Текст книги "Амана звали Эйхман. Психология небанального убийцы"

Итак, несмотря на десятилетия поисков специфической нацистской личности, которые ответили бы на вопрос о причинах продемонстрированных германским нацизмом зверств, состояние проблемы, по сути, прежнее. Хотя справедливости ради следует отметить, что остаются следы от попыток её решения. Ответы ищутся в континууме от патологических особенностей злодеев до признания доминирования социально-психологических факторов в становлении и функционировании нацистского режима. Возможно, истина находится где-то посередине. Однако такое компромиссное утверждение, по моему мнению, всё же подходит только для общей оценки факторов, порождающих организаторов и непосредственных убийц. Разумеется, нельзя стричь под одну гребёнку нацистскую элиту и исполнителей их воли – хотя и те, и другие нацисты, но природа их убийственной ментальности различна.

Первые, исходя из своей натуры, влияли на вторых. По-видимому, поведение нацистов-исполнителей может быть исчерпывающе объяснено социальной психологией. И даже позиция Ханны Арендт может быть адекватной для нацистов этого уровня. В какой-то мере концептуальные модели экспериментов Милгрэма и Зимбардо вполне могут также послужить объяснением поведения рядовых нацистов. Конечно, поведение Эйхмана не укладывается в это объяснение. Агрессивность нацистов высшего класса, которых судили в Нюрнберге и Иерусалиме, скорее всего, в большей степени определялась внутренними психологическими факторами, врождённой склонностью к насилию, избирательной мизантропией, замешанной на расовой ненависти к неполноценным народам, на антисемитизме. К сожалению, нет доказательств тому с точки зрения математической статистики и корректности тестовых процедур личностных исследований лиц, принадлежащих к элите.

Единственным артефактом, проливающим свет на внутренний мир нацистской личности, является случай Эйхмана. Трудно сказать, насколько случайным было обращение Ш. Кульчара при обследовании Эйхмана к швейцарскому психологу Л. Зонди, о котором уже шла речь в связи с его участием в группе специалистов по психологическому освидетельствованию Эйхмана. Однако именно этот случай, по-видимому, дал ключ к проблеме идентификации личности нациста. Тест Зонди вскрыл глубинную сущность Эйхмана, показал различные сценарии его возможного поведения в различных обстоятельствах. Фактически результат психодиагностики по этому тесту продемонстрировал предрасположенность Эйхмана к органичному для нацистского режима образу действий. Зонди уподобил Эйхмана библейскому Каину из-за его стремления к убийству. Именно это побуждение является радикалом личности нациста, как, впрочем, и любого человеконенавистника, как бы он ни назывался. Если принять такой подход, то очевидно, что на этот стержневой фактор могут быть нанизаны любые свойства и личностные характеристики, которые служат этой смертельной ментальности. Строго говоря, результаты тестирования по Роршаху констатировали личностные особенности, но не обладали прогностическим потенциалом, обнаруживали актуальные на данный момент характеристики.

Включение теста Зонди в психологическое обследование Эйхмана не только продемонстрировало эффективность – как нередко отмечают, мистическую – этого метода психодиагностики, но и показало однозначность сделанных выводов. По поводу результатов, полученных этим тестом, практически не может быть двух мнений. Другими словами, при корректном соблюдении правил обработки разные специалисты независимо друг от друга дадут практически идентичные заключения. Существенными преимуществами теста Зонди перед другими проективными методиками являются: простота в подаче стимульного материала, не предполагающая дополнительного расспрашивания испытуемого, уточнений по поводу выполнения им тестового задания; относительная простота обработки первичных данных по сравнению, по крайней мере, с тестом Роршаха. Разумеется, относительно простым тест Зонди может показаться тем, кто владеет знаниями и практическими навыками в области психиатрии, психоанализа и аналитической психологии и накопил опыт работы с тестом. Если же говорить о тех, кто хочет научиться работе с тестом Зонди с нуля, то немалому числу таковых это будет не под силу или потребует довольно продолжительного времени для овладения этим психодиагностическим инструментом. Именно серьёзные требования к предварительной подготовке психодиагноста для работы с тестом, вероятно, отталкивают психологов, что во многом отражается на популярности теста Зонди, блестяще доказавшего свою состоятельность в случае тестирования Эйхмана.

