Текст книги "Амана звали Эйхман. Психология небанального убийцы"

~

При том, что Эйхман контактировал с огромным количеством людей из разных стран и слоёв общества, с королями жизни и изгоями, он представлял из себя весьма одинокого человека. Единственным другом его была Природа, которой он посвятил неожиданно лирические строки:

Когда я был сержантом и не мог иметь в своём распоряжении никакого оружия, когда мне приходилось ехать на трамвае линии 21 от Berlin-Britz до станции Anhalt, каждое утро я выходил из дома раньше на полчаса-час раньше, чтобы пройти несколько километров и быть ровно в половине восьмого. Не ради прогулки, а потому, что там, на лесопилке, выросла ель, и именно эта ель посреди моря домов привлекла меня. В ней я увидел чешские леса, леса страны Mühlviertel; тихий, тёмно-зелёный, шорох и бормотание. И после того, как я, подобно дураку, проводил ежедневную утреннюю беседу с этой елью, я становился счастливее, внутренне веселее и свободнее. Я с радостью жертвовал этому своё утро. В течение трёх лет я разговаривал с ней, и она знала мою заботу, она знала мою радость и мою печаль, но в основном это была радость.[471]471
  Eichmann A. False Gods. The Jerusalem Memoirs. – London, 2015. – P. 78–79.


[Закрыть]

Разумеется, речь не идёт о художественных достоинствах, а об эстетической направленности человека с механистическим мышлением. Романтические образы Природы в его памяти, предполагают множество объяснений. Одно из них, вероятно, связано с его представлением о круговороте жизни, в котором умирание так же естественно, как и рождение. Возможно, его успокаивало в последние месяцы жизни то, что он вписывается в этот круговорот. Возможно, это была аутопсихотерапия естественного страха смерти, которую он встретил внешне весьма спокойно.

Среди зимних образов нет более красивой картины, чем морозное утро в горах. Кусты и деревья, домики и деревни покрываются сахаром. Наклонные утренние лучи позволяют сиять мириадам ледяных бриллиантов, от тёмно-фиолетового до самого глубокого синего и красного, который вы когда-либо видели, до самого яркого жёлтого, и вы хотите только смотреть и никогда не насытиться. Бесконечная чистота Природы в каждом сверкающем кристалле говорит вам, насколько плохим стало её творение, человек, в своей деятельности. Не то чтобы я имел в виду что-то особенное в работе человека; или что я хочу этим особо охарактеризовать себя; я был и остаюсь не лучше и не хуже огромной массы обычных людей. Но когда я думаю об общих действиях и желаниях людей – включая себя – и вижу нетронутую чистоту Природы, меня часто охватывает пылкое и страстное желание живых существ, стоящих передо мной в бесконечном разнообразии. Тысячи и тысячи смертей, через которые мы, органические формы жизни, должны пройти, не хуже тысяч и тысяч рождений, которые каждый из нас всё ещё ожидает.[472]472
  Op. cit. Р. 81.


[Закрыть]

Обращение к Природе было связано и с тем, что она представала перед ним чистой, невинной, не запятнанной грехами, которыми «славится» человечество. Это отношение было своеобразным индикатором внутреннего конфликта с реальностью, которая побуждала его неотвратимо действовать против собственных принципов. Он искал оправдание своего отступления от моральных принципов:

…я осознал в определённый момент времени, что я больше не могу действовать в соответствии с моральным законом, интуитивно врождённым во мне, поскольку я больше не был хозяином своих действий, чтобы иметь возможность делать это. Я должен был действовать согласно этому. Это верно. Теоретически это тоже довольно легко и хорошо сказать. Но в реальной жизни могут возникнуть обстоятельства, которые помешают это сделать. Неограниченная возможность практических действий возможна для получателя приказов в военное время лишь в самых редких случаях. И только в самых редких случаях приказы на войне соответствуют принципу всеобщего законодательства, врождённому во мне нравственному закону.[473]473
  Op. cit. Р. 79.


[Закрыть]

Вынужденность насилия над своей моралью он объясняет бюрократическим давлением, против которого он был бессилен – или хотел таким казаться:

Я ничего не имею ни против чиновников, ни против бюрократии в целом, но как я могу выразить это, не наступая кому-то на ногу.[474]474
  Op. cit. Р. 82.


