Текст книги "Амана звали Эйхман. Психология небанального убийцы"

Убить или не убить?

Совсем не гамлетовский вопрос: «Убить или не убить?» Выражение «массовый убийца» стало притчей во языцех по отношению к Адольфу Эйхману. Понятно, что такое определение связано с тем, что он имел непосредственное отношение к организации умерщвления миллионов евреев. Он был важной фигурой в Третьем рейхе, отвечая за окончательное решение еврейского вопроса. Шкала ненависти нацистов к евреям на первых порах в своей нижней отметке означала депортацию за пределы рейха – разумеется, без денег, собственности или компенсации за неё, но обобранные до нитки евреи всё же сохраняли жизнь. Однако за считанные годы градус ненависти вырос до легитимации умерщвления. Начиная с Ванзейской конференции убийства совершались в промышленных масштабах. Цифры убитых евреев поражают воображение миллионами жертв, для обозначения такого злодеяния и было придумано слово «геноцид». Кто же убивал? И что двигало теми, кто так или иначе стали палачами? Были ли они обычными, как говорят, нормальными людьми или предрасположенными к насилию индивидуумами?

Один из исследователей этнических чисток профессор социологии Калифорнийского университета Майкл Мэнн [Michael Mann] выделяет мотивы, побуждающие к убийству.[397]397
  Mann M. The Dark Side of Democracy. Explaining Ethnic Cleansing. – NY, 2004. – Р. 27–29.


[Закрыть] Возможно, среди них отыщется нечто, соответствующее побуждениям Эйхмана:

1. Идеологические убийцы. Национал-социализм Третьего рейха предполагал очищение германской территории от «чужой крови». Сторонники расовой теории естественным образом перешли от вытеснения «гостей» нации, таких, как евреи, к их физической ликвидации. До некоторой степени оправданием убийства евреев служил тезис о том, что евреи сами в лице своих руководителей объявили войну Германии. А на войне есть только враг, который не персонифицируется в женщинах и детях, стариках и младенцах. Есть только враги… (Эйхман вольно или невольно поправлял своих собеседников, заменяя слово «евреи» словом «враги».)

2. Убийцы-фанатики. В основном это те, кем движут предрассудки «своего места и времени». Понятно, что Эйхмана невозможно отнести к фанатикам. Даже национал-социализму он был отнюдь не безгранично предан.

3. Жестокие убийцы. К этой категории относятся садисты, получающие удовольствие от насилия по отношению к другим индивидам. Если взять в расчёт диагноз, который поставил Л. Зонди, то Эйхман с «ненасытным стремлением убивать» вписывается в эту группу.

4. Боязливые убийцы. Это те, кто убивают из страха, что если они этого не будут делать, то им самим не поздоровится. Они убивают под принуждением, иногда не желая этого. Думаю, что Эйхман к этой группе не относится.

5. Убийцы-карьеристы. Они работают в организациях, занимающихся кровавыми чистками. Выполнение ими приказов об убийстве воспринимается как материально выгодное, ведущее к лучшим карьерным перспективам – или к худшим перспективам, если они не содействуют убийству. Можно считать Эйхмана вхожим в эту категорию лишь до некоторой степени.

6. Меркантильные убийцы убивают из-за прямой экономической выгоды, грабя или забирая у жертв бизнес или собственность. Во время Второй мировой войны такие типы встречались в близком, соседском окружении евреев. Безусловно, в обобщённом виде к таким убийцам можно отнести нацистскую Германию, которая нажилась на присвоении собственности евреев, предметов искусства и роскоши. Как показывают свидетельства и косвенные признаки, Эйхман оказался в большой степени чужд подобному материализму.

7. Вымуштрованные убийцы. Они отличаются тем, что в первую очередь думают о необходимости повседневного соблюдения приказов. Собственно говоря, именно к этой категории Ханна Арендт и её единомышленники отнесли Эйхмана, определив его как послушного бюрократа, вынужденного повиноваться высшей власти. Однако анализ фактов жизни Эйхмана говорит о том, что номинация Х. Арендт ошибочна.