Нельзя не учитывать то, что исследовались преступники, находящиеся под стражей в ожидании суда, многих из которых приговор отправлял на эшафот. К сожалению, неизвестно, каковы оказались бы результаты тестирования подсудимых тогда, когда они были на свободе. У исследователей нет базы сравнения, да и выборка невелика с точки зрения возможности получения статистически достоверных результатов – в этой ситуации приходится полагаться на спекуляции психологов и психиатров. Понятно, что при этом можно занять любую кажущуюся логичной позицию. И это совершенно оправдано, поскольку в сложившейся ситуации невозможно доказать, чьи взгляды на нацистскую личность верны, чья правота бесспорна.

Хотя и понятно, что в процессе психологических исследований нацистских преступников в силу многочисленных обстоятельств в различной степени нарушались процедуры работы с тестами, однако тот материал, который добыли психологи и психиатры, безусловно, является уникальным и ценнейшим не только для практики и истории, но и для развития теории. Вероятно, именно поэтому он не теряет своей актуальности, является источником новых исследований, поскольку с течением времени совершенствуется аппарат обработки тестовых данных, что побуждает исследователей вновь обращаться к протоколам тестирования нюрнбергских преступников, включая, конечно, Адольфа Эйхмана.

Можно подвести некоторый итог изысканиям психологов в области нацистской личности. Во многом речь идёт всё же о гипотезах, о спекуляциях на заданную тему в рамках определённых психологических концепций. Безусловно, все они имеют право на существование. Однако не удалось (и не могло удаться) прийти к единой теории нацистской личности. Выяснилось, что имеются существенные отличия между личностями нацистов-исполнителей и тем/теми, кто относится к нацистской элите, во главе которой стоял Гитлер. По существу, вопрос о психологическом портрете нациста, даже рядового, остаётся открытым. Некие детали были выявлены, но они не могли быть отнесены к психологическим радикалам, которые являются несомненными индикаторами людей, определяемых как нацисты или «кандидаты» в нацисты.

Кроме того, нельзя не учитывать влияние общественного мнения, потрясённого массовыми зверствами нацистов, которое желало видеть в убийцах неудачников, лузеров, извращённых преступников или психопатологических личностей, что в определённой мере подкреплялось психологическими теориями 1940–1950-х годов.[388]388
  Cesarani D. Eichmann: His Life and Crimes. – London, 2005; Cesarani D. Becoming Eichmann. Rethinking the Life, Crimes, and Trial of a «Desk Murderer». – Boston, 2007. – P. 3.


[Закрыть] Людям было трудно представить их высокоинтеллектуальными и высокообразованными, незаурядными личностями, какими на самом деле они и были. Разумеется, это касается нацистской элиты. Вопрос о нацистской личности являет собой не только научно-психологическую проблему, но и проблему социальную, политическую. В силу этого любые результаты психологических изысканий по теме нацистской личности всегда будут иметь в той или иной мере политическое прочтение, отражающее точку зрения тех или иных социальных сил. Поэтому, строго говоря, те, кто затрагивает тему нацизма, нацистской личности, антисемитизма и Катастрофы европейского еврейства, будет ориентироваться на то объяснение причин этих явлений, которое соответствует их мировоззрению. Во многом этим объясняется многообразие точек зрения, теорий, каждая из которых способна высветить те или иные грани исследуемых явлений. По-видимому, как показала практика на протяжении десятков лет, нет смысла искать единое и единственно правильное объяснение. Картина, которую пытаются создать исследователи, например, нацистской личности, представляется в виде мозаики, каждый элемент которой вносит свой вклад в понимание и объяснение искомого феномена, и эти элементы в своём сочетании могут дать многогранное описание. В силу этого при различных подходах к психологии нацистской личности продуктивным является только принципиальное разделение нацистской категории на две группы: на элиту и на подчинённых ей рядовых нацистов, которыми, безусловно, могут быть и функционеры, занимающие довольно высокие должности в нацистской иерархии, но они не определяют политику, а лишь реализуют её.

