Текст книги "Трусаки и субботники (сборник)"

Вот и шустрый водила Петя Шутов, родом из Елабуги, выбыл из моего повествования. И более я с ним на бумаге не встречусь…

– Вон какие у вас вокруг культурные и доброжелательные трудящиеся, – сказала Виктория. – А ты, Куделин, хоть и передовик и человек высокой нравственности, – злой. Значит, ты считаешь, что я здесь недостоверная и неуместная. Скажи, и я немедленно отсюда уберусь. Чемодан понесу сама.

– Это было бы требованием истерика. Истерик бы и догнал у дверцы машины, уходящей в Тобольск. Я человек реальных обстоятельств. Комплект свежего белья я сейчас тебе принесу.

– Подожди. Разве ты не хочешь услышать, зачем я тебя искала и нашла?

– Зачем?

– Ты знаешь об этом. Чтобы стать тебе женой.

– Не получится, – сказал я.

– Не получится… – повторила Виктория, и чашечки весов будто бы закачались перед ней. – Не получится… Ну что ж… Значит, и не получится… Но просто ведь как подруга я имею право побыть вблизи тебя… Я ведь давняя подруга… Семь с лишним лет… Восемь.

– С большими перерывами…

– Вина в причинах большого перерыва, будем считать, обоюдная… Но быть просто твоей подругой два дня я не выдержу… Я – женщина, Куделин, и чтоб ты знал, отнюдь не холодная, напротив… Так… Хорошо… Я – бизнес-баба, ты помнишь?.. Давай романтическую ситуацию отбросим, а рассмотрим, раз уж я сюда тащилась тысячи километров по необходимости, которая тебе должна быть ясна, ситуацию бытовую… Ко мне как к подруге и вечно-постоянной жене расположения нет. Нет так нет… Жаль, но что поделаешь… Я в Тюмени газеты почитала… Требуются вахтовые геологи, вахтовые буровики, вахтовые домики… Я, Куделин, готова стать тебе вахтовой женой. Свои дела, свои бизнесы совершаю, а к тебе лечу в лучшем случае на неделю.

– Это я получаюсь вахтовым. Вахтовый муж. А жена у меня прилетающая.

– Вот и замечательно! – обрадовалась Виктория. – Я – прилетающая жена. А ты, Куделин, – вахтовый муж. Согласен?

– Надо подумать, – хмуро сказал я.

– Да что ж тут думать! Тебе же, Куделин, сплошные выгоды!.. А чтоб у тебя не было комплексов, скажу всерьез. Ты передовик высокой нравственности, но и я человек щепетильный. С Пантелеевым я не живу полтора года. В мире, кроме тебя, у меня никого нет. Отправляясь в Турпас, я имела разговор с матерью и Юлией. И ни о чем не умолчала. Я знаю тебя и чувствую, что ты, не важно по каким причинам, из миллионов меня выделяешь. Тебе придется сравнивать меня с Юлией, но я перетерплю. Юлия и мать могут перестать со мной разговаривать, но я и это перетерплю. Два дня подругой с тобой я не вытерплю. Я терпела это годы в Красновидове и Москве, а ты не сделал меня женщиной. Как я осталась жива… Теперь я согласна стать твоей вахтовой женой. Помоги мне. Мне это необходимо. Ты же можешь приравнять меня к резиновой кукле. В Лондоне она стоит полсотни фунтов. Я же не обойдусь тебе и в копейку. Женщина у тебя здесь есть?

– Восемь! – выпалил я. – И еще по одной в каждом сугробе.