[Закрыть]

Ещё один аргумент, снижавший, по его мнению, ответственность за предъявленные ему обвинения: Эйхман в силу своего подчинённого положения подчёркивал, что он был только одним из многих официальных лиц нацистского режима:

• еврейскими делами занимались многие высокопоставленные нацисты практически из всех государственных учреждений и партийных организаций – на этом фоне роль службиста невысокого ранга выглядела довольно скромной, разумеется, если смотреть со стороны, не вглядываясь в существо дела:

Во всем еврейском деле было назначено слишком много командиров – начиная с Гитлера, далее Гиммлера, Гейдриха и Кальтенбруннера, затем Крюгера, старшего начальника СС и полиции в генерал-губернаторстве, старшего руководителя службы Брака в канцелярии фюрера; генерал СС Поля, старших начальников СС и полиции на территории рейха и на оккупированных территориях, гауляйтеров и наместников рейха, рейхслейтеров, рейхсминистра иностранных дел, рейхсминистра пропаганды и рейхсминистра юстиции, Верховного главнокомандующего армии и многих других. Что мог здесь делать человек в звании подполковника? – Ничего![475]475
  Op. cit. Р. 71.


[Закрыть]

• он был «повязан по рукам и ногам» своими богами, которые не давали ему действовать в соответствии с его моральными принципами – он был несвободен и делал то, что ему приказывали; он был подневольным, лишённым всякой самостоятельности.

Странная складывается картина. Находясь в Аргентине, Эйхман в своих текстах стремился подчеркнуть важность своей роли при всей скромности своего звания и положения в нацистской иерархии. Он демонстрировал преданность режиму, и не просто повиновение приказам, но даже работал на опережение мыслей своих начальников, – которых позже назовёт богами, предавшими его, – проявлял творчество и изобретательность в своей служебной деятельности. В автопортрете же, написанном в Израиле, перед нами предстаёт человек, которого раздирают противоречия, который мучится своим несогласием с «генеральной линией» нацистской партии и руководства Германии. Он говорил о том, что проблемой № 1 он считал отсутствие еврейского независимого государства.

А на деле?.. Эйхман именно в истреблении евреев видел приоритетную цель. Так, даже после директивы Гиммлера в октябре 1944 года об остановке депортации в Освенцим венгерских евреев Эйхман игнорировал указание своего «бога» и продолжал отправлять евреев эшелонами, а когда это стало невозможно, – пешими маршами смерти. Его ссылка на то, что его обманули боги, выглядит весьма неубедительной, поскольку на практике он был очень самостоятелен в принятии решений.

В воспоминаниях Эйхмана, написанных незадолго до казни, я пытался отыскать зачатки превращения Каина в Моисея, памятуя о подходе Л. Зонди. На этом пути меня – или, возможно, Эйхмана – постигла неудача, несмотря на то, что какие-то признаки эволюции злодея были уже видны. Однако главнейшее условие такого перехода не было соблюдено – не имелось даже малейших намёков на признание личной вины за участие в злодеяниях. Он не отрицал своего участия в геноциде евреев Европы, но обвинял «богов», которые вовлекли его в это. Его не мучала совесть по поводу истребления целого народа, поскольку этот народ был, по нацистскому определению, врагом. Все представители этого народа от мала до велика были врагами, а следовательно, подлежали ликвидации.

Вероятно, внутренний конфликт Эйхмана на последнем этапе жизни состоял в том, что его природа (каинизм) испытывала давление изменяющегося мировоззрения. Он был на пути к Моисею, но не успел… а может быть, и не суждено ему было пережить перерождение. И если до суда, в Аргентине, был один Эйхман, а именно – тот, который делал карьеру на миллионах умерщвлённых в лагерях смерти, то на суде был тот же Эйхман, но играющий роль бюрократа, чья ответственность состояла только в выполнении приказов, какими бы бесчеловечными они ни были. Но на пороге неизбежной смерти мы видим уже другого Эйхмана: пересматривающего свою жизнь, отрекающегося от «ложных богов», которым он служил. Свидетельством этому можно считать его последние сочинения, в которых он переосмысливает свою жизнь.

~

Почему же Эйхман продолжал служить даже, когда рухнула его идея о политическом решении еврейского вопроса? Был ли он действительно вынужден участвовать в истреблении евреев или его участие было вполне органичным продолжением того, чем он занимался в своём отделе до начала Второй мировой войны?