8. Убийцы «за компанию». Это те, кто совершают страшные вещи «за компанию», под групповым давлением, боясь остаться в одиночестве, если не последуют за группой. Они – конформисты, но нет никаких оснований отнести к ним Эйхмана. Это клише я тоже употребляю в этой книге. Эйхман всё время повторял, что он не убийца, что он никого не лишил жизни. Дело ли тут в семантике или в чём-то другом?

Обзор этой типологии приводит к выводу о том, что Эйхман не был мотивирован в своей злодейской деятельности только одним побуждением. Констелляция мотивов, свойственных ему, имеет глубинную природу в его генетических предрасположенностях и мировоззренческих позициях. У него была собственная мотивация, которую он поставил на службу нацизму, идее и практике окончательного решения. А возможно и обратное – нацизм служил Эйхману, предоставляя возможность реализовать его естественные потребности.

Из представленной типологии видно также, что убийцами могут быть как те, кто непосредственно лишают жизни себе подобных, так и те, кто участвуют тем или иным образом в злодеянии, но не пачкают руки кровью. С юридической точки зрения вопрос вины был решён начиная с первого Нюрнбергского процесса. Те нацистские преступники, которые, как и Эйхман, могли сказать о себе, что они не убили ни одного еврея, были осуждены, повешены или заключены в тюрьмы. И всё же есть ли различие в индивидуальной психологии этих двух категорий убийц?

Вероятно, главное отличие должно касаться социального и образовательного уровней. Те, кто считал убийства необходимым, но «грязным делом», в силу своего статуса дистанцировались от прямого участия в умерщвлении неугодных. Нацисты старались по мере возможности уклониться от этого, используя различные средства. Это и привлечение местных коллаборационистов в оккупированных странах, и использование технических и технологических средств, таких, как «душегубки» [газвагены], газовые камеры. Кроме того, в концентрационных лагерях смерти максимально использовались заключённые на всех этапах: от приёма вновь прибывших до загрузки трупов в печи крематориев. Даже охранники в лагерях в большинстве своём были не немцами – состав был многонациональный.

В своей книге, посвящённой этническим чисткам, М. Мэнн даёт характеристику различным национальным группам, принимавшим участие в геноциде в качестве и надзирателей в концлагерях и гетто в составе вспомогательных частей. По его словам, Украина дала больше всех коллаборантов.[398]398
  Op. cit. P. 288.


[Закрыть] Украинцам чаще всего отводилась роль, требующая жестокости. Многих лагерных охранников нацисты считали «украинцами» [ «ukrainians»], хотя среди «украинского подразделения СС», как отмечал один из бывших узников Освенцима, было немало и русских, и белорусов, и кавказцев.[399]399
  Op. cit. P. 291.


[Закрыть] Особой жестокостью отличались литовцы, которые охраняли поезда. Как свидетельствует польский железнодорожник из Собибора, они:

…были намного хуже украинцев; они действительно были садистами; они стреляли в людей… когда те просили врачей, воды и позволения облегчиться. Они занимались этим как спортом – смеялись, шутили и делали ставки.[400]400
  Op. cit. P. 292.


[Закрыть]

В то же время следует отметить, что существовали и «расово чистые» айнзацгруппы – карательные отряды, целью которых была физическая ликвидация евреев, цыган, коммунистов, партизан и участников подполья и других людей, неугодных нацистам.

Эйхман не был непосредственно вовлечён в деятельность лагерей смерти, но неоднократно инспектировал их по требованию своего руководства. Интересно, что чувствовал он, сидя за обеденным столом с комендантом Освенцима Рудольфом Гёссом и распивая вино «в двух шагах» от печей крематориев? Похоже на то, что близость фабрики смерти не отражалась на его аппетите и на удовольствии от пития и беседы.