– Понятно, – сказала Виктория. – Женщины у тебя нет. А она должна быть. Для кровообращения. Чтоб у тебя прыщи на подбородке не выскакивали. Как же без вахтовой жены-то? И главное – живи как хочешь и с кем хочешь, с восемью и с сугробами, но я являюсь на два, на три дня, и ты – только мой и более ничей… Условия – совершенно не болезненные…

– Слушай, Виктория Ивановна Пантелеева, урожденная Корабельникова!.. Я ведь и впрямь выволоку тебя сейчас на морозец и к конторе… А там дожидайся оказии до Тобольска…

– Мне оставлена койка на две ночи, тебе же рекомендовано, пока комендант не отбыл в деревню, взять у него для меня комплект белья, вот и отправляйся за ним и за жратвой. Я оголодавшая, но в столовую сегодня не пойду… И еще: попроси у кого-нибудь из опрятных соседей ножницы. – У меня есть ножницы, – пробормотал я.

– Тупые?

– Нормальные ножницы. И не одни.

– Извини, я тебя обидела… Ты же хозяйственный мужчина…

– Зачем ножницы-то?

– А затем, малахольный Василий, что тебя стричь надо. Ты стыдишься моих песцов, а мне неприятно быть рядом с таким заросшим. В молодости ты всегда был аккуратно пострижен. А сейчас ты похож на бродягу, ночующего под темзинским мостом.

– Виктория Ивановна, ты пользуешься тем, что ты у меня… у нас в гостях… Да, зарос!.. Мы торчали на горе Лохматой!

– Именно что на горе Лохматой… Слышали, слышали… Погорельцы! За печкой не уследили… И все же двигай за провизией. Для гостьи-то.

«Прихватила она меня, прихватила, а я лишь ворчу и мямлю», – сокрушался я, добыв комплект белья и направляясь в столовую. Магазинчик наш, родственник сельповского, находился опять же в пределах столовой. Кроме хлеба я мог купить там консервы. В изобилии у нас тогда были изделия китайские, я взял банки свиной и говяжьей тушенки «Великая стена» и компоты – сливовый, айвовый и грушевый. Подумав, я все же заскочил на кухню столовой и попросил у девчат десяток горячих беляшей. «Так-так-так, Васенька! – услышал я ожидаемое. – Кормим мы, значит, тебя, а любви возвратной нет! Приезжает богатая тетенька, и у нас крушение надежд… Мы тебе сейчас в беляши насыплем стекло и мышьяк!» – «В шесть сыпьте, – согласился я. – Четыре оставьте на прокорм погорельцу».

«Что я нервничаю-то? – отчитывал я себя, возвращаясь к лондонско-московской визитерше. – Ведь я знал, что она появится здесь…» Не только знал, но и эгоистически убеждал себя в том, что иного и быть не может. Именно так. И здесь я жил с уверенностью, что Виктория, какой я ощутил ее в московских разговорах, меня в Сибири отыщет. Место себе тихонькое подбирал вовсе не для того, чтобы от Сергея Александровича Кочерова петлять в заснеженных кустах, а чтобы Виктории Ивановне создать затруднения, естественно – преодолимые. И если бы она ко мне не явилась, стало быть, я ничего не понимал в людях вообще и в женщинах в частности. Из Москвы я уехал, конечно, не из-за трехстрочного письма Вики, грузовик Пшеницына нельзя было посчитать шутейным. Досадовать на то, что Вика не бросилась сразу разыскивать меня в Сибири, мог бы только сопливый и самовлюбленный юнец… Но вот Виктория Ивановна в Турпасе… Что делать – я не знал. «Ты пришла, меня нашла, а я растерялся…» Очень весело… Аа-а, ладно, постановил я, пусть все решает сама нагрянувшая подруга, может, ей доставят удовольствие двухдневные приключения на берегах Иртыша. А во мне будет улучшено кровообращение… С тем я и постучался в свою комнату.

– Ба! Беляши! Да еще и горячие! Прелесть какая! – обрадовалась Виктория. – Ты, Васенька, заслужил быть Печориным. Или Чайльд Гарольдом каким-нибудь. Бабы, стервы и дуры, довели тебя до благородно-ледяного состояния. Но ты смог преодолеть в себе Печорина, и вот – такие беляши! Так кто же я теперь для тебя?

