Текст книги "Перекрестное опыление"

Вот такая была эстетика и такая этика.

О сырьевых и несырьевых странах
(Письмо Александру Эткинду)

Дорогой Саша,

здесь, на Родосе, прочитал Вашу книгу «Внутренняя колонизация» и, совершенно ошалев от изоляции и правки своего «Гоголя», решил изложить Вам, как понимаю специфику (истории, экономики, представлений о мире и своей собственной судьбе, назначении) стран, которые принято называть сырьевыми. В первую очередь, конечно, России – она нам обоим ближе.

Первое уточнение – не нефтяных, а именно сырьевых. Если нужда в нефти временна и преходяща (вкусы и потребности человека изменчивы), сто пятьдесят лет назад она мало кого занимала, то второе – вечно, так сказать, имманентно тебе присуще; ведь сырье (всех видов и оттенков) рассеяно по миру сравнительно равномерно, и, значит, чем больше твоя территория, еще важнее – чем больше этой самой территории приходится у тебя на одну человеческую душу, тем лучше ты в этом мире устроен. Оттого Россия напоминает мне этакого лорда-латифундиста, решительно оберегающего свои поместья, а западные и во всех смыслах куда более производительные страны – эффективных, но малоземельных фермеров. Последнее – территория – будет в том, что пойдет дальше, играть существенную роль.

Разговор о сырье начну с того, что хорошо известно: средневековая Русь долгое время все, ей необходимое за границей – от людей до товаров – покупала за меха, «мягкую рухлядь» (теми же соболями она на Востоке поддерживала православную веру). Но куда раньше, во времена неолита, тоже с Урала очень хороший обсидиан, из которого делали каменные ножи и скребки, в немалых количествах везли в Приднепровье, на нынешнюю Украину; а в XVIII веке все тот же Урал больше денег, чем мехами, давал стране своими недавно построенными чугунолитейными заводами.

Чтобы закончить с соболями, скажу, что в 1572 году Иван Грозный был главным кандидатом на оказавшийся тогда вакантным польский престол. Оставалось щедрыми дарами склонить на свою сторону колеблющихся магнатов и шляхту (Посольский приказ всячески это советовал), но Грозный так был уверен в своем избрании, что пожалел казны. Можно только гадать, как бы сложилась история России, если бы она и Польша были объединены на два века раньше, то есть до и без Ливонской войны и Смуты, и не военной силой и жестокими разделами, а на манер Англии и Шотландии – династической унией. Вещью в те времена вполне обычной и во всех смыслах политесной. Речь здесь, как понятно, не об альтернативной истории, а о вполне прагматической возможности маневра, свободе рук, которая у тебя, так уж сложилось, сейчас есть, а у другой страны её нет и взяться ей неоткуда.

То же, но несколько с другой стороны. Возможно, это связано с удобством счета (или вообще с его возможностью), но в современном мире богатство, а следом – и силу страны как-то ненароком приравнивают к валовому внутреннему продукту (ВВП), что, на мой взгляд, имеет слабое отношение к действительности. Ведь всякому ясно, что твоя жизнь лишь отчасти связана с тем, что ты зарабатываешь и каждый месяц в клюве приносишь домой (твой личный ВВП) – в неменьшей степени она зависит от того, что ты унаследовал, на чем сидишь и чем владеешь. Речь опять же о земле, то есть о старом, испокон века принадлежащем твоей семье богатстве, которое мало подвержено перипетиям современной политики.

Собственно, и само государство (как понятно – любое, без исключения) стоит на законе о майорате, и это переходящее от одного поколения к другому неотчуждаемое богатство в несчетное число раз больше, чем наш переменный ежегодный доход. Поэтому и без специальных методик, просто на глазок, ясно, что Россия – её земля и все, что есть в этой земле; моря окрест и все, что есть в этих морях; и даже воздух над ней, – несмотря на нашу очевидную отсталость, в нормальных, общепринятых деньгах стоит на базаре куда больше, чем Германия с её передовой промышленностью и высокотоварным сельским хозяйством.