Театр Эйхмана

Вероятно, имеется слишком много материала, различного рода свидетельств, данных психодиагностических исследований для того, чтобы интегрировать эту информацию о личности Адольфа Эйхмана в некий целостный образ. Среди всего этого многообразия сведений, несомненно, есть как такие, которые можно считать достоверными, так и имеющие сомнительное происхождение или неподтверждённые авторитетными источниками. К сожалению, доверие к источникам – категория весьма субъективная. Среди тех, которыми я пользовался, конечно, есть и те и другие в силу того, что мои критерии действительно субъективные и в немалой степени интуитивные.

Вполне возможно и то, что образ Эйхмана столь расплывчат и противоречив, что не может быть представлен в виде монолита. И всё же попытаюсь нарисовать психологический портрет этого персонажа – результат той внутренней работы, который сложился из ознакомления со многими источниками. Иначе говоря, речь идёт о моём впечатлении, которое по определению субъективно, поскольку вольно и невольно значимость, вес тех или иных личностных характеристик я придавал сообразно своему прочтению данных, полученных из разных источников. Понятно, что обсуждение личности актёра, каковым видится Эйхман, сталкивается с очевидной проблемой: как отделить личность играющего роль от его ролей. На бытовом уровне эта проблема достаточно известна. Люди склонны приписывать черты характера полюбившегося героя спектакля или кинофильма, игравшему эту роль артисту. В большинстве случаев нет тождества между личностью актёра и того, кого он изображает. Эффект агглютинации личности артиста и его роли наиболее проявляется при условии гибкости его личности, готовности принимать предлагаемую форму, примерно так, как жидкий металл заливают в подготовленную для него форму, чтобы он из текучего состояния превратился в жёсткую металлическую конструкцию.

Можно применить разные подходы к исследованию личности индивидуума. При этом каждая теория являет собой некий дешифратор, который перекодирует личностную информацию в объяснительные модели. Естественно, нет необходимости строить иерархию дешифраторов, говорить о приоритете тех или иных полученных данных. Каждый блок выходной информации будет элементом в общей картине, описывающей и объясняющей поведение конкретной личности. Распознать глубинную психологию хорошего актёра довольно сложно, поскольку её защищают баррикады из сыгранных им ролей. Преодолеть эту защиту возможно психодиагностическими средствами, да и то далеко не всегда и не всеми – наиболее подходят для этого проективные тесты. Личность проступает сквозь роль, когда возникает неожиданная ситуация, когда сценарий ломается. Защита снимается этими тестами благодаря тому, что испытуемый ставится в ситуацию неопределённости. В этой ситуации он «не получил роли» и ему не остаётся ничего иного как играть самого себя, т. е. быть самим собой. Кстати, именно в такое положение попал Эйхман, когда ему пришлось на встречах с психиатром реагировать на фотографии теста Зонди и на «запретные вопросы» о его сексуальной жизни.

Существует ли связь между потенциалом личности актёра и ролями, которые он может сыграть, оставляя за скобками фактор обучения мастерству лицедейства? Очевидно, что такая связь имеется. Репертуар ролей определяется потенциалом актёра играть определённые роли. Не каждый актёр располагает широким диапазоном ролей. Потому и существует амплуа характерных актёров… Талант в актёрской профессии предполагает возможность большого перечня сыгранных ролей, даже самых необычных. Так, в спектакле ленинградского Большого драматического театра «История лошади» (1975), поставленном режиссёром Г. А. Товстоноговым, замечательный актёр Е. Лебедев «играл старого пегого мерина». Такое возможно, как показывает практика. А поэтому совершенно не удивительно, что Эйхман при своих природных способностях, даже не имея театрального образования, смог сыграть множество ролей на разных сценах и перед совершенно непохожими зрительскими аудиториями. В силу этого столь сильно различаются свидетельства очевидцев о нём. Действительно, в глазах одних зрителей он был настоящим сионистом, а в глазах других – жестоким нацистом, убийцей. Каждый, с кем он встречался, мог видеть в Эйхмане то, что он хотел продемонстрировать. Обращает на себя внимание многообразие личин Эйхмана, которые он искусно надевал в тех или иных обстоятельствах, с теми или иными людьми. Ощущение театральности возникает не случайно. Подобно актёру, который играет в непохожих друг на друга спектаклях, Эйхман переходит из одной пьесы в другую. Его жизнь, по сути, представляет собой непрерывную цепь разношёрстных ролей, которые он играл так, что в каждой роли его принимали не за актёра, а за того, кого он изображал. Причём диапазон его ролей весьма широк.