– По поводу тебя как моей жены, долговременной или вахтовой, я не решил. А потому оставайся подругой с восьмилетним стажем.

– Самый кислый приговор, – поморщилась Виктория. – Ну что ж, насильно мила не будешь… Тушенку спрячь, а компоты ставь на стол. Я тебе доставила виски. И три бутылки эля. Это – как подруга. Сейчас мы выпьем за встречу. А потом я тебя постригу. Это уже как вахтовая жена. Если, конечно, не засну с дороги и разомлев от твоих чудесных беляшей…

И дальше, накрывая на стол, Виктория, а была она теперь в недоступных в Москве джинсах, в зеленой водолазке – к меди волос, болтала или, можно сказать, тараторила, что прежде не было ей свойственно, я больше молчал, но все же нет-нет, а вставлял в ее непрерывный текст невесомые шуточки, и эта пустая дребедень продолжалась и продолжалась, ничего серьезного мы друг другу не сказали. То есть Вика сказала – и очень серьезное, – прежде чем отправить меня за провизией. А я ответил лишь обещанием выволочь на морозец, стало быть, никак не ответил. Но я продолжал считать, что я нынче сторона выжидающая, с необязательностью решений и действий, как бы и несамостоятельная, а если женщина летела за тридевять земель и одну область, то пусть совершает то, что задумала, противиться ей, при том, что обеты нас друг с другом никакие не связывали, было бы глупостью. Мы продолжали облегчать соблюдение приличий болтовней и дребеденью, выпили за таежное свидание, и Виктория предложила не откладывать приведение в порядок моей головы. «Через полчаса ты будешь способен появиться в Уимблдоне и на Пикадилли…» – «На кой хрен ваши Уимблдоны и Пикадилли!» – огрызнулся я. Виктория поняла, что допустила оплошность, и, помолчав, сказала: «Вот ты дулся на меня на улице, будто я бестактно для Турпаса вырядилась. Но это мой обычный наряд. Для людей, с которыми веду вовсе не личные дела, я обязана выглядеть обеспеченной и со вкусом одетой, и если бы для твоего Турпаса я натянула на себя какую-нибудь задрипанную спецодежду, я что – проявила бы уважение к местным жителям?.. Не думаю». – «Ну ладно, стриги. Только для Турпаса и Тобольска, – проворчал я. – В Уимблдон я не попаду».

Она щелкала ножницами, будто проверяя их достоинства (следовали комплименты их остроте и отсутствию ржавчины), а я чувствовал, как нервничает Виктория. И я сидел в напряжении. Почему нервничала Виктория, – степень ее волнения подтверждала непривычная для Вики суетливая скороговорка, – я догадывался. Я же занервничал вот отчего. И даже не занервничал, а испугался. В моем отношении к младшей сестре Виктории Ивановны ничто не изменилось. Медицинский случай… Воспоминания о Юлии и о близостях с ней оставались изумительно холодными. Но вдруг ощущения от прикосновений Виктории, ее губ, ее рук, ее тела напомнили бы мне (или чуть ли не повторили) ласки Юлии, пусть уже и оледеневшие? Такое в историях с сестрами случается. Тогда бы все сложилось у нас с Викторией скверно, то есть ничего бы не сложилось и не вышло. Во мне возникало, шевелилось, постанывало неприятие нашей нынешней ситуации, сопротивление ей. Выходит, что с Тамарой я мог допустить: «Если женщине требуется, меня не убудет…» Сейчас легкомыслие начинало казаться мне непозволительным, в меня влетали мысли о совести и еще о чем-то, требующем соблюдения…

Прикосновения мужского мастера, слава Богу, меня не раздосадовали, они напомнили мне о том, что Вика в студенческие годы раза два стригла меня («училась на болване»), сегодня они, правда, вышли более суетливыми.