Вероятно, всё же нет – с точки зрения «конечного результата» – принципиальной разницы между теми, кто своими руками убивал людей и бросал кристаллы «Циклона Б» в газовую камеру, и теми, кто отправлял составы с переполненными товарными вагонами на верную смерть в Освенцим или Треблинку. В силу этого отрицание Эйхманом убийства хотя бы одного еврея лишено смысла. Справедливости ради надо сказать, что это отрицание имело место в ходе следствия и суда в Иерусалиме, когда речь шла о спасении жизни самого Эйхмана с помощью избранной им тактики защиты.

Эйхман: от первого лица

…мне приходилось смотреть на безумие уничтожения, потому что я был запряжён, как одна из многих лошадей, и, следуя воле и приказу кучера, не мог вырваться ни влево, ни вправо…

Адольф Эйхман

Удачей исследователей можно считать то, что Эйхман оставил после себя тысячи страниц воспоминаний и размышлений. Анализ его трудов может пролить свет на особенности его личности. Важно и то, что имеются его сочинения, как написанные на свободе в Аргентине, так и созданные уже в израильской тюрьме. Естественно, напрашивается мысль о сравнении текстов «до» и «после». Несмотря на то, что впоследствии Эйхман фактически отказался от продиктованного в Аргентине на магнитофон и правленного его рукой текста (он возражал против использования его в суде), во вступительном слове к изложенному им он говорит о том, что представляемая им хроника событий «имеет приоритет перед любыми объяснениями, которые отличаются от неё и которые я могу дать в будущем перед враждебным судом или трибуналом». Поскольку в Аргентине он надиктовывал свои воспоминания «будучи свободным от влияния или принуждения от кого-нибудь», то его ссылки на то, что его рассказы сдабривались изрядными порциями алкоголя, не следует принимать в расчёт как аргумент, снижающий, по его мнению, ценность содержащейся в них информации. Напротив, именно то, что Эйхман писал в заключении, должно быть подвергнуто цензуре на соответствие фактам. И совершенно ясно, что расхождение между двумя текстами[401]401
  Eichmann A. The Eichmann Tapes. My Role in the Final Solution. – London, 2018; Eichmann A. False Gods. The Jerusalem Memoirs. – London, 2015.


[Закрыть] может многое сказать о личности автора. Также важны и пропуски, которые он делает в отношении некоторых событий. Следует также обратить внимание на то, что сочинения Эйхмана написаны после поражения нацистской Германии во Второй мировой войне, т. е. так или иначе на мысли автора повлияли многие послевоенные события.

Кроме того, в анализе необходимо учитывать декларированные и подспудные цели, которые пытался реализовать автор своими сочинениями. Несомненно, психологические состояния Эйхмана в два периода времени не походили друг на друга. И, разумеется, нельзя сбрасывать со счетов факт не только тюремного заключения, но и неотвратимость смертного приговора. Если в своих воспоминаниях о событиях нацистского прошлого, Эйхман решал сложную задачу самоутверждения как верного идеям национал-социализма солдата на фоне страшного поражения, крушения Третьего рейха, то в преддверии неизбежной смерти он употребил оставшееся время для пересмотра (?!) своих взглядов на прошлое. Невозможно судить, насколько искренними были изменения в его мировоззрении, однако, возможно, это и не столь значимо. В последнем акте своей, в общем-то, недолгой жизни Эйхман сыграл некую роль, которую сознательно выбрал, и, как писала Ханна Арендт, «с достоинством» доиграл её на эшафоте.

