Текст книги "Перекрестное опыление"

Переписка Ивана Грозного (1530–1584) с Андреем Курбским (1528–1583)

Первая публикация в антологии «Литературная матрица. Внеклассное чтение» – СПб.: Лимбус-пресс, 2014.

С Гореликом мы подружились тогда, когда я числился по ведомству профессиональных историков и занимался второй половиной XVI – началом XVII века, значит, царствованием Ивана Грозного, и прямым выводом из его правления – Смутным временем нашей истории.

А то, что следующие, связанные с российской и советской историей работы – «Переписка царя Ивана Грозного с князем Андреем Курбским» и «Бал у сатаны» – между собой перекликаются, кажется мне несомненным.

В моем предыдущем сборнике «Искушение революцией» Грозному были посвящены два важных для вашего покорного слуги эссе – «Переписка…» их естественное продолжение, и работа над ней была мне в радость.

Спустя четыре века после Грозного, то есть в 1937 году, другой правитель России, коммунист и большевик-ленинец Иосиф Сталин счел себя и свою политику во всех изводах и сочленениях калькой политики Ивана IV и дал команду не просто реабилитировать непопулярного среди отечественных историков царя, но вознести его на самый Олимп.

Трудились всем миром. Тысячи газетных статей, кино – знаменитый Эйзенштейновский фильм «Иван Грозный», монографии, исторические романы и театральные постановки. В общем, кампания велась с обычным для тех лет размахом. А её корни и её время и есть главные герои следующего эссе – «Бала у сатаны».

К этим двум работам примыкают третья и четвертая, тоже связанные с историей России: письмо замечательному историку русской культуры Александру Эткинду о странах с сырьевой и несырьевой экономикой и эссе о революции Октября 1917 года и конце истории. Как представляется автору, тоска по этому самому концу, жажда его – естественная производная всего нашего понимания мира.

Переписка царя Ивана Грозного с князем Андреем Курбским из тех памятников древнерусской литературы, которые безусловно стоит прочесть. Прочесть сам этот памятник, а не одну из работ о нем. Тому немало причин. Средневековая литература вся выстроена жесткими нормами, правилами и канонами, а тут – редкая образность, нескончаемые метафоры. У Грозного: «неумными словами, словно в небо швыряя камни»; «твой совет смердящий гнуснея кала»; или как «одна ласточка не делает весны, одна проведенная черта не сделает землемером, а корабль один – море».

У Курбского: «широковещательное и многошумное послание твое получил»; «из многих священных книг нахватано»; «сверх меры многословно и пустозвонно, целыми книгами, паремиями»; «тут же и о постелях, и о телогрейках, и иное многое – поистине словно вздорных баб россказни».

Острейший драматизм (в том числе и внутренний): «И если бы я не общался с тобою (о, если бы я не общался)» (Грозный), диалогичность её лишь подчеркивает традиция посольского делопроизводства ставить перед пространным ответом вопрос или мнение противной стороны, в итоге – текст, мало с чем сравнимый по живости. Среди прочего она коренится в высшей степени причудливой смеси изощренной устной речи с письменной речью документов московских приказов того времени. Отметим и редкую эмоциональность посланий, причем слог каждого письма (от велеречивого витийства до издевательства, глумления, скоморошничанья, чуть ли не площадной брани) и настроение гуляет – иногда даже в одной строке.

Добавим, что все это не просто обмен посланиями двух частных лиц, а письма, без которых невозможно понять очень многое в истории России. Русско– литовские и русско-польские отношения, опричнину Ивана Грозного, смысл учреждения которой до сих пор кажется историкам настолько темным, что они зовут её «странной»; немыслимые казни и опалы самых влиятельных бояр, верхушки приказной бюрократии, многих церковных иерархов.

Будто слепок уже с нашей Гражданской войны, карательные рейды царя Ивана по территории собственной страны, апофеозом которых стал разгром второго по величине города России – Новгорода – и в последний момент остановленное разграбление Пскова. Посажение Грозным на земской престол потомка хана Золотой Орды, служилого казанского царевича Симеона Бекбулатовича, и издевательски холопские письма-прошения к нему самого Ивана, подписанные «Иванец Московский». Словом, те события, которые выстроили всю вторую половину русского XVI века и стали прологом Великой Смуты начала века XVII. От этой переписки зависела и судьба будущих отношений России с Речью Посполитой (об этом еще пойдет речь), которые могли тогда сложиться до такой степени по-другому, что в наших нынешних учебниках по истории в прежнем виде не осталось бы ни одной главы.

