Текст книги "Трусаки и субботники (сборник)"

48

В те дни и прибыла в Москву – по делам или время приятно провести – Виктория Ивановна Пантелеева, в девичестве Корабельникова.

Но я об этом узнал не сразу…

Я написал «запил». Тут я не прав.

Запой все же предполагает безудержное употребление напитков, полные забвения, а то и скотские состояния.

Про меня тогдашнего вернее будет сказать: начал пить.

Прежде я, случалось, выпивал, но, как правило, за компанию и по вразумительным поводам. А тут хотелось выпить одному, без всяких с кем-либо разговоров, в бессмысленном молчании. Коли приходили в голову соображения о «деле жизни», можно было бы встретиться с Костей Алферовым и Валей Городничим (телефонные одобрения приятелями своих писанин я выслушивал и с некоей небрежностью их прерывал – мол, сами знаем, что не лыком шиты), но серьезную беседу заводить с ними не пожелал. Что нагружать ребят своим нытьем, своими мытарствами и раздрызгами? Марьина мои сомнения теперь бы обидели. Можно было бы восстанавливать душевное равновесие в доме у Сретенских ворот, в утешениях Тамары (Тамара, чуткая женщина, искательно взглядывала на меня в коридорах, но слов не произносила), однако тогда я увяз бы в чем-то необязательном для меня, но постоянном и никакого житейского равновесия не обрел. Снова меня стали посещать мысли об Обтекушине – вот бы найти его и распить с ним бутылку, молча, хотя бы за доминошным столом в его дворе. Но до Обтекушина я, видимо, еще не созрел.

С военной поры в выпивках на нашем шестом этаже, как и во всем газетно-журнальном здании, ничего зазорного не виделось. Профессиональная особенность. И не только у нас, но и во всем мире. Напротив, трезвенники должны были иметь какие-либо убедительные оправдания. Или из староверов (были и такие). Или противопоказано подорванным здоровьем. Пили – опять же со времен войны (фронтовиков в редакции хватало) – из граненых стаканов. Хотя бы и коньяк. Главное, чтобы не случилось каких-либо глупых происшествий и чтобы ничья пьяная харя не попалась на глаза начальству и не появилась внизу, в типографии. Дежурным по отделам до подписания полос с их материалами пить (негласно, естественно) запрещалось. А коли подписали, то в ожидании сигнала можно было и употребить. «Закончен труд! Пришла пора забав! Ликуй, мой маленький Зуав!» – восклицал в таких случаях Башкатов. Мое-то положение в редакции делало меня вечно дежурным. Выпивать я мог себе позволить лишь в отгулы и ночью, по возвращении домой. Но на кухне ко мне дважды подсаживался Чашкин, а говорить о чем-либо с ним было противно. Я стал уходить в дровяной сарай, объясняя свои уединения бессонницей и тем, что мне надо писать новые статьи, а негде. Сидел там часа по три при свете керосиновой лампы (брал книгу или журнал), выпивал четвертинку под кильку в томате. Старики, конечно, догадывались о моих раздрызгах и новом пристрастии, но молчали. Вернее, молчал отец. А матушка лишь расстроенно и невнятно ворчала. С гирями я перестал возиться. Ходил вялый, несобранный. До разговора с Башкатовым (о розыгрышах, с прогулками над Ниагарой) я жил в напряжении. Теперь позволил себе расслабиться и будто сник. «Что это ты, Куделин, нынче такой помятый! – возмутился однажды Боря Капустин. – Ты с перепоя, что ли? Прекрати, Василий, прекрати!» Хорошо хоть кончился футбольный сезон. Зинаида Евстафиевна глядела на меня с очевидным подозрением. Порой и склонялась надо мной, сидящим над рабочими полосами, как мне начинало казаться, не с намерением что-либо рассмотреть в тексте, а для того, чтобы определить, не несет ли от меня перегаром или даже сегодняшней дозой. «Что это ты ходишь опустившимся каким-то! Босяком каким-то! – отчитывала меня Зинаида Евстафиевна. – Да еще и в раздражении на весь свет! Раньше хоть брился каждый день!» – «Да в каком таком раздражении? – бормотал я. – А побриться действительно впопыхах забыл…»

