Текст книги "Перекрестное опыление"

Михаил Эпштейн
Летописец Священной истории
(вместо послесловия)

У меня нет сомнений, что Владимир Шаров – один из величайших писателей своего поколения. Причем писатель для всех, а не для избранных – ничуть не переусложненный, открытый для чтения и понимания, хотя, в отличие от некоторых своих современников, он никогда не заигрывал с публикой, не прибегал к намекам на злобу дня.

Нужно только вчитаться – и тогда его текст электризует читателя силой мысли и динамикой сюжета. Это смесь истории и фантасмагории, богоискательства и психопатии – опыт проникновения в коллективное бессознательное российской истории.

Шаров – историк не только по образованию, но и по мироощущению. Он чувствовал историю органически, как протяжение своего «я» и своей родословной в глубину времен. От него я впервые услышал, еще в начале 80-х, про концепцию русской истории как самоколонизации: власть завоевывает свою страну с жестокостью, присущей именно колонизаторам, и относится к собственным землям как к колониям. Много позже эта мысль была развернута систематически другими исследователями, например, в книге Александра Эткинда «Внутренняя колонизация».

Когда в 2003 г. я вернулся в Россию после тринадцатилетнего отсутствия, Володя первый сказал мне о том, что уже тревожно носилось в воздухе: при всем блеске новоотстроенной постсоветской Москвы, историческая жизнь России начинает течь по тем феодальным, царско-боярско-опричным руслам, которые были проложены еще до петровских реформ, в средневековой Московии. Володя оказался прав на много лет вперед.

Своими романами Шаров открыл огромную историческую тему: Россия как новый Израиль, Москва как четвертый Иерусалим (после Рима и Константинополя). Этому народу, верующему в свою богоизбранность, по сути, безразлично, возводить храмы или крушить их, совершать подвиги или преступления, поскольку «священное», которым он одержим, находится по ту стороны добра и зла и делает неразличимыми облики Бога и дьявола. Шаров открыл эту тему – и, по сути, закрыл ее; его безвременный уход в каком-то большом смысле завершает целую эпоху. Российская история, все еще остававшаяся «священной» в советское время, в ХХI веке стремительно десакрализуется, не оставляя места для таких грандиозных теолого-эстетических конструкций.

Удивительно и обидно, что почти во всех газетных некрологах о Владимире Шарове повторяется одна и та же неизвестно кем брошенная фраза: «Писателя называли провокатором за сравнение большевизма с православием». Ничего провокационного в этом сравнении нет, так же, как и в уже достаточно традиционном представлении о марксизме как о вывернутой наизнанку религиозной доктрине спасения.

В своих романах и эссе Владимир Шаров работал с глубочайшими матрицами российской истории, сочетавшими ветхозаветное, новозаветное, сектантское, богоборческое, атеистическое, и все эти матрицы накладывались одна на другую, в чем мы убеждаемся сегодня яснее, чем когда-либо.

Шаров первым художественно освоил эту многоматричность отечественной истории. Она потому и движется по кругу, что один слой значений перекодируется в другой, один пласт времени просвечивает через другой. То, что тормозит прогресс, идет на пользу мифотворчеству. Эта само– повторяемость, глубинная цикличность российской истории становится у Шарова мощным орудием художественной герменевтики, искусства многослойной интерпретации. Его книгам предстоит долгая жизнь переосмысления у все новых поколений читателей.

* * *

Эссеистика – органическая часть творчества Шарова, поскольку и романы его глубоко эссеистичны. Размышления автора и героев встраиваются в исторический сюжет и по сути движут его. Ведь сама история, по Шарову, это коллективная фантазия народов, опыт воплощения их метафизических дерзаний, их надмирной миссии, в тайну которой стараются проникнуть герои – мыслители, мечтатели, учителя, вожди, пророки.

И если романы Шарова содержат множество эссеистических отступлений (писем, проектов, набросков философских и религиозных учений), то эссеистика сосредоточена на проблемах истории, то есть прорабатывает концептуально то, что в романах происходит сюжетно. Не случайно значительный по объему фрагмент романа «След в след» – о революциях, совершаемых в России самой властью, которая отчуждает и завоевывает собственный народ, – был впоследствии выделен в самостоятельное эссе «Верховые революции», вошедшее в первый эссеистический сборник Шарова «Искушение революцией».

Второй сборник «Перекрестное опыление» представляет собой новый виток размышлений об истории, воплощенной не только в событиях, но и в людях, – и прежде всего в его отце, писателе Александре Израилевиче Шарове (1909–1984).

