Текст книги "Трусаки и субботники (сборник)"

Вспомнив про Галетова, к телефону усадили опять Башкатова. «Алексей Софронович! Алексей Софронович! – бодро начал Башкатов. – Я вас разбудил… Извините… Куда же вы?.. Подождите…» Он зажал рукой трубку, обратился к компании: «Пошел за халатом… Что говорить-то?» И тут нелепейшее пришло в голову не одному, а нескольким. Затараторили: «Некролог… в „Правде“… Завтра… подпись…» Более Башкатову ничего не надо было подсказывать, он аж подскочил от удовольствия и немедленно продолжил развлечение: «Алексей Софронович! Алексей Софронович!.. Вас беспокоят из ЦК партии… Филатьев… еще раз извините за столь поздний звонок… Но ситуация чрезвычайная… Поэтому мы и посчитали необходимым обратиться к вам… Вы ведь друг… Лучший друг детства, вы говорите?.. Да, да, мы знали это… Мужайтесь… Случилось несчастье… Да, с ним… Трагедия… У вас было предчувствие? Вы хотели его предупредить?.. Конечно, конечно, предчувствие лучшего друга естественно и объяснимо… Как это случилось? Автомобильная катастрофа, подробности мне неизвестны, знаю только, что на подъезде к Москве… А звонок наш вызван еще и деликатным обстоятельством… Завтра некролог в „Правде“… Сами понимаете, какие подписи под ним будут… и вот…» Сразу же последовали комплименты дружеской верности Галетова, его творческой значительности («Нет, нет, не скромничайте!»), и была высказана надежда, что Алексей Софронович согласится и его фамилию назовут в списке выражающих соболезнование. «Да, некролог вышел человеческим, и под ним можно разместить подписи сподвижников умершего… Мы понимаем, Алексей Софронович, – заключил Башкатов, – вы взволнованы, а потому даем вам время подумать, но не более получаса, вы нам перезвоните и сообщите о своем решении, запишите наш номер…» Дело было сделано. Можно было обзванивать других забытых. Галетова разыграли. Отметились. Продолжения не ждали. Галетов, как существо разумное, обязан был прочухаться и сообразить, что номер ему дали никакой не цэковский, а останкинский, Оси Герасимова, хорошо ему известный. Наконец, он мог полететь на квартиру друга детства утешать вдову и чад малых. Но через полчаса Галетов позвонил именно в ЦК. «Товарищ Филатьев! Товарищ Филатьев! – заспешил Галетов. – Я согласен! Я, конечно, согласен! Это такая утрата… И для страны… Сейчас я вспомнил, как мы после пятого класса отправились в ночное…» – «Извините, Алексей Софронович, – сухо оборвал его Башкатов. – Спасибо вам за согласие, но на беседу с подробностями у нас нет сейчас времени… На Новодевичьем?.. Да, на Новодевичьем… И попрошу об одном. Никому из знакомых не сообщайте о нашем звонке. Список, сами понимаете, ответственный, все члены Политбюро. Ваша подпись уместна и заслуженна. А сколько сейчас обнаружится обойденных или обиженных. Поэтому просьба и телефон наш никому не открывать…» – «Конечно, конечно! – Галетов, возможно, стал креститься. – Никому ни слова! Ни слова! Ни циферки! Я понимаю, понимаю!» Да чтобы Галетов смог придавить свою натуру и утихнуть на ночь?! Ведь только теперь до него, наверное, начало доходить, какая удача на него свалилась. Он попадал в главный список страны, в историю попадал. Первым в списке, по рангу убывшего, естественно, пойдет Брежнев. А уж за Леонидом Ильичом-то последуют какие имена, какие фанфары и трубы! А после вождей перечислят цвет государства, всего-то будет немного, человек тридцать, а то и меньше, двадцать пять – двадцать два, и среди них он, Галетов. А вдруг еще и распорядятся пустить всех по алфавиту, тогда он окажется впереди Келдыша, Федина, Симонова, Шостаковича! Разве мог он ждать до утра! Наверняка схватил телефонную книжку. Озорники с Башкатовым во главе уже не были рады своей затее.