В дни, когда Зинаида Евстафиевна отсутствовала, а со мной дежурила Нинуля, я позволял себе опрокинуть стопку-две в отделах, коли там возникали поводы для распитий. И понял – обо мне уже судачат: Куделин попивает. Передавали мне и новые ехидства Миханчишина, храбреца, вольнодумца, страдавшего в застенке. Однажды на лестнице я чуть было не столкнулся с Юлией Цыганковой. Несколько раз я уже видел ее на шестом этаже, но издалека. Порой я чувствовал чей-то взгляд, оборачивался и соображал, что на меня секундами раньше смотрела Цыганкова, я же мог наблюдать теперь лишь ее апельсиновый затылок. И вот я столкнулся с Цыганковой на лестнице. Она вздрогнула, испугалась, отпрянула от меня, будто от свирепого зверя или от Айртона, одичавшего в дебрях таинственного острова. «Надо кончать! – повелел я себе. – Надо прекращать пить и приниматься за гири!» Вовсе не Цыганкова была причиной этого повеления. Скучно мне стало…

Однако на другой день я купил бутылку «Столичной». У меня был отгул, и я решил отыскать Обтекушина. Адрес его я в свое время записал. Дом Обтекушина стоял от моего минутах в десяти – двенадцати пешего перехода. Зачем мне именно Обтекушин, этого себе я объяснить не мог. Предположил, что до шести обнаружить его дома вряд ли удастся, к семи и пошагал в Институтский переулок. Двор Обтекушина оказался теснее нашего. Дом и три флигеля окружали его – деревянные. В одном из флигелей на второй этаж вела крытая и застекленная лестница. Судя по номеру квартиры, именно по этой лестнице и поднимался Обтекушин. Но с чем я к нему приду? Что я ему скажу? «Здравствуй, дядя Обтекушин! Не хочешь ли ты потолковать со мной о превратностях жизни?» Так, что ли? Идиотом возвышался я во дворе, не имеющем представления об асфальте. Вечер был еще светло-синий. За непременным доминошным столом покуривал в одиночестве философ лет сорока.

– Мужик, – сказал я, – ты не подскажешь, где живет Обтекушин?

– Пашка, что ли? – уточнил мужик. – Газовая горелка?

– Ну да, – кивнул я. – Газовщик.

– Эко хватился! – сказал мужик. – Он уж больше чем полгода тут не живет. Как Любка его выгнала из-за неспособностей…

– А где он теперь? – по инерции спросил я.

– А я знаю? Может, у родственников. Где-то в Марьиной Роще родственники у него были…

«Фу-ты! Идиот и есть! – выбранил я себя. – Забыл концовку письма? Самому надо было догадаться, что Обтекушин здесь жить не может!» Но адрес-то он назвал именно этого дома. Стало быть, никакого иного адреса у него тогда и не было… Но что мне теперь было забивать голову заботами и тайнами Обтекушина? Или недоразумениями, с ним связанными?

А не выставить ли мне «Столичную» на доминошный столик и не отвести ли душу в разговоре с совершенно незнакомым мне человеком? Не таскаться же с бутылкой по городу. Однако мысли о том, что прежде пришлось бы объяснять предполагаемому собеседнику, что мне Обтекушин и зачем я его ищу, подавили во мне искушение.

– Спасибо за справку, – сказал я.

– Не за что, молодой человек…

Я вышел в Институтский переулок и побрел неведомо куда. Можно даже сказать, поплелся. Переулок был тих и пуст, только белая «Волга» стояла позади меня у тротуара. Минуты две пробрел я в бестолковых раздумьях и раздражении и вдруг почувствовал, что «Волга» едет за мной. Причем катит не спеша, не резвее меня. «По мою душу, что ли? Наконец-то!..» Метрах в двух впереди меня машина остановилась, передняя дверца ее распахнулась, и я увидел Вику, Викторию Ивановну Пантелееву.

– Василий, садись, пожалуйста…

– Я что – арестован?

– Нет, не арестован. Задержан.

– И то слава Богу. Но у меня нет желания садиться в ваш автомобиль.

– Ну прошу тебя, хоть на пятнадцать минут…

– Мне было обещано, что ваше семейство отстанет от меня.