Причем эта оценка не только чисто экономическая, она на равных и военная – во много раз увеличивающая сухопутный, военно-воздушный и военно-морской потениал страны. Отсюда и характер наших последних войн от Наполеона до Гитлера – заманить врага вглубь страны, её пространства и, измотав до последней степени, нанести поражение (я говорю не о стратегических планах, а о том, как дело в реальности обстояло). Игнорируя все это, мы мало что поймем. В частности, не ответим, как и в других отношениях напоминая этакий огромный феодальный манор – низкотоварный и малодоходный реликт ушедшей эпохи, – мы столь долго и столь успешно сопротивляемся побеждающему вокруг прогрессу.

Кстати, коренной народнический вопрос: просто ли мы безнадежно отстали или и в самом деле другая культура, которая на каких-то пространствах умерла, ушла в небытие, а на других сумела уцелеть, даже укрепиться, по-прежнему открыт. Продолжая эту мысль, можно сказать, что большевики многое тут блистательно угадали и использовали (от рыцарей революции до борьбы с мелкобуржуазной стихией в деревне).

Впрочем, здесь все сразу и решительно усложняется. Во-первых, нетрудно заметить, что антибуржуазный пафос революции (платоновский «Чевенгур» недаром написан как тончайший и точнейший парафраз «Дон-Кихота» и Мюнстерской коммуны) скоро оказывается не просто пропагандистским обращением к духовности, чистоте, бескорыстию, преданности, то есть всему тому, без чего тебе никогда не снискать вечной жизни, но незакамуфлированными и в высшей степени конкретными планами восстановления ушедшей эпохи – с монархией (генеральный секретарь партии), служивым дворянством (номенклатура) и крепостным крестьянством (колхозы). А дальше – с естественным восстановлением отношений и всего уклада жизни, который тогда был и иным быть не мог. И вот я думаю, что если возвратиться к термину «мелкобуржуазная стихия», то, возможно, центр его и центр ненависти коммунистического государства к ней не в плоскости «буржуазности», а связан с его второй частью – «стихийностью».

То есть дело в том, что буржуазный мир, в идеале с начала до конца построенный на конкуренции, на свободной игре рыночных сил, для многих и многих остался просто хаосом. Чем-то, еще не тронутым ни Духом Божьим, ни цивилизацией. Пространством, во всех смыслах чужим и враждебным. И вот человек, по своей природе стремящийся к устойчивости, стабильности, хорошо чувствующий себя в иерархизованном обществе, где всяк сверчок знает свой шесток, то есть у каждого есть свое, строго закрепленное за ним положение, следовательно, и судьба; где вообще все разложено по полочкам и, значит, свободный ход механизма невелик и отмерен, признавая достоинства хаоса (он очень производителен, из-за того же нерегулируемого, свободного хода замечательно приспособлен ко всякого рода новациям), начинает быстрее и быстрее от него уставать. Все упорнее хочет выйти на пенсию и коротать оставшийся век дома, в любимом кресле с газетой в руках и кошкой на коленях. Эта усталость и есть приговор.

Но тогда буржуазный мир – лишь некая флуктуация на манер греческих или финикийских городов-государств или на манер итальянских городских республик, той же балтийской Ганзы, граждане которых, несмотря на свою из рук вон выходящую эффективность в экономике, искусствах, науках и технологиях (поначалу и в военном деле), в общем, безвольно оказывались то ли погребены, то ли, наоборот, упокоены, согреты одной из империй, как тесто из квашни, наползающих на них со всех сторон. Нынешние разговоры об умирании капитализма к этому неплохо подверстываются.

Продолжу ту же мысль. А может быть, дело просто в колебаниях между двумя крайними точками: одна – мало чем стесняемый индивидуализм (обоснований его полно и в философии, и в законах, и в литературе, в самом образе жизни), то есть монадность человека (как известно, для Господа одна живая человеческая душа значит больше, чем все мироздание), вторая – примат общности, коллективизма, растворенности тебя в хорошо перемешанной однородной массе, которая в разные времена и при разных обстоятельствах может называться и народом, и церковью, и армией, и толпой. То есть таким состоянием, когда сплошь и рядом человек даже не может сказать, где кончается лично он и начинаемся все мы вместе.