~

Итак, начнём обзор воспоминаний с магнитофонных записей, которые сделал нацистский журналист Виллем Сассен. Интервью были записано на 67 магнитофонных бобинах и при расшифровке заняли 450 страниц, причём важно заметить, что некоторые из них были завизированы самим Эйхманом. Эти воспоминания не были, по-видимому, первыми послевоенными. Первую попытку писать Эйхман сделал, находясь на нелегальном положении в Северной Германии, но сжёг рукопись, справедливо посчитав её опасной. В Аргентине он решил продолжить свой писательский труд. Он воспринимал это как весьма серьёзный проект, думая не только о содержании, но и о шрифтах и обложках, о потенциальных редакторах. Если говорить о ранних опытах сочинительства, то они относятся к началу его работы в СД, когда он написал краткое изложение книги Т. Герцля «Еврейское государство» для своих коллег, также он писал и методические работы по еврейской проблеме «для внутреннего употребления». Но амбиции толкали его на нечто большое. По его словам, в 1942 году он написал стостраничный труд под названием «Окончательное решение еврейского вопроса», который должен был быть издан большим тиражом, однако с гибелью Гейдриха отказался от публикации и в конце войны уничтожил рукопись.[402]402
  Stangneth B. Eichmann Before Jerusalem. The Unexamined Life of Mass Murder. – NY, 2014.


[Закрыть]

Сассену, по всей видимости, не пришлось долго уговаривать Эйхмана поделиться своими воспоминаниями и мыслями о недавнем нацистском прошлом перед микрофоном и в кругу соратников. Проживая в Аргентине под вымышленным именем Рикардо Клемента, несмотря на знание того, что его разыскивают агенты израильской разведки, Эйхман, по-видимому, чувствовал себя в относительной безопасности – в немалой степени потому, что аргентинские власти благосклонно относились к бывшим нацистам. Из этого следует, что, разговаривая с единомышленниками и собратьями по иммиграции, он мог позволить себе быть относительно откровенным, поскольку не мог знать, что через три года окажется в израильской тюрьме в ожидании суда и приговора.

В нём боролись противоречивые тенденции. С одной стороны, чтобы успешно скрываться от правосудия, от охотников за нацистами, Эйхман должен был «сидеть тихо», никак себя не обнаруживая – а это, как показывает его послевоенный опыт, он неплохо умел. С другой стороны, стремление к публичности толкало его в противоположном направлении. На тот момент – в пятидесятые годы – он оставался, пожалуй, одним из очень и очень немногих живых высокопоставленных нацистов, избежавших различных трибуналов и судов, кого не настигло возмездие.[403]403
  В их числе те, чья судьба не ясна или достаточно противоречива (непосредственный начальник Эйхмана Генрих Мюллер), и те, чья кончина вызывает вопросы и поныне (партайгеноссе Мартин Борман и даже фюрер Третьего рейха Адольф Гитлер).


[Закрыть] Многочисленные публикации не только обвиняли его в геноциде еврейского народа, но видели в нём исчадие ада, монстра. Естественно, что у него возникло желание представить себя в ином свете, дать свою интерпретацию истории, оправдаться перед всеми обвинениями. Как он сам сообщал, писать в Аргентине он начал с весны 1955 года, т. е. за два года до интервью с Сассеном. Часть 107-страничной рукописи Эйхман принёс на первую встречу с Сассеном в апреле 1957 года. Эта рукопись представлялась ему инструментом защиты, которая поможет обелить его имя в Германии. В этом было рациональное зерно. К этому времени активное преследование нацистских преступников практически прекратилось, а те процессы, которые имели место, приводили к относительно мягким приговорам. Многие дела перешли в юрисдикцию Западной Германии, в руки тех, кто вполне мог оказаться коллегами подсудимых. Поэтому вполне логично, что Эйхман хотел легализоваться именно в Западной Германии. Кто знает, возможно, если бы это ему удалось, то он не закончил бы свою жизнь на виселице… Хотя всё же это маловероятно – его мог настигнуть если и не меч правосудия, то пуля мстителя за загубленные им человеческие души. Слишком многие жаждали заслуженно покарать его…