Трудно сказать, как бы ответил Эйхман на эти вопросы – содержание ответов зависело, как уже ясно, от того, кто и при каких условиях мог задать их ему. Вместе с тем – как факт – он с упрямой настойчивостью пытался внушить идею вынужденности своего поведения по отношению к евреям, хотя, разумеется, это не соответствовало не только действительности, но и его собственному видению. Видя свою миссию в том, чтобы послужить будущим поколениям немцев, он был заинтересован в том, чтобы создать образ преданного патриота Германии, на мундире которого не было и капельки крови. Менее всего он желал предстать перед потомками в облике кровавого убийцы. Поэтому самым разумным было выставить себя как исполнителя чужой и даже чуждой воли. И вполне естественно то, что наиболее часто встречающееся слово и в аргентинских записях, и в израильских мемуарах – приказ. Оно упоминается около 500 раз в каждом из сочинений, практически на каждой странице, причём в израильском сочинении оно упоминается значительно чаще, если взять в расчёт разное количество страниц. Приказ для Эйхмана является универсальным объяснением всех деяний, за которые его судили. А те, кто отдавал ему приказы, и были повинны в умерщвлении миллионов евреев. Именно они, «ложные боги», идолы, которым он молился, обманули его, привели в конечном счёте на эшафот. Именно отчуждение от ответственности, избегание её стало навязчивой идеей Эйхмана. Как кажется, эта идея диктовала ему на судебном процессе поведение, которое многие приняли за его реальное и обманувшее многих поведение послушного, ничтожного человека, служаки, бухгалтера при машине смерти.

Однако в преклонении перед старшими начальниками, перед «ложными богами» таилась западня. Действительно, если Эйхман беспрекословно повиновался, даже будучи внутренне не согласен с указаниями, которые отдавались ему, то что бы он делал, если бы ему был отдан приказ убивать, расстреливать? Он находит ответ на это:

если бы я получил приказ убивать или отдать приказ об убийстве, я мог бы сказать: «Нет, никто не может приказать мне убивать мирных жителей, если они активно не нарушают законы войны». Но я никогда не получал таких приказов.[476]476
  Op. cit. Р. 102.


[Закрыть]

А если бы получил приказ убивать евреев? Конечно, история не терпит сослагательного наклонения. И всё же Эйхман даёт ясный ответ:

…мне никогда не приходилось выполнять приказ об их уничтожении. Однако я хотел бы здесь заявить, что если бы я получил во время войны приказы от моего начальства убивать врагов рейха, то моя присяга заставила бы меня, естественно, выполнить эти приказы.[477]477
  Eichmann A. The Eichmann Tapes. My Role in the Final Solution. – London, 2018. – Р. 400.


[Закрыть]

Однако стоит заметить, что такой прямой ответ он дал перед микрофоном в доме Сассена в Аргентине, т. е. тогда, когда он был свободным, в среде своих единомышленников. В иммиграции Эйхман мог открыто выражать своё мнение, не находясь во враждебном окружении и под страхом неминуемой гибели. В Израиле ничего подобного он не высказывал… Вернее, его суждение по этому поводу было не столь определённым:

Везде, где мне приходилось винить себя за то, что я однажды получил соответствующие приказы, я выполнял их без колебаний и не раздумывая. Но везде, где ложь, трусость бывшего начальства или некоторые интересы многих публицистов за последние полтора десятилетия сваливали на меня свой интеллектуальный мусор, я, с другой стороны, выступал против этого. Моими лучшими защитниками здесь были документы, поскольку я нашёл их подлинными и не вызывающими возражений; а их было, за немногими исключениями, которые, возможно, в послевоенные годы неясным образом смешались с подлинными газетами, в подавляющем большинстве; короче, почти все.[478]478
  Eichmann A. False Gods. The Jerusalem Memoirs. – London, 2015. – Р. 267.


[Закрыть]

Есть достаточно материала, чтобы полагать возможную реакцию Эйхмана на приказ об уничтожении евреев искренней. Во-первых, потому, что для него еврей – враг. А, во-вторых, совершенно ясно, что стену своего оправдания возможного убийства он строит из таких кирпичей, как понятия «долг», «клятва», «верность» и «честь». Причём для него совершенно не важно, о каком государстве идёт речь. Даже если государство имеет преступный режим, нарушение присяги, данной клятвы, по мнению Эйхмана, является предательством. Мысль, которую он отстаивает, довольно прозрачна – все действия, которые он совершал согласно своим обязательствам перед нацистским режимом, совершенно законны. Другое дело, что он, возможно, не одобрял – вслух не высказывая этого – многое из того, что вынужден был делать, оставаясь преданным своим «богам», верным данной присяге:

Когда в 1934 году… я дал вторую клятву – официальную присягу СД. Когда в 1940 году меня откомандировали из СД в гестапо, я снова дал официальную клятву, которая, как и в случае с СД, декларировала секретность и строгое соблюдение приказов. Когда в 1941 году Гейдрих сообщил мне, что по приказу Фюрера распорядился о физической ликвидации евреев, это было для меня в то время законом; приказы Фюрера имели юридическую силу – это было верно для всех представителей немецкой нации. Я был активным государственным служащим; у государственных служащих нет власти, но каждый государственный служащий, будь то младший или старший, от детектива до начальника полиции безопасности, должен был выполнять инструкции и распоряжения в соответствии с существующими законами, постановлениями и указами; у государственных служащих не было и нет альтернативы. В официальном аппарате никто не может делать и разрешать то, что он хочет, но все действуют согласно приказам.[479]479
  Eichmann A. The Eichmann Tapes. My Role in the Final Solution. – London, 2018. – Р. 396.


[Закрыть]

~

Эйхман всячески старается отстраниться от самого себя в ипостаси офицера гестапо. Но это отчуждение совершенно немыслимо по одной причине – воздастся каждому по делам его[480]480
  Евангелие от Матфея, 16:27.


[Закрыть]. Другими словами, внутренний мир Эйхмана, его неприятие многих проявлений нацизма и его убийственной практики, даже если оно действительно истинно, не может служить оправданием той преступной деятельности, которая была связана с его именем. Нет оснований не верить в то, что он мог пересмотреть свои взгляды, но судят всё же не за взгляды, даже противные человеческой природе, а за подтверждённые факты антигуманной деятельности. Однако свою практическую деятельность он сводит только к перевозкам:

После того, как политическое решение потерпело неудачу, мы также были естественным образом вовлечены в реализацию дальнейшей фазы «окончательного решения», но только в вопросах транспорта и, в некоторых случаях, при облавах, всё остальное нас не касалось; наша работа была завершена, когда мы вместе с министерством транспорта рейха составили графики транспортировки и получили названия принимающих станций.[481]481
  Eichmann A. The Eichmann Tapes. My Role in the Final Solution. – London, 2018. – P. 140–141.


[Закрыть]

Свою роковую ошибку, которую привела к трагическим последствиям после окончания войны, – жизни на нелегальном положении, бегству в Аргентину, похищению и суду в Израиле – Эйхман видел в том, что «однажды позволил себе поддаться idée fixe – послушно и преданно служить… ложным богам вместе со всеми их полубогами».

Эйхман пересматривает – во всяком случае, декларирует – свои взгляды на национал-социализм, хотя эти взгляды были аморфными, достаточно туманными, поскольку он воспринимал национал-социализм не через призму теории, идеологии, а через ужасающую практику:

Я продемонстрировал танец смерти ложных богов. Те ложные боги, которым я тоже служил. За очень редким исключением они танцевали во всех странах Европы. Я вовсе не собираюсь защищать эту лихорадочную катастрофическую политику даже одним росчерком пера; здесь нет защиты, есть только признание. Хотя и здесь это было следствием причины. Националистический суперэгоизм держав-победительниц после Первой мировой войны. Тот эгоизм, который привёл к Версалю, тот эгоизм, рождённый экономической завистью и страхом конкуренции. Без этих фактов национал-социализм не родился бы. Да, национал-социализм, по правде говоря, – величайшая катастрофа для всех народов.[482]482
  Eichmann A. False Gods. The Jerusalem Memoirs. – London, 2015. – P. 268.


[Закрыть]

Демонстрацию своего пассивного участия в депортациях венгерских евреев Эйхман иллюстрирует не только тем, что отмечает, что у него «никогда не было больше свободного времени и меньше дел за все предыдущие годы, чем в месяцы в Будапеште», но и тем, что в то время он занимался изобретением двигателя внутреннего сгорания. Это его хобби разделял профессор Флеттмер [Flettmer], который разрабатывал малые роторы для немецких подводных лодок. Сотрудник Эйхмана Герман Крумей на допросе в качестве свидетеля в 1961 году рассказывал о времяпровождении своего начальника:

Я заметил, что у него (Эйхмана) машинисткам особо нечего было делать. Сам Эйхман проводил в офисе мало времени. Он приходил и уходил когда хотел. У него была замечательная и спокойная личная жизнь.[483]483
  Op. cit. Р. 251.