Как и другие, плохо знающие физику, люблю приводить оттуда примеры. То есть мы то корпускулы из классической физики, то часть волны, а то и того хуже – поля из квантовой. И вот человеческий род, будто маятник, все ходит и ходит туда-сюда, ища где лучше. Иногда где-нибудь задержится, застрянет, выстроит на этой площадке вполне стабильное и неплохо функционирующее общество со всеми его производными, но затем, помолившись, снова поднимется и пойдет то ли дальше, то ли назад.

Возвращаясь в колею, скажу, что и сейчас многие в России, несмотря ни на что, я бы сказал, физиологически ощущают себя неотъемлемой частью некоего организма, который испокон века владеет общим манором. Причем неделимость как этого существа, так и этого манора, даже не обсуждается. Кстати, подобную веру Россия знавала и раньше, но всякий раз она оказывалась преходяща. А дальше стоило укрепиться убеждению, что мухи и котлеты – отдельно, начиналась череда восстаний и, как венец их, уже в ХХ веке – гражданская война. Но в последние годы это чувство регенерировало, и именно оно та несущая балка, что держит как страну, так и нынешний режим.

Эту тему, по-видимому, стоит продолжить. Как кажется, страны нужно сравнивать и по уровню этой самой коллективности сознания, убеждения в неотличимости и неотделимости твоей частной судьбы и твоей частной жизни от жизни общенародной[1]1
  Похоже, история и есть это очень странное и очень сложное взаимодействие колебаний двух родов. Продольные: по общему мнению, совсем не прямой путь каждого из нас от зла к добру, «возвращение блудного сына», и поперечные: их ход и длина волны от одинокого, по собственной воле ищущего Бога человека (Авраам в пустыне) до ищущего Бога народа или даже муравейника с его неимоверно жесткими внутренними отношениями и субординацией, с его полным отсутствием свободы воли, вообще возможности существования одной, отдельно взятой муравьиной души. Судя по Священному Писанию, велик соблазн игнорировать взаимное влияние тех и других волн. В Библии эти колебания идут как бы в разных плоскостях (или поперечные вытянуты, выстроены друг за другом и превращены в продольные – исход Авраама из Ура и Исход его семени из Египта) и не замечают друг друга. Но не думаю, что так же происходит в жизни.


[Закрыть].

Естественно, что, если мы хор, то эта музыкальная тема – главная для власти, она всегда и во всем будет ею поддерживаться. Однако интереснее другое. Это убеждение, которое власть вполне цинично использует и одновременно искренне разделяет, однажды перерождается в веру самого народа, и тогда уже никаких концов не найдешь. Не скажешь, что это самообман, правда или просто ловкое мошенничество.

Теперь, если позволите, сменю зыбкую почву сознания на твердую почву материи. Откуда взялся этот манор? Чьим упорством, волей, старанием все это было подведено под высокую руку власти и народа? Данный вопрос ключевой и без ответа на него многое в русской истории, похоже, останется непонятным.

Тут надо сказать об очень разном историческом опыте. Если в Европе все страны, и как правило, не единожды за свою историю, росли как на дрожжах, затем стремительно скукоживались, та же Польша – то от моря до моря, то её просто нет; и в обществе – на равных и у элиты, и в народе – утвердилось мнение, что военные расходы – пустая трата человеческих жизней и денег: даже если что-то завоюешь, скоро все равно потеряешь – в России взгляд на это иной.

Конечно, и здесь все боятся войны и её ненавидят, но шесть веков беспрерывного приращения территории объяснили людям, что война, как она ни страшна, предприятие не бесполезное (особенно, когда её ведешь малой кровью и на чужой территории), сказали им, что со всех точек зрения (и Божеской – об этом чуть ниже, – и человеческой), правильно при случае приторочить к себе новый кусок, а потом, терпя до последнего и не считаясь ни с какими жертвами, его удерживать. Потому что теперь, после очередного всемирного общинного передела земли это твой собственный, данный тебе свыше, надел, и ты никогда себе не простишь, если позволишь соседу тебя обкорнать.