Свою исповедь он писал, вероятно, и потому, что у него была необходимость открыться, канализировать всё то, что и как он делал, то, что вызывало ужас у человечества, а может быть, и у него самого. Безусловно, он тяготился своей, хотя и весьма благополучной, участью изгнанника. Он писал: «Я постепенно со временем устал жить как анонимный странник между двумя мирами, разыскиваемый даже полицией моей родины». Похоже, что своё пленение Эйхман воспринимал как некое освобождение, конец неопределённости. Действительно, конец его свободы не только вывел из небытия его как человека-легенду, страшное напоминание о прошедшей войне, но и предоставил ему трибуну, открыл для него публичное пространство. Это случилось благодаря стечению обстоятельств, которые обеспечили ему свободу слова и подняли его репутацию в нацистской диаспоре. С точки зрения здравого смысла, конечно, преследуемый должен был бы скрываться, ни одним движением не выдавать себя. Эйхман поступил иначе, по сути, выставив себя напоказ – интервью должны были завершиться изданием книги, в чём, кстати, состоял и его коммерческий интерес. Также Эйхман полагал, что «они [преследователи] перестали искать меня давным-давно, это ясно». Волею судеб Эйхман оставался, пожалуй, единственным живым организатором и координатором окончательного решения еврейского вопроса, источником информации о Холокосте. И главным здесь является его свидетельство о том, что Катастрофа европейского еврейства – не миф, а жуткая реальность прошедшей войны. Поэтому странно выглядят так называемые отрицатели, говорящие о том, что никакого массового истребления евреев не было. Если уж один из соавторов Холокоста, его архитектор говорит, что дело его жизни – не вымысел, то, присовокупив к этому неисчислимое количество документальных материалов и свидетельств, у нас не останется никаких сомнений в массовом убийстве миллионов евреев.

Весной 1957 года в кружке, который образовался при издательском доме «Дюрер Верлаг» [Durer Verlag], печатавшем национал-социалистскую литературу, немецких авторов из-за рубежа, которых из-за их взглядов не публиковали в Европе, решили записать беседы об уничтожении евреев нацистами. Сассен специально для этого приобрёл магнитофон и оборудовал комнату в своём доме микрофонами. Нет никаких сомнений в подлинности записей, сделанных в ходе заседаний кружка, поскольку расшифровки стенограмм Эйхман правил самолично. Записи продолжались с апреля до середины октября 1957 года. Расшифровка стенограмм была непростым делом. Немало времени этому посвятила Беттина Штангнет.[404]404
  Stangneth B. Eichmann Before Jerusalem: The Unexamined Life of a Mass Murderer. – NY, 2014.


[Закрыть]

~

Свои аргентинские записи Эйхман начинает с обращения к грядущим поколениям, которым он собирается поведать истинную хронику событий. Более того, своё сочинение он представляет как своё завещание.

Начинает свой рассказ он с психологически важного для дальнейшего повествования эпизода: он передаёт свои ощущения перед принятием судьбоносного решения – жить или не жить. Как известно, эсэсовские чины снабжались капсулами с ядом, которые они могли применить, решив расстаться с жизнью. Многие высокопоставленные нацисты предпочли самоубийство виселице: Герман Геринг, Генрих Гиммлер, Одило Глобочник и другие. У Эйхмана был выход – скорая смерть вместо страха быть пойманным и казнённым. Но он не выбрал смерть, хотя «мечта и смысл его жизни были разбиты». Он предпочёл жизнь – уже не из-за преданности долгу, Германии, а из-за преданности семье. Можно было бы, конечно, его решение расценить как проявление слабости. Однако для него, стоящего в зловонной уборной американского лагеря для военнопленных с ампулой во рту, выплюнуть её и обречь себя на неизвестность, на неизбежные трудности, было мужественным поступком. Он решил выжить, бороться, хотя, как он пишет, если бы он знал своё будущее, возможно, именно тогда ушёл бы из жизни:

Однако – если бы я знал тогда, что за короткое время ни одного из моих прямых и высших руководителей не будет в живых, и что только я остался, чтобы рассказать правду, если бы я был в состоянии знать, что пропагандист сделает из меня массового убийцу, Калигулу, запачканного кровью, и что моё решение жить возлагает на меня ответственность говорить правду об этих исторических событиях в обстоятельствах и в мире, полностью управляемом врагом и всеми средствами, находящимися в его распоряжении для формирования общественного мнения, если бы я знал о сверхчеловеческой задаче выступать против мира врагов без какой-либо моральной поддержки, даже без поддержки своего народа, я бы, возможно, выбрал смерть![405]405
  Eichmann A. The Eichmann Tapes. My Role in the Final Solution. – London, 2018. – Р. 12–13.