– Ну вот, все! – заявила наконец Виктория с гордостью художника. – Любуйся в зеркало. Красавец! Супермен! Плейбой!

– Мы по Пикадилли не ходили, – глупо пропел я. Но как бы и допуская поблажку нравам или интересам Виктории Ивановны.

– Теперь в душ! Смыть лохмотья с головы и плеч. Чтоб не кололись. А я сопровождающей. Тем более я с дороги и обязана совершить омовение!

– То есть как? – растерялся я.

– А очень просто! – Виктория уже командовала. – У вас на этаже душевая. Проходили мимо. Соседи? Для соседей мы соорудим вот что.

И она содрала с китайской жестяной банки рекламу грушевого компота, написала на ее обороте: «Василий Куделин, погорелец. Смываю следы горы Лохматой. Сорок минут прошу понимания!»

– Собирай манатки, мыльницы и мочалки! И пошли. Я твой Мойдодыр!

Энергия Виктории повлекла меня за собой, но я уже соображал, что ничего хорошего нас в душевой не ждет.

Отчасти я ошибся. Одно хорошее для меня в душевой все же случилось. Обращение Куделина к соседям было утверждено на дверной ручке, крючок душевой закрепил за нами дверь, я разделся мгновенно и шагнул под тепленькую воду смывать обрезки жестких волос.

– Василий, а что же ты не смотришь на меня? – услышал я. – Я ведь тебя не стесняюсь. Смотри.

Виктория, обнаженная, прекрасная, стояла передо мной, лишившая себя наряда обеспеченной дамы со светским вкусом, и это была не взрослая деловая женщина, а знакомая мне восемь, семь, шесть лет назад девочка Вика Корабельникова, единственно – без косы.

– Вика, – удивленно выговорил я. – Ты за эти годы не прибавила ни грамма!

– А ты, я вижу, отощал на своей горе Лохматой, – сказала Вика. – Ну, подойди ко мне…

А я не мог подойти. Мы стояли друг против друга, смущенные и смешные юнцы с третьего курса. Девочка-недотрога, желавшая, чтобы до нее дотронулись, и я, растрепай, сознающий, что дотронуться до нее я теперь не посмею. Вика поняла это и расплакалась. Потом, нелепо голые, мы сидели на лавке у ящиков для одежды, я слизывал языком соленые слезы Вики, а она говорила, всхлипывая: «Не надо было прилетать в настоящее… Надо было дожидаться будущего… Но и будущее не случится…» Потом она обхватила меня рукой за шею и спросила, глядя в глаза:

– А помнишь, как ты нес меня на эстафете?

Много дурацких поступков я совершал в жизни, о многих запамятовал, но об этом помнил. Шла университетская эстафета на Ленинских горах. Событие для города заметное. Я пробежал свой этап лихо, вывел факультет на шестое место, попрыгал, продолжая движение возле стартово-финишной линии, и вдруг сообразил, что в следующем, женском этапе побежала моя приятельница Корабельникова. Сил у меня было еще метров на двести, и я ради интереса отправился сопровождать девчат. Вика бежала неплохо в средней тесной группе, где и полагалось быть команде ее факультета. Но метров за пятьдесят, а то и все шестьдесят на повороте, да еще и в горку у обсерватории Штейнберга, Вику затолкали, она попала в коробочку, ей прошлись шиповкой по левой лодыжке, она рухнула на асфальт у правой бровки. Я поднял ее, сообразил: растяжение связок, в глазах у нее были ужас, мольба, она шептала: «Васенька, Васенька, палочка-то у меня…» Мне было понятно, какие мысли мучили в те мгновения добросовестную девушку: «Эстафету не передать, не донести… Команду с соревнований снимут… Университетский позор…» И я, естественно, Викину палку эстафетой передать не имел права. «Держись за шею обеими руками и крепче!» – крикнул я и помчал с плачущей ношей. Во мне – сила играет, азарт, порыв, жалость к подруге, а со стороны – клоун несется с мешком отрубей. Эстафету ноша моя, соблюдая правила, передала, и даже не последней, команду ее не сняли. А надо мной издевались – по справедливости – месяц с лишним. Чаще всего выясняли вес эстафетной палочки. Килограммов шестьдесят… Да нет, она же рослая, то есть продолговатая, в ней все семьдесят будут…

– Помню, Викуша, помню, – сказал я. – Много я тогда шуток перетерпел.