– Отстанет. Завтра я улетаю в Лондон. И беспокоить тебя более никто не будет.

– Ладно. Пятнадцать минут.

Я уселся рядом с Викторией. Захлопнул дверцу.

– Ну и что теперь вам нужно от меня?

– Кому – «вам»?

– Вам. Виктории Ивановне Пантелеевой.

– Ты, Василий, в раздражении. Возможно, у тебя и впрямь есть поводы быть рассерженным. Но ты и дурачишься. А на «вы» у нас с тобой из разговора ничего не выйдет.

– Хорошо. Перейду на «ты». Хотя это ничего не изменит. И почему же мне не быть рассерженным? Каким макаром ты оказалась здесь? Ты что, меня выслеживала и подкарауливала?

– Да, подкарауливала. Ждала в вашем переулке. А когда ты вышел, поехала за тобой.

– А если бы я шел в Институтский на свидание с дамой и всю ночь бы провел у нее?..

– Я просидела бы здесь ночь, а тебя бы дождалась…

– Зачем тебе это?

– Мне завтра лететь в Лондон, и надолго. А мне надо поговорить с тобой.

– К чему разговор? И что из него может выйти? Или не выйти?

– Надеюсь, поймешь…

– Или не пойму. Он мне нужен – этот разговор?

– Тебе, может, и не нужен… Поедем куда-нибудь? Или останемся здесь?

– Останемся здесь. Здесь тихо и пусто. И ставлю условие: никаких обсуждений истории с Юлией.

– Но… Два-то слова?

– Ладно… Два слова. Но только от себя. А не от нее. И в ответ от меня услышишь два слова.

– Она ведь мается… – помолчав и глядя в ветровое стекло, произнесла Виктория. – Она ведь и в редакцию ходит из-за тебя…

– Все кончено и никогда не возобновится. И случилось это, видимо, в мгновение. Ударом. Как бы это тебе объяснить помягче… Твоя сестра… твоя сестра… Пусть это грубо, но это так… твоя сестра не вызывает у меня никаких ощущений как женщина… она мне не желанна… Такова реакция организма… Или натуры… Мне бы обратиться к психиатру либо к сексопатологу. Но я не стану делать этого…

– Это серьезно, – сказала Виктория.

– Это серьезно, – подтвердил я.

– Да-а-а-а… – протянула Виктория. И будто бы испросила разрешения: – Я покурю?

– Кури… Отчего же…

Сигареты у нее были английские. А может, французские, крепкие, с махорочным запахом. Во всяком случае, не американские. В тот год Москва была завалена прежде диковинными для нас американскими сигаретами. Четырех сортов – «Астор», «Филип Моррис» и еще каких-то, не знаток, не помню. По рублю пачка. Партию табачных изделий везли через Москву в Турцию, но что-то произошло не ахти приятное для Турции, и сигареты пустили в продажу в Москве. То-то был для любителей праздник! Моя студенческая знакомая бегунья Вика Корабельникова сигареты ко рту не подносила. Бизнес-вумен, бизнес-баба Виктория Ивановна Пантелеева, похоже, стала свирепой курильщицей. На меня она так и не глядела, сидела лицом к ветровому стеклу, но и в переулке ничего не видела, признание мое, по всей вероятности, оказалось для нее неожиданным… Была она нынче в кожаной куртке с рыжим меховым воротником, светло-русые волосы ее, как и при последнем нашем свидании, стягивало, возможно, и не пластмассовое, а дорогое кольцо. Тогда, на Лесной улице, в нервическом срыве, желая при этом выкрикнуть Вике нечто гадкое, глумливое, не рассчитав силы, я оттолкнул от себя Викторию, она чуть не упала на тротуар, а кольцо ее свалилось, разрешив ветру трепать длинные Викины волосы. Теперь я был обязан смирить свое раздражение и тихим слушателем дотерпеть разговор до конца.

– Свежая «Волга», чистенькая, – сказал я. – Двадцать первой модели, что ли?

– Да, – кивнула Виктория. – Стоит в гараже. Купила в прошлый приезд. В «Березке», естественно.