Что же, кроме природных задатков, настроило Эйхмана на театральный лад? По всей видимости, ранние годы его биографии привели его, возможно, бессознательно, к такому эффективному инструменту адаптации как ролевая игра. Кратко обозначу цепь событий, формировавших его поведенческие стереотипы.

Итак… Сложные отношения с авторитарным отцом, продемонстрировавшие ему значимость силы во взаимоотношениях. При этом – ощущение слабости в среде сверстников, которые над ним издевались, обзывали «жидёнком». Чуть позже он уже сам показывал силу тем, кто был слабее его. Он усвоил, что власть возможна не только, когда физическая сила проявляется реально. Он, вероятно, понял, что важна не сама сила, а её демонстрация. Другими словами, людей впечатляют внешние факторы, которые можно воспроизводить. Иллюзии зачастую действуют как явь. Это хорошо понимали пропагандисты не только национал-социализма, но и коммунизма и прочих измов.[389]389
  Например, активный деятель мирового коммунистического движения Вилли Мюнценберг (1989–1940), которого называли гением пропаганды.


[Закрыть]

Эйхман использовал для самопрезентации не только свои достижения в практической деятельности на занимаемых им должностях, что было естественно для карьерного роста, но и чёрный мундир вкупе с блестящими сапогами, если он выступал перед еврейскими функционерами. Кроме того, важным элементом его саморекламы были выдумки о деталях его биографии. Так, он сочинил легенду о своём палестинском происхождении, о владении им ивритом и идиш. И этой лжи верили до такой степени, что послевоенные поиски Эйхмана велись и в ближневосточном направлении. Чтобы повысить свой авторитет в среде соратников, он нередко приписывал себе проекты, которые инициировали другие. Так, например, было с проектом Мадагаскар, который предполагал депортацию евреев на одноименный остров в Африке.

На подход с точки зрения ролевой теории указывала и Беттина Штангнет[390]390
  Stangneth B. Eichmann before Jerusalem. The Unexamined Life of Mass Murder. – NY, 2014.


[Закрыть], которая полагала, что с точки зрения этого подхода можно понять личность Эйхмана. Говоря о нём, она обратила внимание на «скромные средства, с помощью которых Эйхману удалось представить себя совершенным иудеем, даже своим коллегам, научил нас кое-чему об использовании ролевой игры и создании образов». С этим трудно не согласиться. Действительно, театральная гипотеза позволяет многое объяснить в предположении природных актёрских способностей у Эйхмана. Однако в то же время ролевая теория является в некотором роде глобальной, из неё ускользает индивидуальное, специфическое, если, конечно, не конкретизировать исполнение роли прописанной сценографией. Понятно, что набор ролей зависит от самого спектакля, т. е. спектакль должен давать возможность актёру варьировать роли. В этом смысле у Эйхмана были широчайшие возможности, поскольку он вращался не только в узкопрофессиональной среде. Его позиция координатора по окончательному решению позволяла ему общаться с теми, кто был существенно выше его по званию: с германскими дипломатами и дипломатами государств-сателлитов Германии, с партнёрами по «очищению» Европы от евреев в разных странах. Он был вхож в аристократические круги и в то же время взаимодействовал с лидерами еврейских общин. Круг общения Эйхмана был необычайно широк – создавал как бы мозаику его образов, в совокупности дающих абстрактную картину, которую необходимо растолковать.

Конечно, первым приходит в голову многократно цитируемый отрывок из монолога Жака в пьесе Уильяма Шекспира «Как вам это понравится»:

 
Весь мир – театр.
В нём женщины, мужчины – все актёры.
У них свои есть выходы, уходы,
И каждый не одну играет роль.
 

Прежде, чем попытаться вычленить нечто уникальное в личности Эйхмана, вспомним его роли, которые отпечатались в памяти тех, кто сталкивался с ним в разные периоды его жизни, в разных обстоятельствах. Эйхман является обладателем обширного списка ролей из разных спектаклей, режиссёром которых была не столько жизнь, сколько он сам. Когда мы сталкиваемся с подобным подходом, то естественно привлечь идеи Эрика Берна, который в рамках транзакционного анализа рассматривал различные личностные сценарии.[391]391
  Берн Э. Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры. – М., 1988.