Когда речь идет о России, все на самом деле еще серьезнее. Ведь мы говорим о Святой земле, в каждом углу которой, если он у нее отнят, тут же воцаряется враг рода человеческого – антихрист. Он же, естественно, и ведет с тобой брань. То есть у нас земная и очень малопривлекательная человеческая история опять же одним махом превращается в надмирную, в противостояние добра и зла.

Отсюда (но отнюдь не только) и существующий в России культ государства, и культ служивых людей, как военных, так и гражданских. С одной стороны, это рыцари, на манер иоаннитов и госпитальеров не жалея живота своего защищающие от неверных Святую землю, но еще важнее другое: то, что государство у нас есть главная производительная сила общества.

В Европе любой тебе скажет, что суть и назначение власти совсем в ином. Её функция – наладка и регулировка отношений между гражданами, перераспределение богатства и социальная справедливость, поддержание закона, порядка. Мы же смотрим на себя как крестьянин, который расчищает запашку, поднимает зябь, сеет зерно и убирает урожай, то есть в поте лица своего добывает совсем невеликий прибавочный продукт, но всегда помнит, что основным капиталом – землей – его целиком и полностью обеспечило государство. Тем более что народ у нас хоть и считает себя Святым, полон самоуничижения. Только и слышишь, что мы косны и неповоротливы, ленивы и бунташны, оттого иначе как строгостью с нами нельзя.

Если в Америке фермеры лишь ждали отмашки, чтобы всей лавиной с чадами и домочадцами, скотом и сельхозорудиями ломануться на Запад столбить участки, то мы, если нас не вытянуть арапником, не оторвать (все равно – как: рекрутами, ватагами ссыльных или каторжных, в другое, в этом смысле более либеральное время – столыпинской реформой или комсомольскими стройками) от своего, тоже когда-то им, государством, добытого клочка земли, так и останемся лежать на печи. Сами мы ни на что не способны. Только благодаря власти, её предвиденью и её провиденью, её замыслам, её уму и дальновидности, её готовности нашими телами выстлать дорогу в иные страны и на наших костях строить новые города, мы сейчас не последние люди.

То есть она воистину хозяин и кормилец, благодетель и наставник, что то же самое – направляющая и организующая сила, без которой мы бы никогда никого не завоевали и никого не присоединили, не проложили дорог и не построили заводов, не нашли бы и не добыли нефть, газ, уголь, металлические руды и алмазы, о чем с самого начала и шла речь[2]2
  Из-за этого вся система номенклатурных привилегий (принципиально другая шкала зарплат и пенсий, квартиры, дачи, машины, по нынешним временам широко распространенные связи с бизнесом: свои компании и работа в государственных монополиях и банках – воспринимаются многими достаточно лояльно. Даже на взятки и коррупцию общество смотрит снисходительно, видя в них законное вознаграждение за участие в производительной деятельности страны. Зло здесь, если где и начинается, то только с планки «не по чину берешь»


[Закрыть].

Конечно, народ, даже так смотря на вещи, все равно не слишком любит власть: уж больно она крута и не снисходительна, но именно в этом согласии, а не в выборах – её легитимность и её мандат на правление. В этом нашем согласии первопричина и основа её размаха и административного восторга (поднял на дыбы и на дыбу), в этом корень её права в интересах дела (что тоже входит в мандат) без какого-либо ограничения бить нас, «верных своих», правда, при одном-единственном условии: территория Святой земли должна расти и расти. Последним, в частности, объясняется нынешняя популярность Сталина. С точки зрения большинства народа, во все время правления за пределы свого мандата он, в общем, не выходил.

Теперь, если не возражаете, снижу пафос. Раз русская элита столь успешно занималась и занимается производительной деятельностью, естествен вопрос: как и по каким критериям идет её отбор и продвижение по служебной лестнице? На Западе каждая компания производит прибавочный продукт, или добавленную стоимость. Обычно, если дело не касается инновационных областей (там, насколько я слышал, цифры другие), речь идет о пяти, десяти, редко – о двадцати пяти процентах.