Жидкости в сосудах убыли, но не до крайней степени, а все время приходилось отрываться от стола и выслушивать притязания желавших попасть в группу товарищей. Все они выражали соболезнования и объясняли (не ссылаясь на Галетова, были деликатны), что они не последние в судьбе баснописца люди, да и по своим заслугам достойны быть в списке. Приходилось их урезонивать по очереди. Позже выяснилось, что у одного из получивших отказ случился сердечный приступ. Другие же не только выклянчивали место в списке, но и хамили. Раздраженный Башкатов принялся хамить и сам, ставил на место нахалов словами о том, что в список они допущены не будут согласно реестру или ранжиру. «Какому реестру?» – спрашивали. «А сходите в „Литературную газету“ и познакомьтесь там с реестром». В «Литературной газете» якобы, как утверждали злые языки, или зубоскалы, а по сути своей – завистники, существовал для служебного пользования составленный умельцами под надзором культурных чинов реестр или список литераторов, где чуть ли не каждому был определен порядковый (по заслугам) номер. Там же творцы были умещены в категориях (это уже для энциклопедий и для похоронных комиссий) – «выдающиеся», «знаменитые», «известные», «талантливые», «одаренные» и просто писатели. Отсылкой к «Литературке» и реестру Башкатов ощутимо стал охлаждать взбудораженных и размечтавшихся. А потом звонки в ЦК и вовсе прекратились.

Поутру и Башкатов не сразу вспомнил о Галетове. Ну а вспомнил и сразу забыл. Галетов же не скандалил и отыгрываться не стал. Он лишь позвонил в Останкино (теперь – в Останкино) Осе Герасимову и вроде бы высказал восхищение: «Эко вы меня, шалуны, разработали!» Утром (до звонка Герасимову) он все же посчитал необходимым выразить соболезнование вдове друга детства. Принялся что-то бормотать трагическое, вдова удивилась: «Это ты, Алексей, по поводу кого?..» – «По поводу него…» – «А вот пускай он сам с тобой и объясняется. Он кончил бриться и сейчас подойдет к телефону…» Только тогда до Галетова дошло, какой нынче день в отрывном календаре. Дурных последствий шутка, достаточно мрачная по сути, Башкатову и его соучастникам не доставила. Запомнилась она надолго, в коридорах о ней весело судачили, но в присутствиях и слова о ней не было произнесено. Облапошенные, клянчившие всунуть их фамилии в список, не роптали (и Галетов помалкивал), хорошо ли ходить в дураках? И баснославный царедворец наш, если бы доброхоты угостили его историей с некрологом, вынужден был бы не гневаться, а подтверждать репутацию остряка.

В мою жизнь вошел, стало быть, новый розыгрыш Башкатова.

45

– Кого же ты хотел морочить первым номером на этот раз? – спросил я.

– Ну я не знаю… – отвел глаза Башкатов.

– Но теперь-то получается, что на роль первого простака или первого болвана был назначен я…

– Однако ты не проявил себя болваном.

– Проявил или не проявил, это еще неизвестно… Послушай, а те трое, что напали на меня на Третьей Мещанской и отобрали солонку?

– Разбойники-то? – оживился Башкатов и рассмеялся. – Мои штукари. Студентики из мхатовской школы. Курс Массальского. Павла Владимировича. Я тебе их представлю. Будущие звезды театра и кино. Еще гордиться будешь знакомством с ними.

– Мои ребра помнят их ботинки. А голос длинного я запомнил. Полагаю, вряд ли их обрадует новая встреча со мной.

– Да, тут я не принял во внимание, с кем имею дело, – озаботился Башкатов. – Ну ничего, выпьете на мировую, и ребра твои подобреют малость.

– А Чукреев? – спросил я.

– Что Чукреев?

– Чукреев. Секретарь наш ответственный. Ты и его впихивал в тайны солонок. Ты хоть знаешь, из-за чего он вены резал?

– Знаю. История глупейшая. То есть для него-то не глупейшая, раз так все кончилось… Мальчишкой был в оккупации, в Великих Луках, что ли, отец служил полицаем. Когда вступал в партию, об оккупации, а главное – об отце умолчал. А тут его встретил кто-то из великолукских соседей и побежал сообщать…

– Ну и что?

– Как что? Сейчас же бы отобрали партийный билет и со служб под зад коленом. Тут либо в петлю, либо – вены режь.

– Из-за партийного билета?