Я хорошо помню, как сам Володя рассказывал об отце, за которого он чувствовал своего рода семейную художественную ответственность: дописать то, что отец не успел, не смог под бременем своей эпохи. Чувство истории, очень личное, вырастало у Володи из отношения к своему роду, к предкам – участникам, попутчикам и жертвам революции, ко всем этим бундовцам, марксистам, ученым, технологам, юристам, писателям, журналистам, которые все яснее осознавали апокалиптическую ярость и беспощадность Левиафана, которому были вынуждены служить.

По устным рассказам Володи, сочетающим грусть и насмешку, легко было почувствовать ту историческую эмоцию, которая главенствует и в его прозе: это удивление перед выкрутасами истории, делающими ее фантастичнее любой фантазии. История – не то, что было, а то, что сами люди делают с собой и друг с другом. Это поле непрерывных экспериментов, попыток превратить свою и чужую жизнь в способ доказательства самых невероятных идей, потому что только невероятное, когда оно сбывается, имеет наивысшую информационную и мессианскую ценность. Именно об этом, чудесном и чудовищном, слагаются предания, пишутся хроники, создаются теории и пророчества. На лице Володи, когда он рассказывал об этом, вдруг проступало выражение сарказма и хитрости, ему лично совсем не свойственной, но призванной обозначать хитрость самой истории, которая знает о нас такое, чего мы сами о себе еще не знаем, а может быть, не узнаем никогда.

Российская история в этом плане особенно фантастична, поскольку она не подвластна законам экономической и социальной эволюции, но, словно Афина из головы Зевса, выходит из головы своих правителей, как набор идей, химер, галлюцинаций, подлежащих исполнению. Именно марксизм-ленинизм, более всего настаивавший на соблюдении «объективных» законов истории, оказался источником их попрания, чудовищных скачков и несообразностей исторического процесса. В шаровской эссеистике этот гротеск и сарказм истории – не только самоистребляющая динамика таких эпох, как опричнина, Смута, время народовольцев и террористов, революция и вся история СССР, – но и жизнь его предков, и прежде всего отца.

Вот одна из исторических причуд, взрывных по смыслу, которыми пестрит шаровская эссеистика. В конце 1930-х гг. Шаров-старший участвовал в первом зимнем трансарктическом перелете Москва – Уэлен (крайняя западная точка Чукотки и вообще Евразии). «Экипаж прошел весь маршрут, когда недалеко от Уэлена прямо в воздухе у них отвалился один из моторов. Сели чудом. Но настоящим чудом отец считал не эту аэродромную посадку, а поломку самолета, так как, долети они до Портленда, их по возвращении неминуемо расстреляли бы как американских шпионов». Такова эта ирония времени, когда крушение самолета могло считаться щедрым подарком судьбы, спасающим от другой, более страшной участи.

Эссеистика Шарова – это лично-биографическое осмысление того опыта, который художественно воплощен в его романах; это ироническая игра ума, наблюдающего в жизни близких людей действие той «теории невероятности», которая опрокидывает любые расчеты и предвидения. Ирония Володи никогда не бывает злорадной или даже просто холодной; это скорее стоическое чувство личной причастности к тому круговороту смыслов, перед которым не может не испытать изумления даже самый искушенный и скептический ум. Это теплые, эмоционально наполненные размышления историка, который сам, всем своим родом, кругом и личной судьбой, втянут в историю, которую честно пытается описать, – но при этом вынужден и воображать ее как романист, потому что сама она есть сверхроман, творимый силой провиденциального воображения.

Книги Владимира Шарова

След в след: Хроника одного рода в мыслях, комментариях и основных датах. (журн. публ. 1991, отд. изд. 1997, переизд. 2002, 2016)

Репетиции (журн. публ. 1992, отд. изд. 1997, переизд. 2003, 2009)

До и во время (журн. публ. 1993, отд. изд. 1995, переизд. 2001, 2009)

Мне ли не пожалеть (журн. публ. 1995, отд. изд. 1997, переизд. 2014)

Старая девочка (журн. публ. 1998, отд. изд. 1999, переизд. 2013)

Воскрешение Лазаря (журн. публ. 2002, отд изд. 2003)

Будьте как дети (журн. публ. 2008, отд. изд. 2008, переизд. 2017, шорт-лист премии «Большая книга» и «Русский Букер» 2008)

Искушение революцией. Русская верховная власть (сборник эссе) (2009)

Возвращение в Египет (журн. публ. 2013, отд. изд. 2013, лауреат премии «Русский Букер – 2014» и «Большая книга – 3», 2014)

Рама воды (стихи) (1996, 2016)

Царство Агамемнона (2018)