Другое дело в России. В сырьевых областях добавленная стоимость сплошь и рядом достигает сотен, а то и тысяч процентов (на новых, еще фонтанирующих нефтяных скважинах бывает и больше). То есть цифры всегда исключительно велики, а с другой стороны, все эти проценты лишь отчасти зависят от твоей квалификации, распорядительности, сметки, скорее они определяются запасами самого месторождения, его геологией, удаленностью от дорог и населенных пунктов (так называемым транспортным плечом), то есть кучей привходящих обстоятельств, которые, как и твою работу с работой других, сравнивать практически невозможно. Соответственно и сказать, кто трудится хорошо, а кто из рук вон плохо, тоже затруднительно.

Раз этот привычный для Запада внутриэлитный критерий отбора у нас не работает, заменяя его, на первые позиции с непреклонной неизбежностью выходят другие, а именно – личные связи, личная и корпоративная преданность, блат, кумовство, но, судя по результатам, все скопом и они со своим делом справляются.

И наконец, то, что в этом письме мне кажется самым важным. В Европе в XVI–XVII веках провиденциализм как система понимания мира был шаг за шагом вытеснен рационализмом. И мы привыкли считать, что данный процесс неизбежен, просто где-то идет быстрее, а где-то едва переставляет ноги. Но, думаю, Россия (к другим сырьевым странам это тоже относится) свидетельство, что есть огромные пространства, которые разумное детище буржуазных революций аккуратно обходит стороной, а то и бежит от них, как черт от ладана. Ни произрасти, ни укрепиться здесь оно не в состоянии.

Речь о том, что мы были и во всех смыслах есть страна не ума холодных наблюдений, а чуда Господня. Блага (сырье) падают нам с Неба, как ман и перепела, или вдруг забьют из-под скалы, как вода в источнике при Рефидиме. Ведь ясно – с этим и спорить нечего, – что не Кто иной, как Господь, дал нам нефть, газ, и многое-многое другое. Больше того, в объеме и цене этого мы не сеем и не пашем. Он, как птичек небесных, Сам, из Своих рук питает нас. Но тогда возникает законный вопрос: почему именно мы отмечены Его милостью? Внятно ответить на него способен лишь провиденциализм.

Как известно, в этом учении все не случайно, все Его промысел. Если ты грешен – с неизбежностью жди природных катаклизмов: голода, холода, других кар, но коли мы облагодетельствованы, так выделены из череды других народов, значит – что бы кто ни говорил и в чем бы нас ни обвинял, мы Ему угодны. По тому же основанию мы и страна Веры. А также страна с неизбывным убеждением в собственной правоте: ведь наша правота есть и правота Всевышнего, который нас отметил и благословил. Требуются усилия, чтобы с этой логикой не согласиться.

Дорогой Саша! Извините, если получилось длинно. Конечно, в реальности все составилось из полутонов, я же многое искусственно утрировал, в других местах по живому прочертил линии раздела и нарезал границы. Все-таки надеюсь, что конструктивное в этих соображениях есть, а главное – есть завязки для будущих разговоров.

Всех Вам благ в наступающем году. Декабрь, 2012 г.

Ваш Владимир Шаров

Октябрь семнадцатого года и конец истории

Первая публикация в журнале «Знамя» № 6 за 2018 г.

Я родился в семье, которая была тесно связана с революцией, с немалым рвением её делала, а поскольку революция всегда и везде пожирает своих детей, от нее же и погибла. Бабка с одной стороны и дед с другой были расстреляны. Еще один дед умер в тюрьме, а единственная бабушка, которую я знал, пять лет отсидела в лагере для жен изменников родины.

В семье разговоры, связанные с ними, не считались запретными, но все было настолько страшно, что никому и в голову не приходило мне, ребенку, это подробно рассказывать. Да, в сущности, (и после реабилитации тоже) никто ничего толком не знал. В итоге все, что касается собственной родни и первых сорока лет советской власти, я представлял отрывисто, пятнами, в цельную картину мало что складывалось.