[Закрыть] Важнейшим моментом является обнаружение истинного актуального сценария, по которому живёт личность, из которого можно сделать выводы как о вероятных исходах, так и о терапии, если в ней есть необходимость или отсутствие потребности в ней. Конечно, в данном контексте речь идёт только о попытке дать несколько сюжетов из биографии Эйхмана.

Если следовать Э. Берну, то игры, в которые играют люди, выполняют вполне определённые функции, дающие игрокам вознаграждение и наказание. Начнём с конца – с вознаграждения и наказания, которые получил Эйхман за свои игры.

Известно, что его Большая игра закончилась виселицей. С точки зрения Закона и Справедливости такой финал ожидаем. С позиции самого подсудимого, которому, несомненно, хотелось жить, предполагаемый финал был незаслуженным. Другими словами, если посмотреть на суд как на игру, то Эйхман выбрал роль жертвы[392]392
  По существу роль Жертвы тождественна роли Ребёнка, который провинился и пытается смягчить наказание, уговаривая Родителя, т. е. суд.


[Закрыть] во многих ипостасях. Так, во-первых, он был похищен из страны, в которой получил убежище. Во-вторых, его вина, как он уверял, состоит только в том, что он подчинялся приказам, выполняя роль железнодорожного диспетчера. В-третьих, то, в чём его обвиняли, вполне сопоставимо с деяниями как его обвинителей, так и тех, кто судил его начальников и коллег в послевоенное время. Прожив после окончания войны на свободе более пятнадцати лет, Эйхман был информирован о том, что произошло за это время в мире. Он знал об атомной бомбардировке американцами двух японских городов, об израильско-арабских войнах. И, конечно, он знал и о судьбе своих коллег, которых судили в Западной Германии в рамках денацификации и которые, совершив серьёзные преступления против человечности, получили сравнительно мягкое наказание. Полагаю, что именно этот момент особенно тяжело переживался им, поскольку он, по его мнению, не заслужил смертного приговора, который был неотвратим. Он не мог этого не понимать.

Возникает законный вопрос. Если по здравом размышлении – надеюсь, что оно имело место – Эйхман был практически уверен в трагическом для него исходе, то, казалось бы, при этом было безразлично, в какую игру играть и играть ли вообще. При любом развитии сюжета судебного процесса финал был предрешён. Но думаю, что выбор его последней публичной игры был не случайным. В этом, кстати, убеждает и упорное следование роли канцелярского служаки на протяжении многих месяцев допросов и заседаний суда. Почему он выбрал эту роль – скромного, слабого бюрократа, отрицающего свою вину в убийстве миллионов евреев? Странно, что он уповал на сделанный им выбор – сыграть бюрократа, чинушу, послушного приказам высокого начальства. Какое вознаграждение могла принести ему эта роль? Если не жизнь, то что?

Мог ли он выбрать другую стратегию своей защиты? Безусловно, мог. Надежда может и умирает последней, но всё-таки не в этом случае. Он мог дать бой. Более того, он был готов дать бой – он к нему готовился всё время в подполье и в иммиграции в Аргентине. Что его остановило, заставив сыграть пассивную, не свойственную ему роль? Доподлинно нам не дано узнать, можно только предполагать. Хотя история и не терпит сослагательного наклонения, стоит проделать мысленный эксперимент, чтобы попытаться понять выбор Эйхмана. Если пользоваться терминологией теории игр, то Эйхман играл (или с ним играли) в игру с нулевой суммой, при которой выигрывает всегда только одна сторона. Следовательно, Эйхман противостоял суду, и шансы выиграть у суда – именно израильского, еврейского – были для него минимальными, практически близкими к нулю. При этом исход игры для Эйхмана был одним и тем же, независимо от избранной им стратегии. В силу этого возникает вопрос об основаниях выбора игры, которую он предложил суду.