– А что может быть важнее партийного билета? А, Куделин? Ты мне провокации не устраивай! Кстати, на моей памяти это не первый случай в нашем здании… Несколько лет назад замзав фельетонов то ли повесился, то ли застрелился. Тот был постарше Чукреева. Юнкером попал в Белую армию, какое он имел право подбираться к партийному билету?

– Ну ладно, в случае с правдистом – позор и конец карьеры, допустим, хотя и там можно спорить о справедливости, а с Чукреевым-то что же?..

– Ты, Куделин, историк? – Башкатов принялся почесывать грудь.

– Какой я историк! Если только в том смысле, что нахожусь внутри исторического процесса.

– И то ладно. Историк не историк, а «Краткий курс истории ВКП(б)» знать обязан. Вот и исходи из него.

– Из «Краткого курса» исходит Глеб Аскольдович Ахметьев. И никакие препятствия не помешали его движению к партийному билету.

– Ахметьев – случай особый. И все его личные дела просвечены.

– А ты, значит, посчитал возможным и вены Чукреева присобачить к тайне солонок?

– К тайне солонки номер пятьдесят семь! Для тебя – простофили и дуралея! По всем правилам искусства должно было угнетать озадаченных сгущением зловещих совпадений.

– Но отчего ты изначально выбрал меня объектом нового развлечения?

Нет, нет и еще раз нет, последовало признание. Розыгрыши бывают внезапные и хлопушками умирают. Но эти как бы уже и созревшие. Иные, вроде случая с некрологом баснописцу, возникают ни с того ни с сего (хотя предпосылки к ним в глубинах жизни или сознания существуют) и могут иметь самые неожиданные сюжеты и последствия. И бывают предчувствия розыгрышей как предчувствия любых творческих актов. Первая случайно выданная К. В. солонка (причина тому – явное благодушество после сытного ужина с коньяком и, понятное дело, слезы хорошенькой Леночки Скворцовой) возбудила в Башкатове, в ту пору прискучневшем, соображение: «Ого! В этом что-то есть!» Поначалу он совершенно не представлял, какое направление розыгрышу или даже не розыгрышу, а хеппенингу, а то и самостоятельному житейскому приключению он придаст и кого в него вовлечет. Приключение это начинало ему уже казаться длительным, а в персонажи свои Башкатов стал приглядывать личности разных свойств – и Глеба Аскольдовича Ахметьева с его выходами на аристократов духа, и нашу пышнотелую красавицу Лану Чупихину, и истощенного неизрасходованным дарованием маэстро Бодолина, и своего коллегу, ездока на воздушных шарах и в батискафах Капустина, и даже этого пирожка ни с чем, попрыгунчика Миханчишина, да и других тоже. Каждый из этих персонажей мог бы подарить приключению свое развитие. Он им то и дело жужжал о тайнах коллекции Кочуй-Броделевича и во многих возбудил интересы. Жужжал им, в частности, и о четырех убиенных из-за солонок. Но кончилось все тем, что однажды Башкатов хлопнул себя по лбу или создал комфорты в ноздре и испытал озарение: «Ба! Василий Куделин! Вот он-то как раз мне и сгодится!»

– Из-за чего я был одарен столь дорогим угощением? – спросил я.

– Из-за несовершенств одарившего! – будто бы обрадовался собственной откровенности Башкатов. – Из-за мерзости его! Влюбчив я, друг мой ситный Вася, влюбчив! И угораздило меня влюбиться в Цыганкову. И был я в себе уверен. Пока не сообразил, что Цыганкова глядит в твою сторону. И убедил себя в том, что так оно и есть. Хотя и не во всем оказался прав. Но тогда во мне воспрянул гадкий мальчик…

– И ты решил: а дай-ка выставлю этого Куделина на посмешище! Представлю его дураком и простофилей.

– Примерно так, Василий, примерно так. Но ведь я был намерен принести тебе извинения. Надеюсь, ты их примешь?

– Приму, Владислав Антонович, приму. Сомнения у меня, естественно, были, но некоторые твои действия, признаюсь, меня умиляли и заставляли сомнения отметать. Скажем, осмотр возвращенной якобы разбойниками солонки с пакетиками, флаконами, кисточкой. Прямо Беккер-стрит. Зачем тебе надо было так влезать в образ сыщика? Ты будто ложку с остатками манной каши облизывал.