Потому что, с одной стороны, из того, что я слышал, следовало, что это была жизнь, где люди, как в любой другой жизни, любили друг друга и рожали детей, очень много, часто наизнос, работали – были написаны сотни замечательных книг и сделано несчетное число открытий; наконец жизнь, за которую они при необходимости шли умирать, и тут же, в той самой жизни, не просто по соседству, а перекладывая, перемежая одно другим – любови, детей, работу – они стояли в бесконечных лубянковских очередях, чтобы отправить в лагерь посылку с едой и теплыми вещами, которая, если повезет, могла помочь близкому человеку выжить.

И это по тем временам еще «светлый» вариант. Потому что значит, твой отец или мать, или брат не расстреляны и ты их не бросил, не отказался от них публично и всенародно.

А так когда-то родной тебе человек знал, что даже если он досидит свои 10–20–25 лет, за лагерными воротами у него ни кола, ни двора. Пойти ему некуда. Да и у тебя самого эта жизнь, которую ты всеми силами пытался счесть за нормальную, могла оборваться в один день. Ночной «воронок», не проехавший мимо, затормозивший у твоего подъезда, затем арест. Дальше, если ты в расстрельном списке, то смерть, а если не в расстрельном – тогда, так сказать, на усмотрение следствия. А это самое «усмотрение» в числе прочего зависело от того, готов ли ты оговорить, дать признательные показания на себя и на тех, кто проходит с тобой по одному делу. То есть согласишься губить ни в чем не повинных людей – можешь надеяться на снисхождение. А упрешься – опять же подвал и пуля.

И нельзя сказать, что, как в каком-нибудь психоаналитическом трактате, одно удавалось вытеснить другим, потому что люди несомненно помнили о ночных «воронках», готовились к возможному аресту.

Архивисты знают, что в стране после семнадцатого года были сожжены миллионы дневников и несчетное число писем: разве вспомнишь, как ты когда-то отозвался о большевиках, а как об эсерах, и достаточно ли тебе понравился отчетный доклад очередного съезда партии. И вот, как бы ни было жалко, ты в буржуйках и печах жег эти свидетельства своей жизни, утешаясь, что в доме стало чуть теплее, главное же, что теперь и в случае ареста есть шанс получить не «вышку», а лагерный срок. Несмотря ни на что, выжить, не остаться навсегда на каком-нибудь лагерном погосте – еще одна, на этот раз твоя, кочка на бескрайнем заполярном болоте.

Люди и по-другому помнили о «воронке», часто рассказывая детям и внукам совершенно лживые истории своей жизни. В них, в этих выдуманных биографиях, бывшая знать, чтобы сподручнее было спрятать прошлое, смирялась, опускала себя, превращаясь в мелких министерских служащих, а купцы первой гильдии – в мещан или приказчиков из галантерейной лавки. Иначе неразумный потомок рано или поздно проболтается, расскажет школьному товарищу правду, и тогда конец надеждам на комсомол и на поступление в институт. Да и тебя самого ждут немалые неприятности.

И вот, чтобы избежать беды, не высовываться, не лезть самому в петлю, ты, как и другие, по много раз за жизнь на общих собраниях поднимал руку, вместе со всеми требовал самой суровой кары, высшей меры своей социальной защиты – то есть расстрела – для классовых врагов, недобитых помещиков и буржуев, для вредителей и саботажников.

Конечно, я понимал, что в этих людях была, не могла не быть, бездна страха, но совсем не понимал, как им удавалось со своим страхом жить. Понять это было тем более трудно, что в моей жизни ничего подобного не было. Как и любой другой человек, я прошел через немалое число обид и огорчений, но ужаса, даже близкого к этому, не знал, потому что мне повезло родиться во время, которое все, кого я уважал, единогласно называли «вегетарианским».