– Красиво живете…

– На свои деньги, – почему-то поспешила сообщить мне Виктория. – Я ведь зарабатываю больше Пантелеева. Бизнес-леди. Стерва, стало быть.

– Стервой ты уже представлялась мне в прошлый раз. Я разрешил себе в это не поверить.

– Тебе не все равно, стерва я или нет…

Она поднесла зажигалку к новой сигарете.

– А папаша наш, – помолчав, произнесла Виктория, – привез тебе из латинских америк гал стуки…

– Неужели три штуки? – оживился я.

– Именно три…

Я рассмеялся.

– Отчего ты смеешься? – удивилась Виктория.

– Однажды во сне, кошмарном, но веселом, мне явилась Валерия Борисовна и сказала, что Иван Григорьевич купил мне в Латинской Америке три галстука, о чем только что сообщил ей по телефону из Лимы…

– Это действительно смешно… – улыбнулась Виктория.

– Было смешно… Но уже отсмеялись… А к чему ты вспомнила о галстуках?

– А ты к чему оценил свежесть автомобиля? – спросила Виктория.

– Вот уж не знаю! – сказал я искренне. – Это ведь тебе, по твоему мнению, нужен разговор со мной. Я же бормочу все это из вежливости…

– Вроде бы ты, – произнесла Виктория неспешно, – сразу все прояснил и поставил наше семейство на место. И меня, естественно.

Молча мы просидели минуты две.

– Да! – словно бы спохватился я. – Теперь уже я хочу узнать об одной… мелочи… Что там Валерия Борисовна толковала мне об обязательных действиях какого-то бубнового валета? Ты не в курсе?

– Бубнового валета… – задумалась Виктория.

– Ты вообще-то в курсе того, что случилось с твоей сестрой? И со мной?

– Мне все рассказали… Вроде бы… и об арестах, и о пощечине… Юлия добавила мне даже и про пистолет…

– Хорошо, – кивнул я. – Тогда разъясни мне про бубнового валета…

– Тебе известны мамашины причуды, – сказала Виктория. – Вера ее в гадалок и ясновидящих непоколебима. А тут еще и смертельная опасность в случае с дочерью. Ей внушили мысль об обязательности присутствия бубнового валета…

– С чего это вы принялись городить о какой-то смертельной опасности! – выкрикнул я, прервав Вику и забыв о намерении тихо вытерпеть разговор. – Вернулся бы Иван Григорьевич на белом коне, и все бы завершилось полным семейным благополучием!

– Нет, Василий, ты ошибаешься, – покачала головой Виктория. – Полагаю, что мать была права. Это теперь история с Юлией представляется пустяшной. А тогда мать не преувеличивала ее серьезности.

– Валерия Борисовна, – опять чуть не выкрикивал я, – втравила меня в глупейшую историю, освободиться от последствий которой я, наверное, никогда не сумею!

Виктория посмотрела на меня с удивлением, и по глазам ее я понял, что моя история ей неизвестна.

– О чем ты, Василий?..

– Какая в вашей семье существует легенда по поводу освобождения Юлии? Что и как объяснили академику Корабельникову?

– Он не желает об этом говорить. Сказал лишь, что случилось недоразумение, казус, о чем следует забыть, в особенности Юлии… Его объяснение считаю разумным… Мать же… Ты ее знаешь… Мать же убеждена, что произошло чудо. И не обошлось без предсказанного бубнового валета.

– Опять мы пригребли к бубновому валету! – воскликнул я. – И кто же, по мнению Валерии Борисовны, этот самый бубновый валет?

– Не знаю, – растерялась Виктория, – не знаю… Говорит, что предполагает, кто это… или догадывается… но открывать тайну нельзя… Ты сказал: она втравила тебя в глупейшую ситуацию…

– Пыталась втравить. В глупейшую. И должен добавить – в унизительную ситуацию!

– Что же это было?

И тут я не выдержал, сорвался, рассказал, идиот, Виктории о еще более идиотском произведении себя в Михаила Андреевича товарища Суслова и вертушечном разговоре с генерал-полковником Горбунцовым. Остановиться не мог, выболтал все подробности, умолчал лишь о Тамаре, хотя и признался, что в пустой кабинет К. В. попал с помощью некоего приятеля, имя его я не назову и на дыбе. Не назвал я и Миханчишина. Выброс или всплеск слов своих я закончил так:

– Забудь обо всем, что ты от меня услышала. Произошел – наверху или в недрах – казус, как сказал Иван Григорьевич, и все. И более ничего. А звонок мой, возможно, ничего не решал в судьбе твоей сестры.