В ответ мне было разъяснено, что тут именно творческий акт. В случае, конечно, если анекдот возникает увлекательный и с возможностями сюжетных интриг. Начинается все с пустяковины (ну, разжалобила Лена Скворцова начальника), с вранья и ехидства, с капканов ближнему или вовсе безразличному человеку (мне, скажем), а потом все это захватывает, оживает, он, Башкатов, превратившись в творца действа, то есть одновременно в драматурга, актера, бутафора и постановщика, сам начинает верить в придуманное им приключение и его тайны. Потому он и возился тогда с солонкой номер пятьдесят семь, фарфоровой птицей с профилем Наполеона, меня принуждал озадачивать приятелей архивными изысканиями, ему уже хотелось надеяться на то, что приключение приведет к каким-то существенным событиям, что его персонажи независимо от его затеи что-нибудь учудят.

– Ты и номером пятьдесят семь головы морочил людям, будто в нем есть какой-то смысл?

– Ну конечно, – вновь возрадовался Башкатов. – Да и всякой другой чепухой подкармливал интригу. А уж с теми тремя студентами Массальского репетировал как режиссер. В творческом порыве…

– Об этой репетиции я тебе еще напомню, – пообещал я. – Равноценным способом. Могу прямо сейчас.

– Э-э-э! Не вздумай! – испугался Башкатов. – Отложи свою расправу! Мне на неделе показываться медикам в Звездном!

От Капустина я слышал на днях, что Башкатов возобновил свои старания пробиться в команду космонавтов и при его напоре, авантюрных умениях и связях он может в своем предприятии и преуспеть.

– Хорошо, – сказал я. – Отложу. Какие у нас еще были загадки в истории Кочуй-Броделевича? Его ранняя неожиданная смерть…

– Ну, ранней и неожиданной она выходила в моей трактовке, – сказал Башкатов. – Конечно, он мог пожить и подольше, только вышел на пенсию… Однако у него была наследственная болезнь почек, и неожиданным ее обострение признать нельзя…

– Коллекционеры-недоброжелатели? Вредившие Кочуй-Броделевичу. С ними как? Будто бы кто-то из них, зная некую тайну коллекции или особую ценность некоторых ее предметов, затевал каверзы и подкопы. С этими-то как?

– Тут во всей нашей с тобой истории одно из самых темных мест. – Башкатов снова принялся скрести пальцами по клеткам ковбойки, очевидно был растерян или находился в сомнениях. – Конечно, в основе – мое вранье. Но… Фантазии-то мои были взбудоражены возможностями вариантов реальности. Я уже стал смотреть на коллекцию Кочуй-Броделевича твоими глазами, и для меня и впрямь в ней начали мерещиться тайны…

– Ты сам взял на себя как раз коллекционеров, – напомнил я. – И что же ты разузнал? Что же увидел моими глазами?

– Ну виноват! Ничего не разузнал и ничего не увидел! – воскликнул Башкатов, его словно бы обидело или расстроило мое напоминание. – А хотел, хотел! Сам поверил в свою аферу. Но, увы, дела закрутили. Этот…

И большой палец Башкатова был направлен в потолок, где и пребывал теперь по отношению к солонкам Кочуй-Броделевича космос.

– Я и раньше, – сказал Башкатов, – был намерен объявить тебе о розыгрыше, с тобой все пошло как-то не так и без толку, но отчего-то жалко было прекращать затею, надежда на что-то яркое в ней еще несомненно жила. Детство, скажешь. Ну и думай как хочешь.

– Постой, – будто спохватился я. – Но из всего, и в особенности из эпизода со студентами Массальского, выходит, что К. В., Кирилл Валентинович Каширин, был в курсе происходившего…

– Естественно! А то как же. И ему свойственно чувство юмора.

– Я не удивлюсь, если теперь при твоем решении прекратить дело существенной была и его подсказка. У него ведь наверняка могли возникнуть неудобства.

– О подсказке умолчим. А неудобства, скажем, из-за расположения коллекции на его территории могли возникнуть. Но отчего ты не спрашиваешь: чтой-то вдруг К. В., узнав о жертве розыгрыша, согласился способствовать мне?

– Мне это неинтересно.