[Закрыть]

Лишив себя возможности мгновенной смерти, он альтернативой небытию являет необходимость говорить. И надо сказать, что в этом он преуспел. Вероятно, история не знает другого такого преступника, который оставил бы после себя тысячи страниц, изложив этапы своей жизни и карьеры, свои взгляды на собственную роль в том, в чём его обвиняли, – в активном участии в окончательном решении.

Прочтение трудов Эйхмана оставляет странное впечатление несогласованности и даже противоречивости написанного. Он, безусловно, видел нестыковки, но справлялся с ними довольно простым способом. Так, например, он писал, что в вечер парада в Париже по случаю победы над Францией, у него возникла не радость в связи с этим, а озабоченность по поводу конечной победы Германии – он объяснял это наличием полумиллиона немцев-вредителей, которые сопротивлялись режиму. С другой стороны, когда Германия действительно проигрывала войну и гитлеровский режим был близок к падению, Эйхман продолжал осуществлять бессмысленную деятельность по истреблению оставшихся в Европе евреев, сознавая, что начальная цель освобождения Европы от 10,3 миллионов евреев провалилась.[406]406
  При записи, когда Эйхман по ошибке подумал, что магнитофон выключен, он заявил, что «если бы 10,3 миллиона из этих врагов были убиты, мы бы выполнили свой долг». Понятно, что он имел в виду евреев.


[Закрыть] Предвидение гибели Германии явно противоречило тому, что он делал в последний год войны в Венгрии. Согласование служебных обязанностей и своего отношения к их выполнению, которое он применял достаточно часто, состояло в том, что своё следование приказам – даже если не был согласен с ними, он объяснял своей дисциплинированностью. Мотивировка простейшая – солдат (а он солдат) – должен выполнять приказы. Причём невыполнение приказа, например, Гиммлера остановить депортации евреев в Венгрии в октябре 1944 года он объяснял тем, что для него существовал только один авторитет – Гитлер.

Постоянно пытаясь затушевать, замаскировать свою активную роль в окончательном решении, он проводит ту же мысль, что позже не без некоторого успеха будет внушать судьям в ходе процесса над ним. Во всяком случае, он утверждает такое же представление о себе, которое Ханна Арендт восприняла как открытие. Он говорит о себе как о маленьком винтике в машине. Он только выполнял приказы других, которые и должны нести ответственность за истребление евреев. Его дело было весьма скромным – перевозить евреев, хотя он и определял адресата транспортировки – палача. Он полагает, что «бессмысленно обвинять меня во всём Окончательном Решении Еврейского Вопроса, как обвинять чиновника, отвечающего за железные дороги, по которым ездил транспорт с евреями». Другими словами, он говорит о том, что не участвовал в массовых убийствах. При этом он бросает камень в огород других народов, считая, что по части верности приказу немцы не отличаются от русских, американцев и израильтян. Исходя из этой логики, его, собственно говоря, не за что судить. Он даже иллюстрирует свои рассуждения, словно предвидя то, что его ждёт через пять лет, вопрошая: «Почему виселицу или тюрьму следует оставлять только для немцев?» Ведь немцы такие же, как все… Ничем не отличаются. Так почему судят их?