– Вот и теперь, Васенька, у меня связки потянуты, отнеси-ка ты меня, будь добр, в свою комнату…

Что сейчас было думать о соседях (а они в коридоре и не бродили)? Я натянул на себя тренировочный костюм, побросал в сумку наши вещи, Вику же завернул в банную простыню, насколько ее хватило, и понес подругу со студенческим стажем в свое жилище. Снова она, как на Горах, обхватывала мою шею, но теперь целовала меня и шептала: «У нас с тобой получится, Васенька, получится…» Будто успокаивала ребенка.

И у нас с ней получилось… «И все у нас, Васенька, получится…»

Правда, удовольствия наши вышли короткими. Дальние перелеты укачали женщину, заснула быстро. А я и впрямь, видимо, подрастерял силы на горе Лохматой.

58

Проснулись мы поздно. Но я на полчаса раньше Вики. За окном уже синело.

Я лежал на спине, Вика дышала мне в подмышку. В своих раздумьях, обращенных в безупречно белый потолок, я признал, что Вика сестру мне ничем, почти ничем не напомнила, говорить же ей об этом или не говорить, не знал. Признание мое, высказанное вслух, могло спугнуть, нарушить (или напротив – утвердить) нечто существенное, но хрупкое – своей определенностью. А я пока не решил, кто для меня теперь Виктория Ивановна Корабельникова-Пантелеева. И кто я ей. Я лишь ожидал, что Виктория затеребит меня снова и у нас не возникнет желания выползать из тесноты берлоги в снежный лес.

Вика и проснулась.

– Ты уже бодрствуешь! И в одиночестве… А ну-ка чмокни меня в губы… А что ты такой серьезный?

Она стала устраиваться на моей груди, ноги же подтянула на мои ноги.

– Признайся, Васенька ты ведь задумывался, почему я отыскала тебя с опозданием чуть ли не в год. Задумывался… Отвечу. Я ведь обиделась на тебя, Васенька…

– Это отчего же?

– Ты ведь, ненаглядный мой, сбежал из Москвы, получив письмо из Лондона. Опять ощутив опасность кабалы и потери независимости. А я ведь была намерена признать твою напуганную независимость до последней хлебной крошки… или там песчинки…

– С чего ты взяла, что я сбежал из-за тебя? – Почувствовала. Еще в Институтском переулке поняла, что ты опять пожелаешь оказаться от меня подальше. А теперь и твой приятель Марьин косвенно подтвердил это. Я обиделась всерьез. Чуть ли не клятву дала: ни в коем случае не навязывать себя тебе. И вот не выдержала…

Она ожидала, что я сейчас же обниму ее и все горести с сомнениями забудутся, но я произнес жестко:

– Вы с моим приятелем Марьиным, к тебе чрезвычайно расположенным, правы лишь отчасти. А о чем-то вы и не знаете.

– И о чем же я не знаю?

– Не знаешь ты о том, что кроме тебя в Москве существует и некий Сергей Александрович Кочеров.

И я все рассказал Виктории об этом Сергее Александровиче. И о его разговоре со мной в редакционном кабинете с попыткой уловления души, и о его звонке накануне ареста Юлии, о Миханчишине-Пугачеве и его последнем ябедничестве, о грузовике Торика Пшеницына и неудавшемся походе в Крутицы. С подробностями рассказал. И все определения обнаруженных во мне Сергеем Александровичем свойств назвал.

Виктория с меня сползла, а с кровати уже соскочила, отыс кав сигареты с зажигалкой в кармане шубы, сообразила все же набросить канадские песцы на голые плечи, а закурив, босая принялась ходить по комнате.

– Ты хоть носки мои надень, зима ведь! – только и выговорил я.

Что были теперь Виктории Ивановне теплые носки! Из давней студентки Вики Корабельниковой она снова превращалась в деловую хваткую женщину, пусть с утра и не вполне обеспеченно одетую.

– Ты меня снова удивил, Василий, – произнесла Виктория. – Как и в случае с Юлией…

– Жизнь такая получается, дикая и удивительная… – попробовал я сострить.

– А что же ты мне в Москве ничего не сказал про этого Сергея Александровича… Кочерова? – остановилась Виктория, имя и фамилию ловца человеков она выговорила так, будто разжевала панцирь марсельского (или какого там) лангуста и теперь была готова проглатывать розовое мясо. – Я бы рассказала обо всем отцу, и от этого Сергея Александровича не вышло бы тебе вреда. Да и кроме отца есть люди.

– Вот потому-то и не сказал, – взъярился я, – что не хотел получить себе в подмогу танковые дивизии Ивана Григорьевича! И три его галстука из латинских америк! И дальше бы поехало! В моей натуре сейчас нечто важное варится, складывается, и это нечто связано с научными упованиями… А стоило тебе намекнуть отцу, как я бы понесся институтскими коридорами на самокате! Вот мы и вернулись к прежнему…

– Ты все упрощаешь, Василий, – мрачно сказала Виктория. – Вообще пора одеться, а тебе прибрать постель. Сядем за стол и закончим прения.

Одевались мы молча, спинами друг к другу, будто были незнакомыми людьми и между нами следовало поставить ширму.

– А теперь, Куделин, – сказала Виктория, – я открою чемодан и к трем галстукам Ивана Григорьевича добавлю твоей гордыне новую радость и, стало быть, еще один повод выволочь меня на морозец.

Чемодан Виктория водрузила на табуретку, открыла его, и было явлено (вывалено на стол) объяснение, отчего чемодан такой тяжеленный и раздутый. Мне привезли подарки: куртки, свитера, джинсы, теплое белье, носки, гетры и даже бутсы с меленькой надписью «Манчестер Юнайтед» и с той же надписью, ясно, что не копеечный, футбольный мяч.

– Страдальцу в Нерчинский острог, что ли? Или каторжнику на Акатуйские копи?

– Ехидничай надо мной! – сказала Виктория, ресницы ее вздрагивали. – Что заслужила, то заслужила. Дура и есть дура. Представляла, какие ласковые слова ты мне нашепчешь. Но что заслужила, то заслужила.

– Спасибо, – сказал я. – Но здесь я этого носить не стану. Могла бы догадаться. А уж теплое белье я никогда не ношу.

– Извини, что запамятовала по старости лет, – сказала Виктория. – Не хочешь, не носи. Раздай бедным. Выкинь. Но обратно мне тяжести не накладывай. Пожалей слабый пол.

Мне было неловко. Женщина Дедом Морозом или, посчитаем, Санта-Клаусом волокла подарки, чтобы порадовать меня и себя, в Москве, коли бы мне привез обновы из-за кордона, скажем, мой несуществующий и бескорыстный брат, я бы прыгал с криками возле приобретений, теперь же я, оглядываясь на те самые хлебные крошки своих свобод, старался досадить Виктории. И уже из-за этой неловкости раздражение свое я принялся ужесточать.

– А тыкву ты мне не привезла? – поинтересовался я.

– Какую тыкву? – удивилась Виктория.

– «Золушка» с Яниной Жеймо. Тыква превращалась в карету. И отвозила Золушку к принцу.

– Я тебе привезла туфельки. Сорок шестого размера. Хорошей кожи и с шипами.

– Обойдемся без туфелек и без тыквы. Я не Золушка. Не дорос. Не перебрал свой мешок фасоли. Или чего там? Гороха, чечевицы? Не важно… Пока я пустое место. Говно невесомое, как справедливо определил Сергей Александрович. Юлия Ивановна оттого и поверила ему, что я пустое место. Но я переберу мешок фасоли. И сделаю это здесь.

– Все, Куделин, кончили, – постановила Виктория. – Утро мы себе испортили. Но зато возникла ясность в наших с тобой гражданских состояниях. Подругой твоей я побыла. В долговременные жены не гожусь. Остается вахтовый способ. Я снова бизнес-дама и выметаться отсюда сегодня себе не позволю. Слишком накладным вышло мое путешествие, чтоб прекратить его без выгод и удовольствий. К тому же потратилась на подарки, какие придется выкинуть. А потому, сударь Василий Николаевич, разрешаю себе и на нынешний день остаться вашей вахтовой женой. Вы же обязаны, отбросив фальшивые угрызения совести, оказать мне услуги, даже если я вам и противна. Вам-то что? Тем более после такой блестящей рекомендации Павла Алексеевича Макушина… Все, выходим в ваш Турпас и будем дурачиться до утра.

Самое смешное, или нелепое, или странное вышло в том, что мы, договорившись забыть серьезные слова, именно дурачились весь день и вели себя на глазах десятков людей романтическими влюбленными. Я добыл у ребят лыжи, и мы часа три катались по уже умятым лыжням и по свежему снегу, с шумом сваливались белыми комами с береговых склонов Турпаса, бултыхались в сугробах, только что не визжали, и целовались, будто семиклассники. Потом обедали в столовой, Виктория перезнакомилась с половиной поселка, хохотала над самыми пустяшными шутками. Вечером глядели «Кавказскую пленницу», я – пятый раз, Виктория – второй (крутили в торгпредстве), а потом плясали на дискотеке, не посрамив московскую школу. Ушли с последнего вальса, оттягивали возвращение домой, опасаясь, что там снова пойдут смысловые слова и продолжится раздор. Но дурашливый день окончился легко, и на ночь мы остались вахтовыми мужем и женой, «любились», как говорил Федор Дуля на своем малороссийском «суржике». А засыпая, пообещали быть в ладу друг с другом: «Утро вечера мудренее…»

Однако утро оказалось глупее и злее вечера и ночи.

Мы быстро оделись. В десять Виктория должна была подойти к конторе. Завтракать в столовой она не захотела, попросила разогреть на плитке тушенку от Великой стены. Абрикосовый компот у нас еще оставался. Я распарывал ножом банку, а Вика поинтересовалась, не надо ли что кому передать. В Лондон она возвращалась не сразу, через полтора месяца, у нее были хлопоты с деловыми компаньонами в Харькове, Брянске и Туле. Нет, отвечал я, ничего никому передавать не надо.

– Ладно, бывший мой ненаглядный друг Василий, – сказала Виктория, – разъясни мне, от какой кабалы и несвободы ты все же бежал. Твои страхи и комплексы нашего дипломного года стали мне понятны, я и сама тогда ответила на них дурью. Но сейчас-то ты – взрослый мужик…

Я опять стал бормотать что-то насчет собственного мешка фасоли.

– Да перебирай ты сколько хочешь свою фасоль! – воскликнула Виктория. – Или гречку-ядрицу! Или чечевицу! И именно здесь. Если тебе надо. Я брошу все и перееду сюда. Хоть на пять лет.

– Крижанич жил здесь шестнадцать лет… – пробормотал я.

– Какой Крижанич?.. Ну хоть бы и на шестнадцать. Я не стану тебе обузой. Устроюсь поварихой и, если ты не допустишь меня к своей фасоли, не буду роптать.