– Не лукавь, Куделин, не лукавь. Мне вот было интересно понять, с чегой-то такой мудрован, как К. В., стал проявлять к тебе внимание и будто бы опыт какой собрался поставить… А вот я-то при всей своей проницательности и оказался простаком и болваном. Тебя намеревался сделать им в глазах Цыганковой, конечно прежде всего Цыганковой, а сам не сообразил, как относится к Цыганковой достопочтенный Кирилл Валентинович.

– Король позабавился, и только-то, – сказал я. И тут же пожалел, что выговорил эти слова. Зачем мне?..

– Нет, Куделин, нет! – покачал головой Башкатов. – Отношение Кирилла Валентиновича к Цыганковой вышло самым серьезным. Может, там и страсть была. Кирилл Валентинович – человек страстей.

– Страсть его, стало быть, пригасла?

– Очень может быть, что и не пригасла.

– И что же он за этой страстью не последовал?

– А ему нельзя! – воскликнул Башкатов. И даже привскочил в возбуждении, правую руку вбок выкинул, а ногами чуть ли не коленце с притопом сотворил: – А ему не позволено! Нам с тобой позволено, а ему нет! Раз уж взялся следовать генеральной линией, то и следуй ею с соблюдением правил или сойди на полустанке!

– И что же, у таких, как он, нет выбора?

– Есть. Но сойти на полустанке К. В. не пожелал. Тем более что перед ним свеженький пример Мостового.

Мостовой ходил одним из главных молодежных идеологов, курировал нашу газету. Внук революционера и сподвижника, из сусловских птенцов, но по календарю – отчасти либерал, он готов был штурмовать заснеженные вершины. Но проявил легкомыслие и влюбился в известную актрису. И все шло у него хорошо, совет да любовь, жена Мостового, поплакав, согласилась на развод. Однако Мостовому было сказано: «А вам не позволено!» Может, в душе Мостовой был схож с героем легенд старухи Изергиль, обо всем забывавшим в присутствии красавицы Радды, но, поразмыслив, он отважился выказать благоразумие. Другое дело, очень скоро он запил, причем тяжело запил, и тем самым благодетелей своих опять огорчил. Заснеженные вершины от него отдалились, вот-вот, поговаривают, Мостового направят в какой-нибудь академический институт, хорошо, если хоть оклад при этом сохранят.

– И насчет тебя, Куделин, – возбуждение Башкатова, для меня трудно объяснимое, прошло, он присел, – К. В. оказался, видимо, более проницательным, нежели я… Хотя и он по поводу тебя решительно заблуждался… Думаю, что ты подвернулся ему даже полезным и своевременным… Оправдывания своего, скажем, благоразумия он мог отыскать в тебе… Вернее, в отношениях Цыганковой к тебе…

– Страсти и благоразумия К. В. обсуждать не имею нужды, – резко сказал я.

– Извини, если это тебе неприятно… – пробормотал Башкатов.

– Слушай, Башкатов, – сказал я. – У тебя ведь в семье наверняка раскладывали пасьянсы?

– Ну и что? – спросил Башкатов.

– Бубновый валет… Он что значит? Или кто он по своей сути?

– С чего это ты вдруг? – удивился Башкатов. – Я вообще-то живу мимо карт… Знания у меня о них самые смутные… Бубновый валет… Вроде бы… Вроде бы плут и мошенник…

– Плут и мошенник… – кивнул я. – Скорее всего так оно и есть…

– А у актеров… Так… Темная карта. С ней можно все проиграть, но можно и побить тузов… И что-то я встречал у Даля… Если не с чего ходить, ходи с бубей… Что-то вроде того…

– Именно, именно… – бормотал я. – Если не с чего ходить, то можно и с…

– Что ты там бормочешь? – Башкатов был озабочен. – Что ты заклинился на бубновом валете? Или ты себя произвел в бубновые валеты?

Я будто очнулся.

– Башкатов, – сказал я, – а с какой целью ты упрятывал в солонку номер пятьдесят семь нательный крестик и костяную фигурку, то ли нецке, то ли еще что?..

– Когда я упрятывал? – Башкатов рот закрыть не смог.

– По крайней мере дважды. Может, и чаще. Я не следил…

– Я упрятывал? – удивление Башкатова было искренним.

– Ну а кто еще? Ты же хозяин действа и солонки номер пятьдесят семь.