– Однако ты произвел звонок, – тихо сказала Виктория.

– У Даля сказано, я заглядывал в него недавно, бубны – карточная масть, красные кирпичики… Не с чего ходить, так с бубен… Бубны все дело поправят!.. – я опять почти кричал. – Валерии Борисовне не с чего было ходить, и она бросилась к бубновому валету. Но она ошиблась. Вовсе не того человека она посчитала бубновым валетом!

– Выходит, она не ошиблась, – сказала Виктория.

– У того же Даля написано. Валет – младшая из фигур в игральных картах, холоп, хлап, холуй, хам!

– Но все же ты смог вызволить Юлию!

– Возможны совпадения чего-то… – и опять крик: – И вовсе я не вызволял твою сестру! Меня загнали в Троекурову яму, и мне должно было выломиться из нее!

Я замолчал. Молчала и Вика.

Она закурила. Рука ее тряслась.

Понятно, ей было сейчас о чем поразмышлять. Но отчего я выложил ей вдруг свое запретное? Не из-за подсознательного ли желания выказать себя этаким молодцем-освободителем? Это вышло бы делом противным. Маленький комарик при мухе-цокотухе. Так, что ли? И впрямь удалец! Сейчас бы, ощутил я, стакан коньяка, да из Тамариных рук. У меня же бутылка «Столичной», вспомнил я.

– Виктория Ивановна, – сказал я. – У тебя в хозяйстве случайно нет какой-нибудь посудины?.. Или емкости?..

– Какой посудины? Какой емкости? – Вика, похоже, не слишком ясно соображала теперь, где она находится и кто сидит с ней рядом.

– Ну, из чего бы выпить, – подсказал я. – Я что-то разволновался… Будто бы опять побывал в кабинете К. В… А в сумке у меня «Столичная».

– Открой бардачок, – предложила Вика.

В бардачке действительно имелась посудина, фарфоровый или фаянсовый стаканчик, с сизыми овечками на боку, граммов на сто.

– С вашего позволения, – сказал я.

– Потом нальешь мне…

– Ты же за рулем…

– Ничего… У меня заграничный паспорт… И есть таблетки, подходящие к случаю…

– Ну коли так, налью…

Сам я был готов употребить две дозы с овечками. И без задержек…

– Ты, Василий, меня удивил, – сказала Виктория, возвращая мне посудину.

– Рассказом или действием?

– Действием, конечно…

– Я сам себя удивил, – сказал я. И сейчас же сообразил: а не запищал ли снова маленьким комариком, одолевшим старичка-паучка?

– И твоими нынешними чувствами к Юлии как к женщине…

– Тут от меня ничего не зависит, – угрюмо произнес я. – Случай медицинский…

Вылетевшие из меня слова показались мне совершенно пошлыми, я будто бы важничал или рисовался сейчас перед Викторией, разговор следовало прекращать! Да и сама Виктория Ивановна Пантелеева обязана была сообразить, что все, хватит, освободить двадцать первую модель от моего присутствия, а меня – от интересов благородного семейства, и помахать мне на прощанье деловито ухоженной ручкой.

Я плеснул водку в посудину, выпил, задышав напиток рукавом.

– На посошок, – сказал я.

Вика указала глазами на бутылку, спросила:

– И это для тебя теперь серьезно?

– В каком смысле? – выговорил я с вызовом.

– До меня донеслось, что ты чуть ли не запил, – сказала Виктория.

«Донестись» до нее могло только от одного человека, посещавшего нашу редакцию, и известие об этом донесении должно было меня разозлить, Вика не могла этого не понимать. Однако она смотрела на меня с состраданием или даже – показалось на мгновение – с сострадательной нежностью, но я вместо того, чтобы обрадоваться или умилиться этой нежностью, как и в прошлый раз на Лесной, ощутил себя девятиклассником, столкнувшимся на перемене с заведующей учебной частью. Женщина глядела на меня куда более взрослая и разумная, нежели я. Мне необходимо было освободиться от ее власти и опеки, и требовалось произнести какие-нибудь подлые слова. Но мною было произнесено лишь некое шипение:

– Разумнее было бы поучать вам своего супруга, коли нашлись бы к тому какие-либо основания, а не тратить время на мое воспитание.