Реальная игра, в которую играл Эйхман практически весь период тюремного заключения, выглядит так: «Я попался, но я не виноват, виноваты другие». В этой игре задача Эйхмана заключалась в максимально возможном принижении своей роли в организации Холокоста – он был только исполнителем, диспетчером железнодорожных перевозок, и, главное, он не убивал евреев. Несмотря на абсолютную безнадёжность своего положения, Эйхман всё же, по-видимому, надеялся на спасение. О сознательном выборе этой игры можно судить по словам Эйхмана, сказанным его защитникам: «Я не ожидал, что они вообще мне не поверят». Другими словами, он рассчитывал обмануть суд своим смиренным видом и поведением. Но всё же чего-то не хватало для целостного образа. Вероятно, алогичным было отсутствие покаяния, признания своей личной вины в массовых убийствах. На это он не решился, да и, по-видимому, не мог решиться. Слабым местом в этой игре была во многих случаях возможность проверить правдивость его показаний с помощью документальных источников (хвала немецкой бюрократии!) и свидетельств сослуживцев и жертв нацистского террора. Если обнаруживалось несоответствие в показаниях, тут-то и выручала Эйхмана ссылка на плохую память, забывчивость за давностью событий – за это ухватилась Х. Арендт, характеризуя его как человека с «дырявой памятью».

Понятно, что Эйхман мог сыграть в игру «Сами такие» или, в русском контексте – «А судьи кто?» при том же конечном результате: смертном приговоре. В этой игре Эйхман оказывался в психологическом плане в той же позиции, что и судьи. Он мог предложить суду контригру, выступая не столько в роли обвиняемого, сколько обвиняющего. Обвиняя других в том, что, по его мнению, ему инкриминировали, тем самым свою виновность он свёл бы к подобным деяниям других. Он лишил бы свои действия исключительности, уникальности. При таком прочтении разве можно было говорить о нём как о монстре?

Фактически, он мог предложить манипуляцию – свести частное к общему. Идея проста – если других не наказывали за то, что вменяется ему в вину, то, значит, и он не заслуживает наказания. Речь, которую он не произнёс на суде, можно прочитать в его мемуарах, которые он наговорил на магнитную плёнку и самолично отредактировал. Он проводит прямую параллель между действиями нацистов и действиями союзников. Он задаёт непростые вопросы:

Кто убил миллионы немецких женщин, стариков и детей в Гамбурге, Берлине, Дрездене и в других городах Германии на севере и юге, востоке и западе? Кто охотился с самолётами на мужчин, которые работали на полях, ехали по улицам на своих велосипедах? Кто убил их взрывающимися бомбами, кто сжёг их серой и кто превратил их в людей, похожих на мумии? Кто это приказал, кто это сделал и по чьим приказам? Кто оказывал помощь в этом? Были ли виновные тогда или сегодня наказаны своими правительствами или международными трибуналами? Неужели в этом не было необходимости, потому что жертвами были только немцы? Семь миллионов немцев были убиты во время войны, так говорит эксперт по этому вопросу, Черчилль, в своих мемуарах. …Немцев нужно было… изгнать с восточных территорий… Это изгнание стоило немцам миллионов жизней, особенно старикам, женщинам и детям. Советские власти осуществили это, польские власти были их сообщниками, так же как чешские, венгерские, югославские и румынские власти послевоенного периода.

… Кто совершил миллионное убийство немецкой крови? Были ли наказаны виновные? Ничего не произошло: жертвами были только немцы; там не было ответственных убийц. Там, видимо, также не было никого, кто «содействовал убийству». По большей части существовали недвусмысленные приказы и распоряжения ответственных ведомств, причём всё шло упорядоченно. В конце концов, кто-то дал клятву верности и должен был повиноваться. Но почему это не должно быть справедливо только по отношению к немцам? Должны ли мы противостоять нашим врагам, поющим псалмы и осанны? Какие преступления против человечности и массовые убийства были совершены в Северной и Южной Корее, в Индокитае, в Марокко, в Алжире, в Красном и Националистическом Китае, на Кипре, в ходе восстания Мау-Мау в Африке? Почему на виселице качались только немецкие генерал-фельдмаршалы и немецкие министры? Почему только немецкие офицеры, младшие офицеры, мужчины, чиновники и служащие на виселице или под расстрелом? Почему были повешены или расстреляны союзники Германии, японцы, хорваты, словаки, венгры? Почему они убивали и почему они до сих пор преследуют всех тех, кто верил тогда в одну Европу с одним рейхом в качестве центра? Я думаю о добровольцах СС из Фландрии, Валлонии, Франции, Нидерландов, Дании, Норвегии, Швеции, Румынии, казаков и всех тех, независимо от того, откуда пришли эти идеалисты, которые служили в своих отрядах и подразделениях, верных своей клятве, идее, идее объединенной Европы?[393]393
  Eichmann A. My Role in the Final Solution. The Eichmann Tapes. – London, 2018. – Р. 404–409.