Эйхман, понимая, что он в периодической печати, в мировом общественном мнении стал исключительным лицом, ответственным за чудовищные зверства нацистов, предпринимает усилия, чтобы избавиться от этой исключительности приравнивая себя к тем, кто, по его мнению, делал что-то подобное тому, что делал он:

Среди моих «коллег» есть те, кто работает на польских, чешских, югославских и советских людей, которые собрали и депортировали миллионы немцев из восточных немецких территорий, …«коллеги», которые собрали и изгнали миллионы этнических немцев из Польши, Румынии, Венгрии, Югославии и Чехословакии. Советские российские «коллеги», которые бросили миллионы советских граждан в лагеря и на смерть, …израильские «коллеги», которые отправили целые арабские племена, жившие в Палестине 1400 лет, на смерть и в изгнание…, точно так же, как я собрал и депортировал, по приказу и во время войны, более миллиона евреев. Я не хочу никакого прощения: я хочу справедливости, такой же справедливости, как для всех, имеющих отношение к этому, кому бы они ни служили.[407]407
  Eichmann A. The Eichmann Tapes. My Role in the Final Solution. – London, 2018. – Р. 19.


[Закрыть]

Понятно, что здесь невооружённым взглядом можно увидеть манипуляцию, к которой прибегает Эйхман, чтобы приравнять репрессии против немцев после войны к депортациям евреям, которые он осуществлял. При этом он пытается и уменьшить масштаб жертв, говоря о миллионе евреев, тогда как по другим поводам он утверждает о своей причастности к уничтожению миллионов (пяти-шести) евреев. Не случайно он говорит и о том, что современные евреи действуют тем же образом, каким он действовал во время войны. Эта логика вполне могла бы быть использована в качестве защиты, но осталась невостребованной на реальном судебном процессе. Невозможно поверить, что аргументы, являющиеся контробвинениями на судебном процессе, принципиально изменили бы его ход и, главное, предотвратили бы смертный приговор. В то же время подобная атакующая тактика могла позволить Эйхману артикулировать действительно существующие морально-этические проблемы судов над нацистскими преступниками. Он ссылался на принцип vae victis – «горе побеждённым», которому, по его мнению, следовали суды. Нацистских преступников судили те, кто так же, как и подсудимые, следовали приказам. Послушание начальству Эйхман считал общим местом для победителей и побеждённых.

Понятно, что во многих случаях ссылка на подчинение приказам была манипулятивной. Когда желания и собственное прочтение своего долга и обязанностей совпадали с указаниями свыше, Эйхман был на высоте как исполнитель. Однако он был творческим исполнителем и зачастую выходил за рамки продиктованных ему наставлений. В бюрократической машине нацистской Германии такое было не редкостью, поскольку ценилось умение предугадывать мысли начальства, читать между строк.

Применяемый Эйхманом способ приравнивания судей к подсудимым до некоторой степени имел основания. Но в главном обе стороны расходились, поскольку есть преступные режимы, в рамках которых послушание являлось преступным актом. Конечно, Эйхман не считал гитлеровский Третий рейх преступным, а стало быть, и обвинения этому государству и ему лично несправедливы. Поэтому он так и не признал свою вину и не раскаялся в содеянном.

~

Эйхман пытался найти своё место не только в истории окончательного решения еврейского вопроса, но в Истории с большой буквы. Поэтому он не случайно искал обоснования своей позиции не столько в бюрократической, сколько в исторической области. Его оправдание должно было состояться именно в признании его необходимой исторической роли в разрешении еврейской проблемы. Фундаментом этой проблемы было засилье евреев «в управлении в невероятном процентном соотношении по сравнению с их числом в общей популяции; во всех важных областях евреев можно было обнаружить на ключевых позициях». Выход из этой ситуации немцы, по мнению Эйхмана, видели в разделении, территориальном обособлении евреев и неевреев на основе политического решения. К этому же призывал и сионизм. И нацизм, и сионизм были солидарны – до известного момента – в необходимости предоставить евреям «свою собственную родину». Причём Эйхман не раз и не два говорил о том, что реакция немцев на евреев не была исключительной: «В любой принимающей нации они, к сожалению, действуют в раздражающей манере».

