир, который на основной работе был специалистом как раз в НИИ красок.

Платили хорошо, почасово, по два рубля в час, при этом мы сами были себе контролерами и вписывали лишние часы довольно нагло. В принципе, когда авралов не было, а оставались какие-то остатки от начатых работ или рутина, нас бывало и по два человека в день, но поначалу, когда все кипело и деньги в бухгалтерии водились, человек 10 было всегда, а в авралы и все 15. Но с зарплатой часто задерживали, и бывало, что мы месяца по три работали на потом, и тогда ходило человека два-три. Зато в получку, особенно те, кто часто ходил, как мой приятель Борис, который еще и хорошо приписывал, получали на руки до тысячи рублей… Среди этих маляров каких только людей и судеб не попадалось! От научных сотрудников до боевых отставных вертолетчиков, покрошивших не одну деревню в Афгане. Но были и простые работяги, всю жизнь тянувшие какую-то идиотскую лямку, при этом явно способные на большее. У меня там завелись даже друзья, хотя ходил я нечасто. Был один подпольный предприниматель, Андрей Никишин, который шил из так называемой варенки модные тогда джинсы и куртки. Зачем ему был нужен еще и монастырь, даже не представлял, пока он не признался, что сидеть за швейной машинкой весь день одному страшно скучно. А в монастыре мы часто, приходя работать, ею обеспечены не были и сидели где-нибудь в сторонке или на куполе главного Троицкого храма и травили байки из жизни или обсуждали в открытую проходивших мимо толстенных монахов. Сначала начальником работ был пузатый архимандрит в очках, Евлогий, которого все же сняли, потому что он в монастыре поселил свою любовницу и еще ей немаленькую зарплату выписывал. После него был назначен здоровый лоб Савва, энергичный, как первоцелинник, но не забывавший про грех чревоугодия, и поэтому был, как говорили, «в теле». Потом, уже при нас, Савву сделали епископом за строительные заслуги. А настоятелем там был вообще двенадцатипудовый Тихон, приятель моей будущей знакомой по бригаде Кристи, Натальи Кастальской, чей брат, такой же антисемит, как и она, преподавал древнееврейский язык в Троице-Сергиевой лавре. Тихон, едва пролезавший сквозь сделанные для него широкие специальные двери, через год раз вызвал меня к себе перед нашей уличной выставкой на Арбате и попросил не приглашать на нее иностранных журналистов… Говорил он это явно нехотя, но опасаясь все-таки подслушивавших, видимо, чекистов. Быть такими тучными монахов располагали неподвижная жизнь и обильная трапеза, которая у них всегда была необыкновенно богата и разнообразна. Как-то раз в пост, когда мы на лесах красили дом настоятеля, мы видели такой стол, который не во всяком ресторане и сейчас вам накроют даже при неограниченном бюджете. А нам лили в уши: «Молитеся, братие и сестры, и поститеся»… Худющие бабки и сморщенные и без постов старички, приходившие на эти долгие и бессмысленные службы, воспринимали все буквально и вообще почти переставали есть, зато монахи на их пожертвования ни в чем себе не отказывали и переваривали бабками не переваренное…

Вообще в голодной Москве жизнь монахов и всей публики в монастыре была как у Христа за пазухой. Все бабки, за неимением больших средств и по дореволюционной традиции, тащили в виде подношений хлеб. Один раз какой-то поп на хозяйстве отвел нас в кладовку размером с вагон, доверху заваленный этим белым хлебом, и предложил брать домой сколько хотим, так как он у них пропадал. Но они продолжали принимать этот ненужный им хлеб и заваливать им дальше склады. Куда потом они девали черствые батоны, неизвестно, но нам больше его не предлагали. В этой связи я вспоминаю конец царствования Бориса Годунова, когда из-за трех лет подряд неурожая разразился голод, и Годунов раздал сначала собственные запасы, потом казенные, вызвав приток голодающих из провинции в Москву. И когда запасы полностью истощились, он призвал открыть амбары Троицу, которая была вторым после государя собственником по количеству крепостных и земель на Руси. Так монахи, молитвенники и кандидаты в святые, отказались, и пришлось Годунову послать войска, которые с боем и артиллерией взяли крепость и раздали хлеб умиравшим христианам… Да и какой тогда хлеб был? Ржаной, гречишный да овсяный, поди…

А тогда я еще ходил крестился на иконы, целовал ручки попам, выстаивал службы в главном, Троицком храме, и меня ставила в пример Наде, жене Авенира, ее мать, хотя смотрела сквозь пальцы, что очень компанейская матерщинница Надя курила как паровоз. Главное для недавно обращенной мамаши было именно требование по посещению служб, как комсомольских собраний в прежней ее жизни…

Через месяц я там познакомился с Владимиром Честновым, который, не желая корпеть программистом на совок, решил поработать на монахов обычным рабочим. Так как вид у него был абсолютно хипповый, да еще он был невероятно подкован во всяких буддистских и китайских мудростях, мы с ним быстро сошлись. Говорил он, как всякий неглупый одинокий человек, без умолку и очень убежденно. Темы выбирались в основном про сравнение жизни и принципов тут и там во всех аспектах, про восточные мудрости и нарушение совками собственного законодательства. Про Систему он ничего не знал, хотя хайр и борода у него были на редкость приличной длины. Я стал его понемногу знакомить с нашими, и с легкой руки Рулевого, который не расслышал его фамилию, его стали звать Честным, хотя он оказался в результате на редкость бесчестным со своей китайщиной. Он привязался ко мне и стал постоянно припираться к нам домой, когда ему вздумается. Довольно сильно порой напрягал, но мы с Принцессой зачем-то его терпели. К Системе он относился подозрительно и в общем недолюбливал ее, как-то, видимо, не всегда зная, как себя вести с остальными людьми. Хотя наглости ему было не занимать. Так он и прицепился именно к нам, сволочь, видимо положив глаз на мою молодую жену.

Чернобыль

Еще одно важное, что забыл. В мае 1986-го к нам приезжал и останавливался у нас какой-то умненький меленький человечек из Киева, еврейской внешности, которого звали Романом; он и рассказал нам про Чернобыльскую трагедию, о которой мы абсолютно ничего не знали, так как я никогда не слушал западные голоса, а общение с чисто диссидентской средой тоже никогда не было налажено до такой степени, чтобы быть информированным о событиях достаточно быстро. Это потом я познакомился с Володей Рябоконем, Таней Плетневой, Подрабинеками и еще кое с кем. А тогда этот совковый и антисовковый негатив не хотелось получать. Я вообще никакого радио не слушал и телевизор не смотрел. Но по советскому телевизору из-за трусости руководства, а в совке оно всегда было наглое, но трусливое, правдивой информации и вообще хоть какой-нибудь информации о катастрофе континентального значения не было. Телик стоял у родителей, но я его у них не смотрел со времени суперматчей по хоккею с американцами и канадцами в середине 70-х годов.

И вот по поводу чернобыльского ужаса я написал довольно удачную картину, которая выставлялась потом на Арбатской выставке 6 сентября 1986 года (ее держала в руках Принцесса, пока со мной беседовали в КГБ на Лубянке). Потом эта картина была мной подарена в Данию в хипповую коммуну «Христиания».

Разное восприятие путешествий

Рижский Мент женился на моей бывшей подруге Любочке с Рязанского проспекта. С ней мы тусовались только в Москве, она нечасто оставалась у меня. Но если бы мы с ней куда-то рванули стопом, то связь стала бы наверняка более крепкая и мучительная. Дело в том, что она меня жутко ревновала и устраивала многочасовые допросы, доходя до совершенно шизофренического состояния. Я был рад тому, что Рижский Мент меня избавил от нее.

Сплочение пар на стопе было обычной практикой. Опытные хиппари хоть и знали о том, что с герлами машины стопятся лучше, тем не менее предпочитали ехать или в одиночку, или с приятелем, с которым возникало меньше проблем, чем с девицами, которые вечно уставали, требовали массу внимания, капризничали и вообще по большому счету были не очень приспособлены к тяготам походной жизни. О хипповом автостопе подробно написал незнакомый мне эстонский хиппи Владимир Джа Гузман в книге «Тропой Священного Козерога, или В поисках абсолютного центра» (СПб., 2005).

Энди Бодрягин, я с зонтом, справа Владик Маугли и спиной Алекс. 1986

Между собой они, скорее всего, и знакомы не были, и подход к путешествиям у них совершенно разный. Если Пессимист, верный своему прозвищу, которое он, видимо, получил от окружающих, постоянно жалуется на непонимание и отсутствие восторга от своей волосатости со стороны местного населения в любой почти точке СССР, пишет о трудностях с водителями, проводниками, ментами, пограничниками, продавщицами и официантами кафе, то Гузман во всем видит забавность, приключение, повод проявить свою эрудицию и наладить прекрасный контакт с попадающимися на пути людьми.

Книга произвела на меня сильное впечатление тем, насколько глубоко автор знал Восток, вернее советскую Среднюю Азию, буквально лучше местных, – и глубокую историю, и древние духовные практики.