[Закрыть]

Конечно, «безделье» Эйхмана в Будапеште можно было бы объяснить его неучастием в депортации венгерских евреев в Освенцим (что противоречит фактам) или тем, что благодаря немалой поддержке, а вернее прямому участию венгерских властей после свержения адмирала Хорти машина истребления работала практически в автономном режиме несмотря ни на близость советских войск, ни на приказ Гиммлера о прекращении депортаций в Освенцим. Понятно, что маскировка бездеятельностью и отдалением от практической реализации окончательного решения нужна была Эйхману, чтобы снизить или вообще нивелировать свою ответственность за творившиеся в Будапеште злодеяния против евреев. Если в свой последний израильский период жизни Эйхман пытался это сделать, представляясь ничтожным винтиком в машине убийств, то на свободе, в иммиграции он представлял себя иначе. Вот некоторые его высказывания, рассыпанные по воспоминаниям:

• Я не убийца и не массовый убийца.

• Я человек, которого можно назвать обычным, с хорошими качествами и множеством недостатков.

• …я был тем, кто перевозил евреев в лагеря.

• …я был бы не только негодяем, но и подлой свиньёй, если бы саботировал приказ фюрера.

• …я сам был идеалистом.

• Я не антисемит.

• …просто политически против евреев, потому что они крали у нас дыхание жизни.

• В глубине души я очень чувствительный человек.

• Я просто не могу смотреть на страдания не дрожа.

• …я хотел действовать как хозяин.

• Я бы никогда не осмелился танцевать собственный вальс.

• …я был хорошим командиром СС.

• Я не унижусь и не покаюсь в любом случае.

Во всех его мемуарах трудно поддаётся измерению уровень его искренности. Но при сопоставлении его высказываний с его же практикой бросаются в глаза противоречия. Он сам приводит пример, в правдивости которого можно усомниться, но всё же его следует сопоставить с его «хорошими качествами», «чувствительностью» и «сострадательностью».

Как известно, Эйхман был, по его словам, «путешественником», колесил на своём «Мерседесе» по всей Европе. Однажды его шофёр заснул за рулём. Когда же это случилось во второй раз, как повествует Эйхман, он заставил его пройти пешком весь путь от Дрездена до Берлина. Важно не то, что здесь присутствует элемент сильнейшего преувеличения[484]484
  Расстояние больше 190 км.


[Закрыть], а сам эпизод, изложенный как факт, который характеризует жёсткое отношение к людям.

Проблема сострадания не раз появляется на страницах мемуаров Эйхмана, но избирательно, только по отношению к «своим». Так, будучи во Львове, он сказал эсэсовскому начальнику: «Как же можно вот так просто палить в женщину и детей? Как это возможно? – сказал я. – Ведь нельзя же… Люди либо сойдут с ума, либо станут садистами, наши собственные люди… Это не решение еврейского вопроса. Вдобавок мы воспитываем из наших людей садистов. И нечего нам удивляться, не надо удивляться, если это будут сплошь преступники, одни преступники». Вот такая забота о людях! Вот такая избирательная человечность того, кого обвиняют в антигуманных действиях, в преступлениях против человечности!

С одной стороны, он утверждал, что «к убийству евреев не имел никакого отношения», а с другой стороны, комендант Освенцима утверждал, что Эйхман не только знал о методах умерщвления, но и ознакомил его со способом умерщвления выхлопными газами. Лживость Эйхмана подтверждают многие. Так, один из сослуживцев и соперников Эйхмана, порученец Гиммлера штандартенфюрер Бехер высказал такое мнение: «Думаю, что в жизни своей я не встречал человека, который мог так убедительно лгать, как Эйхман. Он рассказывал вам какую-то историю настолько правдиво, что вы и подумать не могли, что это неправда. И ещё он любил выпить». Последнее замечание Бехера сослужило хорошую службу Эйхману во время следствия – в тех случаях, когда он хотел уклониться от ответа, он ссылался либо на забывчивость, либо на опьянение. Именно тем, что он при записи в Аргентине угощался красным вином, Эйхман успешно отклонил магнитофонные ленты Сассена как документальное свидетельство в судебном процессе.