Заслуживает внимания его заключение о том, что «еврей может быть высоко почитаем нами – при условии, что он живёт в какой-то далёкой стране, как можно дальше от нас». Эта далёкая страна для Эйхмана в послевоенный период – некая абстракция. Возвращение евреев в Палестину он рассматривает через призму арабской проблемы, говоря о том, что после столь долгого отсутствия евреи не могут претендовать на землю своей исторической родины, потеряли на неё право. В своё время предлагался остров Мадагаскар для заселения евреями, но, как и другие, этот проект не был реализован. Куда же можно отселить евреев? И есть ли на планете Земля такое место? По Эйхману выходит, что нет… Если невозможно реализовать политическое, а иначе говоря – бескровное решение, то отсюда и вытекает то, что и предприняли нацисты Германии с молчаливого согласия или непротивления остального мира. Именно при этом Эйхман декларирует себя как исполнителя и участника окончательного решения в его окончательном варианте – истреблении евреев. Но участвовал он в этом по воле своих начальников, которых позже назовёт ложными богами. Свою личную вину он не признал, поскольку для него обвинение в убийстве было бы правомерным только, если бы он своими руками убил кого-нибудь. Рядом с этим отрицанием находим и отрицание им своего антисемитизма. Однако даже приводимые им факты говорят об обратном.

Эйхман вспоминал, что в то время (1930), когда он работал в Линце в австрийском филиале компании «Vacuum-Oil», получая приличную для того времени заработную плату, «жил счастливо и беззаботно», он стал членом привилегированного клуба, в который входили врачи, бизнесмены, актёры, – и его не смутило то, что евреев в этот клуб не принимали. Кроме того, Эйхман состоял в немецко-австрийской ассоциации фронтовиков. Свои взгляды он характеризовал как националистические.

Была определённая закономерность в том, что взгляды привели его к национал-социалистам, одним из символов веры которых была ненависть к евреям. Странно то, что, вступая в нацистские ряды не из карьерных соображений, Эйхман мог считать себя не антисемитом. Его привлёк в СС сын делового партнёра его отца – Эрнст Кальтенбруннер. Он был счастлив и горд принадлежать, как и Кальтенбруннер, к СС (1931). Именно от Кальтенбруннера Эйхман воспринял определение евреев как врагов рейха. Впоследствии Эйхман практически не произносил слово «евреи», заменяя его на «враги». Вступление в национал-социалистскую рабочую партию, безусловно, также не было совершено под давлением, скорее из энтузиазма и стремления принадлежать мощной силе, которая направлена в том числе и на врагов немецкой нации – евреев (см. программу НСДАП). Вспоминая свой начальный период романа с нацизмом, Эйхман фактически признаётся в антисемитизме. Он говорил о себе в то время, что «стал миссионером НСДАП и проповедовал везде», даже на работе. Стоит отметить, что даже упоминая тех или иных лиц в связи со своей профессиональной деятельностью, он говорил о них, называя их национальность – евреи.

~

Вероятно, под влиянием стереотипного представления об Эйхмане как о бюрократе за канцелярским столом возник образ человека, хотя и носившего военную форму, но далёкого от военной службы. Наверное, свою лепту внесло изображение Эйхмана на кино– и телевизионных экранах и фотографиях, запечатлевших его в стеклянной бронированной будке в зале иерусалимского суда – он предстал перед публикой немолодым полысевшим человеком, напоминавшим скорее бухгалтера, чем военного, тихой, почти безэмоциональной и косноязычной личностью, в которой нельзя было увидеть того, кто распоряжался судьбой миллионов. И всё же Эйхман прошёл школу военной подготовки и умел пользоваться оружием. Сообщения о том, каковы были его успехи в стрельбе, мне не встречались. Однако ещё в немецко-австрийской ассоциации Эйхман учился стрелять из карабина. Позже уже в австрийском легионе СС, получив звание сержанта СС и первую медаль, он следил за германо-австрийской границей. Он выводил своих однопартийцев из Австрии, где НСДАП была запрещена, занимался контрабандой пропагандистских материалов в Австрию. Затем он продолжил военную подготовку в Дахау и был причислен к вооружённому патрулю. Учёба была нелёгкой, но он превозмог всё ради великой цели, как он её понимал: