Текст книги "Трусаки и субботники (сборник)"

– Ты не слушаешь, что ли? – дернула меня за руку Тамара.

Раздались восторженные вопли. Выносили осетра.

– Надо успеть! – засуетился я.

– Погоди, успеешь, – сказала Тамара. – Я тебя хотела спросить про Зинаиду…

– А что Зинаида?

– Она тебя опекала…

Опекала. А я и письмишка ей из Сибири не послал. Вернулся, а ее уже нет. Наградили посмертно орденом. Нинуля (и ее уже нет) упрашивала меня добыть материалы о Зинаиде Евстафиевне и хоть что-то опубликовать о ней (узнал я и то, о чем догадывался: и в пору нашей газеты Зинаида Евстафиевна, то есть ее работа в войну, вызывала кое у кого из бдительных если не подозрения, то уж сомнения – точно). Уже завсектором института я с бумагами посланий пытался сделать это, но мне вежливо ответили, что все материалы, связанные с деятельностью З. Е. Антоновой, по известным причинам не подлежат разглашению еще по крайней мере четверть века. Пробовал добыть их и Башкатов, но и он получил щелчок по носу. Все же в романе он написал женщину с явными намеками на мою начальницу (в сериале ее сыграла Алла Демидова, совершенно на Зинаиду Евстафиевну не похожая).

– Помянем Зинаиду.

Помянули.

– Скольких же теперь помянуть надо, – вздохнул академик, – и поживших, и молодых…

Выпили еще…

– Вы как хотите, – сказал я, – а я поспешу за рыбой…

Однако никакой рыбы уже не было. На огромном противне кое-где остались крошки, стрясти которые на тарелки не вышло возможности, да там, где полагалось размещаться голове рыбы, лишь щерились в злой усмешке осетровые челюсти. – Куделин, пойди-ка сюда, – окликнули меня.

Богатая телом, светлейшая Лана Чупихина стояла невдалеке с большим блюдом, украшенным куском осетрины.

– Смотри-ка, – Лана указала на противень. – Пираньи. Хуже того – муравьи. Ты Белокурова знаешь? Ему призрак явился. Ахметьева. Допился. Сейчас дожую, подойду к тебе.

Дожевала, подошла. «И я училась с ними на факультете журналистики, только… – сказала Лана. Ей бы добавить: „Только двумя курсами старше“, но она добавила: – Только на три курса моложе… Так вот этому Белокурову, а он хоронил Ахметьева, на днях, нет, выходит, что – ночах, явился призрак Ахметьева, огромный, с аэростат или воздушный шар, бросил Белокурову веревку, велел идти за ним и водил по Тверской от Пушкинской до Манежной. Как велел? Русскими словами. Конечно, говорил. Но, может, и кричал. Да! И повторял: „Воздастся!“

– Говорила Белокурову: «Не пей!» Допился! Ну ладно, у вас тут все, – сказала Лана, – съели, выпили, кина не будет… Попыхчу-ка я в «Славянскую», кавалеры внизу заждались. Да, Куделин, я в бильярд играть выучилась! Кстати, а кто меня в кино-то играет?

– Татьяна Васильева.

– Она же старая! – возмутилась Чупихина и попыхтела в «Славянскую».

А ко мне подошли Олигарх и К. В. Олигарх принялся извиняться: вышло недоразумение, он нуждается в моих советах, а наш общий друг… Я сказал: не стоит брать в голову, коли нужны консультации, то пожалуйста, а никакого общего друга я не знаю. Олигарх более не говорил. Кирилл Валентинович же шутил, спросил, продолжаю ли я играть в футбол, и был удивлен. «Это да, иногда балуемся, жена на корте, а я, по дурости, – с мячиком…» – «Я рад, Василий, – заключил Кирилл Валентинович, – что у тебя все так благополучно сложилось». – «Что сложилось благополучно? – чуть ли не взрычал я. – Сто пятьдесят условных единиц на трех должностях!» – «Я не это имею в виду, – сказал К. В. – я имею в виду труды…» – «Ах труды… Но труды, они есть труды… – я успокаивался. – С трудами и семьей у меня и впрямь сложилось…»

К. В. и Олигарх продолжали обход столов, К. В. направился к аристократам духа, Олигарх предпочел компанию врачей. А ко мне вернулась Виктория.

– Ну ты и финтифлюй! Рыбу проморгал, сладкое хоть не проворонь! Ты с Юлией разговаривал?

– Да. А что?

– Ничего…

Сейчас же меня обнял Башкатов и представил мне большого человека с большими ушами, с большим лбом, с большим носом и большими губами.

– Это мой издатель. Брыль. Коля Брылев. Издатель и продюсер.

– Ну уж продюсер-то ты куда ловчее меня.

– Ловчее, ловчее, – согласился Башкатов. – Но ты грамотнее.

– У меня к вам дело, – сказал Брылев. – От Владислава Антоновича я узнал о рукописях некоего Ахметьева, покойного.

– «Дьяволиада ХХ века», «Жития бесов»!

– Тсс, – большой палец был поднесен к большим губам. – Это не должно выпархивать из наших уст. Большой секрет!

– Этих рукописей, возможно, и нет, – сказал я. – Я попросил своего коллегу профессора Саратовского университета, человека дотошного и азартного, отыскать архивы Ахметьева. Он их не обнаружил. Действительно, Ахметьев был очень болен и умер через полгода после нашей с ним встречи. Где его бумаги – неизвестно. Может, их изъяли. Может, он их сжег. Может, он никаких житий и не написал. Возможно, они существовали лишь в его воображении, а добытые им сведения он унес с собой.

– Батюшки-светы! – взмахнул руками Башкатов.

– Ничего страшного, – успокоил его Брылев. – Ничего страшного. Идея-то есть. И вы, Василий Николаевич, беритесь за составление либо написание сводов «Жития бесов». Или «Дьяволиады ХХ века». Гонорары будем платить совестливо.

– Гарантирую! – вскинул руку Башкатов.

– Надо подумать…

– Что думать-то? Ты не возьмешься, я возьмусь!

– Хорошо. Я подумаю.

– Штирлиц ты наш бесценный! – Башкатов обнял меня. – И Борман заодно. Давай выпьем за премьеру. Брыль, Коля, он везучий, с ним надо иметь дело… – Жена! Виктория! – вскричал я. – Вези меня домой. А то придется нести…

Виктория, отважная женщина, проглотила две таблетки и повезла меня домой.

– Так что ты говорила про Юлию? – спросил я в дороге.

– Да ничего. Какая-то она обеспокоенная. Миханчишин на днях опять приходил к ней со своей маятой.

– Она все знает и принимает его…

– Это ее жизнь.

– Ее… И в чем же теперь маята Миханчишина?

– Он в испуге. К нему стали являться призраки Ахметьева и Анкудиной.

– Маленькие? – рассмеялся я. – Или огромные?

– Обыкновенные… Что ты смеешься?

– Белокурова на днях призрак Ахметьева водил на веревочке по Тверской. Но тот был с воздушный шар… Однако Миханчишин раньше вроде бы не пил…

Я рассказал Виктории о предложении издателя Брыля.

– Не знаю… – протянула Виктория. – Не знаю… Это все же коммерция… Это для публицистов… В таком издании не может быть объективности… Это не для ученых. Да, ты хотел писать докторскую по жизнеописаниям, но на манер Ключевского, со спокойным разглядом людей и событий…

– Ты права, – сказал я.

Дома в холодильнике стояла лишь початая банка кильки в томате. Кусками хлеба я довел жестяные бока банки до блеска. С кухни меня отозвал телефон. Звонил Валежников.

– Николаич, не забудь. Завтра у нас дел, считай, на четыре смены. Выспись.

– Кто? – спросила Виктория. Она, слышно, стелила постель.

– Валежников. Кирпичные дела. Завтра выскочи с утра в магазин, собери жратвы на обед…

– Каменщик ты мой любезный, – пропела Виктория. – Ты даже не разглядел, какая я и в чем сегодня была… Ждать тебя?

– Викуш, что-то я сегодня вымотался. И надо бы мне записать…

– Ну, спокойной ночи…

67

Я сидел за письменным столом.

Спина болела, болели руки (их и саднило) и, естественно, ноги, я их в молодые годы не жалел.

Отчего-то стало мне грустно.

Я отъял голову фарфоровой птицы, подержал в руках нательный крестик и костяную фигурку. Откуда они? Кто оделил меня ими и зачем?

Я взял лист бумаги и вывел на нем: «Жизнеописания двадцатого столетия как источник новейшей истории». У Василия Осиповича Ключевского было короче. И определеннее: «Древнерусские жития святых как исторический источник».

Собрал солонку и поставил ее на бумагу. Вытащил еще один лист и принялся рассказывать на нем историю, какую кто-то, возможно, закончил читать сегодня.

1998–2000