И я открыл дверцу «Волги». – Подожди, Василий, – вцепилась мне в руку Виктория. – И не обижайся. Тут не поучение… тут необъяснимая и для меня самой озабоченность… Может, кому-то именно и надо, чтобы ты запил… Или хотя бы расслабился…

– И кому же это надо? – спросил я.

– Я не знаю. – Деловая леди или завуч пропала, передо мной сидела испуганная Вика Корабельникова, правда лишившая себя косы. – Я боюсь за тебя… И я хотела бы увидеть тебя… Стала бы я выслеживать тебя, если бы у меня не возникла жизненная необходимость видеть тебя!..

Я помолчал. Потом сказал опять же с вызовом (только кому? Виктории? себе? судьбе? миру?):

– Напрасно… Мне теперь все равно… Я потерял интерес к жизни… Мне теперь никто не нужен. И я не нужен никому…

Позер, тотчас оценил я себя, позер! Но ведь я не врал, возможно, пафосно преувеличивал свою маяту, но по сути-то – не врал…

– Василий, Васенька… – и ладони Вики охватили мой кулак, принялись гладить мои пальцы.

И тогда случилось то, чего я опасался. Я чуть было не расплакался. Но вместо слез изошел из меня поток слов, дотоле мною никому не произносимых. Они были заперты во мне, но теперь вырвались. Я говорил о том, что мне плохо, скверно, что жизнь моя бессмысленная, а вокруг меня люди с пыланием в очах, у них есть дело (и про Лену Модильяни), а у меня этого дела нет, что я по-прежнему раб, и что нелепейшая моя отвага в кабинете К. В. не принесла мне свободы и не истребила во мне страхи, и что самое страшное – я не способен теперь к любви. Были воспроизведены почти весь разговор с Анкудиной и обличения Анкудиной (я повторял их Вике чуть ли не с удовольствием): «Твоя душа, Куделин, в аду! И сам ты в аду!» И с удовольствием же привел подтверждающие истину Анкудиной слова старца Зосимы, вызванные вопросом «Что есть ад?»: «Страдание о том, что нельзя уже более любить». Совсем недавно я напомнил их в печали кому-то, то ли Тамаре, то ли самому себе, но сейчас они прозвучали почти с трагедийным пафосом. «И это итог! – говорил я. – И это итог моей жизни!» – «Успокойся, Василий, успокойся, – Виктория гладила уже мои волосы, – какой ты и впрямь ребенок…» А я посчитал нужным выложить ей и про свои ночные порывы (как хватал аптечку родителей, как намерен был броситься в дровяной сарай с бельевой веревкой). Посчитал нужным… Неверные слова. В те минуты я не был способен на какиелибо расчеты и холодные соображения, слова возникали сами, аптечку и бельевую веревку я вспомнил в досаде или мальчишеской обиде. Мне сказали: «С Юлией все было чрезвычайно серьезно». А со мной, что ли, шутки происходили? Возможно, глаза мои стали мокрыми, я уткнулся в плечо Виктории, волосы ее, рассыпавшись, укрыли мое лицо, кольцо сползло с них. Вика гладила мой ежик, шептала слова успокоения, я умолк на ее плече. И вдруг по боковому стеклу забарабанили, гоготом раздалось:

– Голубки, у вас удобнее получилось бы на заднем сиденье!

Меня током отбросило от Виктории. Мое лицо, видимо, в мгновенье стало таким свирепым, что двое мужиков поспешили побыстрее удалиться от белой «Волги». Виктория в смущении принялась усмирять волосы. Я же испытывал скорее чувство стыда. И был сердит, естественно, на самого себя.

– Извини, – сказал я. – За все, что я тебе наговорил. Эко разболтался. И все забудь…

– Я тебя подброшу…

– Ни в коем случае, – сказал я. И выскочил из машины.