[Закрыть]

В то же время, вставая в позу обвинителя, он не мог не понимать, что такая позиция, в сущности, равносильна признанию собственной вины, которое звучало бы примерно так: «Я делал то, что мне инкриминируют, но то же самое делали и те, кто меня судят».

Разумеется, обвиняя других в грехах, за которую судили нацистскую Германию, Эйхман никак не мог обойтись без того, чтобы кинуть камень в огород государства Израиль, которое к тому времени уже вступило в пубертатный период своего существования (пятнадцать лет со дня провозглашения независимости). Его антисемитизм, актуальный и в настоящее время для политики немалого числа стран[394]394
  Иллюстрацией служит, например голосование в ООН с осуждением Израиля за несуществующие грехи многими режимами и государствами, проецирующими на еврейское государство собственные преступления.


[Закрыть], проявился в антиизраилизме:

Нет сомнений в том, что Израиль является главным агрессором и главным военным преступником против арабских народов.[395]395
  Любопытно посмотреть на тех современных лидеров государств и социальных движений, которые солидарны с Эйхманом – одни говорят об этом открыто и декларируют необходимость уничтожения еврейского государства, а другие мечтают о том же, хотя и не говорят об этом вслух.


[Закрыть] Кто привлекает Израиль к ответственности? Или египетский народ должен платить за тот факт, что у него есть наглость жить на своей исконной земле? …даже сегодня известно, почему со времён Средневековья между евреями и принимающими их народами возникали длительные разногласия.

Фактически круг замкнулся. Эйхман признал себя антисемитом. Более того, он считал своих былых союзников теми, кто только и может судить его:

В отличие от многих бывших товарищей, я должен говорить и кричать миру: мы, немцы, которые только выполняли наш долг, не виноваты. Вы, 360 миллионов мусульман, с которыми многое связывает меня и тех из вас, кто находит в Коране и в трудах ваших отцов больше правды, я призываю вас судить меня; вас, дети Аллаха, знающие еврея дольше и лучше, чем Запад. Ваши юристы могут судить и выносить приговор мне!

Если же говорить об истреблении евреев нацистами, то позиция Эйхмана могла быть достаточно сильной. Ведь, по сути, у Гитлера были соавторы. Гитлер хотел только очистить германские владения от евреев, используя их вытеснение, вынужденную эмиграцию. Если бы государства мира осознавали опасность для европейских евреев оставаться под властью нацистского режима, то они могли бы принять у себя беженцев, тем самым спасая их. Но большинство стран, – и, в первую очередь, Великобритания (имеется в виду запрет на эмиграцию евреев в подмандатную Палестину), – закрыли свои двери перед евреями, обрекая их на неминуемую гибель. Эйхман вполне мог использовать эту политику мирового сообщества как сильный аргумент своей защиты. При этом признавая своё участие в геноциде, он мог указать на реальное содействие, а фактически – соучастие тех стран, представители которых судили нацизм в Нюрнберге и которые оказались сообщниками Гитлера в уничтожении европейского еврейства. Для такой защиты он владел информацией, которая для немалого числа официальных лиц в разных странах могла быть весьма взрывоопасной.

Но он сыграл на суде ту роль, которую он выбрал и сыграл… Однако можно предположить, и не безосновательно, что его амбиции простирались настолько далеко, что он свою главную и последнюю роль предназначал и посвящал потомкам. Собственно говоря, содержание его послания «грядущим поколениям» нашло своё отражение в мемуарах, написанных в Аргентине и в израильской тюрьме в Рамле.[396]396
  Eichmann A. False gods. The Jerusalem Memoirs. – London, 2015.


[Закрыть]