И это, то, что мне просто неслыханно повезло, что все могло сложиться по-другому, что у людей, которых я любил, перед многими из которых преклонялся, так и сложилось по-другому, сводило меня с ума. Ведь вести себя пристойно для меня никогда не было вопросом жизни и смерти, лишь делом обычной человеческой порядочности, и я не был уверен, что во времена оны у меня хватило бы сил на эту обычную порядочность, что я бы не спасовал, не сломался. Не был уверен раньше и все меньше верю в это с годами. Вот, наверное, главная причина, почему я пишу и пишу о нашей послереволюционной жизни, не могу от нее отгородиться. По-другому мне и в себе не разобраться.

Назову одну вещь, которая, пусть и в первом приближении, но подсказала, в какую сторону идти. Правда, и тут многое лишено системы, отрывочно, и я не уверен, что покажется убедительным.

Я видел немало газет тридцатых-сороковых годов. Разница статей о жизни у нас и за кордоном не только в тоне, словаре – и без этого ясно, что в советской стране все обращено в будущее и преисполнено надеждой, твердой уверенностью в своих силах, а там – гниение, распад и бесконечные, беспримерной ожесточенности классовые бои. Везде: в Китае, Индии и Африке, в Европе и Америке пролетариат, а вместе с ним и угнетенные всех мастей и окрасок больше не готовы ни ждать, ни терпеть. Какой континент ни возьми, на каждом народ поднялся, и его не остановить. Уже скоро. Перед нами самый канун всемирной революции, а дальше – такой же всемирной гражданской войны.

Но и у нас на идиллию нет и намека. Потому что мы со всех сторон окружены врагами. Мы в кольце ненавидящих нас. Мы вооруженный лагерь, твердыня, оплот добра, чуть ли не в одиночку сражающийся со злом. Да, за нами будущее. Маркс доказал, что мы самой историей обречены на победу. Но прежде зло, которое так плотно нас обложило, еще прольет немало крови, принесет людям неисчислимые бедствия.

И дело не исчерпывается этими открытыми, видимыми миру врагами. Конечно, каждому было бы проще, если знать, что вот здесь граница: по нашу её сторону – добро, по другую – зло. Иди и покончи с ним. Правда на твоей стороне.

Все, однако, куда сложнее, потому что этой ясной линии фронта нет и в помине. Враг, он не где-то далеко, за тремя морями, он везде, в числе прочего – кто знает? – может, и в твоем собственном доме. Вся страна выше крыши переполнена изменниками и предателями, шпионами и двурушниками, вредителями, диверсантами и саботажниками. Доверять нельзя никому. Ты должен быть готов, что и твои отец, мать, твои брат или сестра тоже окажутся из их числа. Что и они продались, перекинулись и теперь только и ждут случая воткнуть тебе нож в спину.

Все это говорится не для красного словца. Бесконечные аресты и показательные судебные процессы – их заседания транслировались по радио, а протоколы этих заседаний, причем сплошь и рядом без купюр, десятками страниц изо дня в день печатали центральные газеты. И люди верили этому. Конечно, не все, но большинство не сомневалось, что гибель горняков от взрыва метана или заваленных в шахтах породой есть хорошо спланированная и безжалостно осуществленная акция вредителей, готовых на любые преступления, лишь бы помешать нам выстроить коммунизм.

И трудно было не верить. Пару лет назад знакомая нью-йоркская славистка рассказывала, что слышала лекцию видного американского профессора-юриста, который объяснял студентам, что очень внимательно прочитал все протоколы Шахтинского дела и ни один эпизод не вызвал у него ни малейших сомнений. Столько живых деталей и подробностей никогда не придумаешь, и то, как подсудимые признавали свою вину, каялись перед народом – во всем была масса искренности. В общем, если бы он был судьей на этом процессе, он бы вынес обвиняемым не менее суровый приговор, чем его советские коллеги.

Нескончаемое, не знающее спада напряжение поддерживалось не одними газетами и арестами. Друг отца, чье детство прошло в коммуналке на Большой Полянке (то же самое происходило и на других центральных улицах города), рассказывал, что в 30-е годы под его окнами чуть не каждый день волной прокатывались демонстрации, напоминающие процессии флагеллантов. Траурные песнопения и победные марши, то призывающие ко вселенской скорби, то требующие столь же безмерной радости. А за ними толпа со знаменами и транспарантами, сегодня ликующая по случаю спасения очередных полярников, а на завтра уже других полярников оплакивающая.