– Ничего я не упрятывал! – выкрикнул Башкатов обиженным ребенком. – Какие еще крестики и нолики! Теперь ты мне, что ли, голову решил морочить?

– Сейчас сбегаю, – сказал я.

Через две минуты солонка № 57 воздвиглась на столе Башкатова. Я ощущал, что крестик и костяной оберег в фарфоровой сове есть, но боялся, как бы при прикосновении к солонке рук Башкатова они из моих ощущений не исчезли.

Нет, не исчезли. Башкатов отъял голову совы-Бонапарта и высыпал на стол крестик и костяную фигурку. Поначалу, минут пять, он молча глядел на новые для него предметы (якобы новые), и, казалось, тупо глядел. Но скорее всего – что-то соображал. Потом вытащил из ящика стола знакомую мне лупу и стал ощупывать глазами крестик и оберег.

– Ты же решил прекратить розыгрыш, – сказал я. – Забыл, что ли? А сам опять изображаешь удивленного сыщика.

– Кто клал?

– Не я, – сказал я. – Подозревал, что ты. Или кто другой. То ли была передача сигналов от одного неизвестного другому неизвестному. То ли это были знаки мне. Они появлялись дважды в очень существенных для меня житейских ситуациях.

– Каких именно? – спросил Башкатов.

– Об этом я тебе не скажу. Не ты ли все же клал-то?

– Нет! Не я! Не я! – заспешил Башкатов. – Кто-то встрял в нашу игру. Но зачем?

– Мои друзья накопали в архивах кое-что любопытное, – бросил я Башкатову кость. На всякий случай.

– Ну! Ну! – оживился Башкатов. – Выкладывай!

– Я был намерен сообщить тебе об их находках, – сказал я, – в обмен на твои сведения о коллекционерах. Так что промолчу.

– Ты, Куделин, скупердяй, что ли? Я этими коллекционерами смогу заняться месяца через три. В лучшем случае…

– А какой смысл ими теперь заниматься?

– Не знаю, не знаю, – сказал Башкатов. – Но ты, Куделин, меня озадачил… Что-то ты к себе, видно, притянул…

– И еще. Ты осматривал коллекцию Кочуй-Броделевича. Кроме солонок могли быть в коробках какие-нибудь документы, бумажки сопутствующие? Или сопроводительные?

– Были, были там бумажки, карточки, открытки с ленточками, визитки, заверения в приятельстве с кудельками росписей. Кочуй-Броделевич любил всякие альбомные закорючки и виньетки. Поздравления, слова, объясняющие смысл дара… Я в них ничего загадочного не углядел. Но каюсь, осмотр мой, дорозыгрышный, коллекции Броделевича был поверхностным. У тебя появились какие-либо новые соображения на этот счет?

– Нет, не появились, – поспешил ответить я.

Я замолчал. И Башкатов молчал. Можно было предположить, что тема нашего сегодняшнего собеседования с ним исчерпана. Я встал, собрал солонку, двинулся к двери. Отворил ее.

– Да, старик, – услышал я. – Ты ведь… учудил свой трюк… то есть прошелся над Ниагарой… наверное, на спор?

– Если я чего и собрался бы учудить, – сказал я не сразу, – то, видимо, вынужден был бы это сделать на спор.

– С кем, если не секрет?

– С самим собой.

– Это, старик, звучит неубедительно. – Башкатов встал. – Для меня в частности. Но для меня-то ладно… Ведь ты же явно желал досадить мне. Или даже проучить меня. Не так ли? А, Куделин? Как только ты узнал о розыгрыше с солонками, ты возмутился и решил доказать мне, что и ты не лыком шит. Вот мы тогда и поспорили. Если тебя спросят, ты так и скажи. Я дам подтверждение. Я шутник известный, мне поверят. Я полагаю, что и К. В. наше пари одобрил бы. То есть я знаю, что он одобрил бы… Он человек с чувством юмора, и репутация нашей газеты, известной шутниками, его заботит… Но это я так, на всякий случай… А никакого случая, может, и не будет…

– Хорошо, – сказал я. – Я подумаю над таким вариантом событий.

Уже вышагивая в коридор, я услышал громкое:

– А солонками, старик, ты меня и впрямь озадачил… Озадачил. Может, с ними все и не закончилось…