Прежнее мое бормотание было все же вежливым, сейчас же я заговорил раздраженно:

– Спасибо за готовность к подвигу! Только все это вышло бы лицемерством. Повариха! Жертва! Рубища на плечах вместо песцов! Но все бы вокруг знали: коли надоест, владетельная принцесса вернется в свои столицы! – Куделин, ради самозащиты ты имеешь потребность меня оскорблять, – сказала Виктория. – Ну и оскорбляй, если получаешь облегчение. Но сказочные сюжеты возврати в детские книжки. И не увиливай от ответа о кабале и несвободе.

Тут я опять стал бормотать скороговоркой и совершенно неожиданное для себя. В юношеские и взрослые годы мне недоставало общения с матерью. Так сложилось. И скорее всего, по моей вине. В дружбе же с ней, Викой, происходило как бы возмещение недостающего сыну. То есть я стал ощущать, что Вика может оказаться мне не только подругой, а и заменить мать. А это вышло бы противоестественным. И я бы растворился в ласке, заботах и власти чужой натуры… Это трудно понять, говорил я Виктории, я и сам это не понимаю как следует, и она это вряд ли поймет…

– Как смогла, я поняла тебя, Куделин, – сказала Виктория. – Теперь тебя страшит, что бизнес-дама, то бишь стерва, примется крутить и властвовать тобой…

– Не то, Виктория, не то… Я говорю, что ощущаю в тебе материнское начало…

– Я поняла, поняла, Куделин, – сказала Виктория. – И произнесено: «чужой натуры»… Чужой! Я тебе не нужна… И у тебя нет ко мне любви… Видимо, и шесть лет назад не было любви ни у меня, ни у тебя…

«А сейчас, что ли, в тебе есть любовь?» – чуть было не спросил я, но был остановлен мыслью о том, что возможный ответ окажется для меня лишним. Или даже обременительным.

– Все, Куделин, пора, – сказала Виктория. – Можешь меня не провожать…

– Ну как же! – вынудил я себя улыбнуться. – Что подумает обо мне галантный Павел Алексеевич Макушин.

По морозцу Виктория шла опять с темно-медной головой (вчера она все же согласилась натянуть мою рабочую ватную ушанку – к своим песцам), я отставал от нее на полшага.

– Да, забыла сказать, – обернулась ко мне Виктория, – известная тебе Анкудина погибла…

– То есть… Как погибла?.. – я опустил чемодан на снег.

– Как погибла? Обыкновенно… В заключении…

– Что же ты раньше не сказала?

– Боялась испортить то, что и так оказалось испорченным…

Минут десять мы шли молча. Потом я сказал:

– Я видел твои глаза, когда ты произносила имя Сергея Александровича… Не вздумай что-либо предпринимать, прошу тебя… Оставь его мне…

– Нужен мне твой Сергей Александрович! – бросила Виктория.

На подходе к конторе она спросила:

– А кто такой Крижанич?

– Да так, – сказал я. – Чудак один. Проживал в Тобольске.

У конторы уже стоял вездеход салымского начальника, вызванного в Тюмень. Вежливые хозяева дали нам с Викторией две минуты для расставания.

– Буду в Тобольске, – сказал зачем-то я, – поставлю свечу за упокой Анкудиной.

Помолчали.

– А ведь мне нужна была помощь, Куделин, – выговорила Виктория. – Нужна… Но я тебе не нужна… И за два дня спасибо… Живи ладно. Перебирай свою фасоль. И не поминай меня лихом…

В глазах ее были слезы.

Она не поцеловала меня и не попросила поцеловать, а лишь провела ладошкой по моей щеке и пошла к вездеходу.

«А не отправиться ли мне куда подальше? – размышлял я в общежитии, поднося ко рту стакан виски. – Как говорил Федя Дуля: „Надо передвигать ноги туда, где меня не достанут!“

Доехали! Сначала Обтекушин, а теперь и Федя Дуля!

Но там, где меня могли достать, не стоял тобольский Гостиный двор.