Об этом напряжении, его причинах, истоках, происхождении и пойдет речь дальше. Но сначала – целый ряд разнородных замечаний, которые, возможно, следовало бы перенести в конец данной работы.

Начну с того, что постоянное, пестуемое властью ожидание чего-то страшного и неизбежного, кануна, преддверия конца старого мира, гибели и разрушений, которые не обойдут ни один дом, ни одну семью, и не должны обойти, потому что без этого разрушения, не пройдя через него, им (разрушением) не очистившись, нам не спастись, склонило чашу весов в пользу советской власти, сделало её в понимании многих как бы рентабельной.

Потому что везде это разрушение уже вовсю шло, а у нас благодаря бдительности органов ГПУ – НКВД и Особым совещаниям, благодаря индустриализации и перевооружению армии, благодаря исправному социальному лифту – лифтеры, что его обслуживали, несчетная армия кадровиков, бдительно следящих, чтобы наверх поднимались только свои, а чужой не мог об этом и помыслить – да, у нас была коллективизация и голодомор, массовые аресты и казни, но многим это стало казаться платой, пусть и очень высокой, чтобы на самом краю удержать ситуацию. Подготовиться к грядущему апокалипсису и выйти из него с наименьшими потерями. Да и потом, даже если «воронок» затормозит у твоего подъезда, остается надежда, что пришли за соседом.

Война с немцами как будто подтвердила правильность этих расчетов, но известно, что Сталин, несмотря на нашу победу, Отечественную войну не любил, и День победы, пока он был жив, так и не стал у нас праздником. И это тоже понятно. Начало войны и её ход в первые два года, миллионы солдат, во главе с командирами практически без боя сдававшиеся в плен, и враг, дошедший до Волги, другие миллионы убитых и искалеченных свидетельствовали о наших фатальных, непростительных ошибках, о его личных ошибках, полном непонимании им того, что творилось в Европе в 30-е годы, кто был нашим настоящим и злейшим врагом, а кого следовало всеми силами и, невзирая на идеологические догмы, поддерживать. Вдобавок солдаты, через четыре года войны живыми вернувшиеся домой, то есть те, кто видел Европу, пусть и полуразрушенную, без особых трудов поняли, что гниение и распад, о которых твердила наша пропаганда, чистой воды ложь.

И другой ряд соображений, необходимых мне, чтобы оконтурить постройку. Они касаются уже не Сталина, а Андрея Платонова, автора «Чевенгура», «Котлована», «Джан», без которых, убежден, многое в нашем прошлом так и не удастся понять.

Платонов – давно признанный классик, тем не менее людей, относящихся к нему до крайности недоброжелательно, и по сию пору немало. Обвинения, которые выдвигаются, самого разного свойства и порядка, вплоть до политических. Но, наверное, главное среди них, что проза Платонова написана на новоязе, что её метафорика и образный ряд исковеркали русский язык. Последнее время я все чаще склоняюсь к тому, что эта нелюбовь к Платонову и к языку его прозы сделалась у нас эвфемизмом даже не нелюбви к революции, а надеждой и попыткой выстроить жизнь так, будто революции вообще не было.

Еще в конце 80-х годов у нас в стране возникло течение, которое верило, что всю советскую историю можно свернуть, как старый ковер, и отправить в чулан, а дальше, прямо из предвоенного 1913 года перескочить в 90-е годы и продолжать жить, будто ни октября 1917 года, ни всего, что за ним последовало, не было. В конце концов, недаром некоторые вероучители утверждают, что и Господь в свое время вычеркнул год, когда Ной с семейством плавал на ковчеге, то есть год Потопа – из счета лет от Сотворения мира. Чтобы суметь это сделать, необходимо было не просто осудить советскую историю, а вычеркнуть, стереть её из народной памяти. Платонов же несомненно был самым точным и самым честным свидетелем нашего прошлого. Того, что оно действительно было и каким оно было.