Если вы будете читать эту переписку, то лучшее её издание, на мой во всяком случае вкус, в серии «Литературные памятники» с великолепными сопроводительными статьями Д.С. Лихачева и Я.С. Лурье и в эталонном переводе со старославянского Я.С. Лурье и О.В. Творогова. Обязательно обратите внимание на комментарии. Письма переполнены намеками и умолчаниями – все это восполняют комментаторы.

Чтобы не быть голословным, пример. Курбский пишет в своем первом послании: «Знаю я из Священного писания, что дьяволом послан на род христианский губитель, в прелюбодеянии зачатый богоборец антихрист и ныне вижу советника твоего, всем известного…» Комментаторы Курбского объясняют, что этот намек мог быть направлен и против самого царя. Курбский считал незаконным развод отца Ивана IV Василия III с Соломонией Сабуровой и его брак с Еленой Глинской.

Теперь обо всех вышесказанных вещах, об их переплетении, смешении, потому что в человеческом существе никогда не возможно точно сказать, где именно граница, где кончается одно и начинается другое, поговорим подробнее.

Начнем с переполняющих переписку эмоций, с её ярко выраженного – и стилистически, и во всем прочем – авторства. Тем более что именно здесь ответ на вопрос, с которого, судя по всему, следовало начать данный очерк. А именно, является ли она подлинной. На самом ли деле эти письма написаны Курбским и Грозным во второй половине XVI века?

Дело в том, что списков того времени в наших руках нет (для средневековья это скорее норма, чем исключение); самые ранние из них исследователи датируют началом XVII века, то есть временем уже после Смуты, что и позволило американскому русисту, профессору Эдварду Л. Кинану утверждать, что переписка – поздняя подделка.

В советской науке книга Кинана была воспринята как наглое вторжение, посягательство на территорию, которую мы привыкли считать неотъемлемой собственностью. В итоге под редакцией известного знатока правления Грозного профессора Р. Г. Скрынникова вышел сборник статей с немалым числом исторических и лингвистических наблюдений, опровергающих точку зрения Кинана. Так что науке это в любом случае пошло на пользу.

Не сомневаясь в подлинности переписки, я, как и другие историки, понимаю, что в ответах Грозного Курбскому, в их написании принимали участие подъячие и толмачи Посольского приказа. Грозный для своего времени был человеком весьма эрудированным (историк Михаил Погодин звал его «начетником»), но и ему за столь короткое время свести в единый текст (первое послание Курбскому) такое количество библейских историй было бы сложно. Кроме того, трудно спорить и с тем, что это письмо построено строго по канонам делопроизводства Посольского приказа. И тут встает еще один неизбежный вопрос: почему вообще Грозный, нарушая все представления своего времени об отношениях старшего и младшего, счел, что ответить на обвинения Курбского необходимо?

Общество тогда было консервативно, и у этой консервативности была одна существенная производная, а именно – невозможность диспута двух людей, чей социальный статус заведомо неравен. Снисходя до спора с низшим по происхождению человеком, ты не просто унижаешь себя, а разрушаешь саму основу мироздания, его порядок и строй, который весь покоится на строгой иерархии. Низшего можно приказать челяди прогнать, побить, наконец, даже убить, но отнюдь не прилюдно с ним спорить. Переписка Грозного с Курбским нарушает эти писанные и неписанные представления; не случайно её центральной темой стал другой слом жизни – опричная политика царя Ивана, репрессии и казни, которые он обрушил на страну.

В революционности, на равных – разрушительности того и другого (что переписки, что опричнины) много по-настоящему родственного, не понятного врозь, по отдельности, немыслимого ни раньше, ни позже. Это, конечно, не случайно. Классическое средневековье отличалось удивительной цельностью в понимании мира, его сути и назначения. Это было время абсолютной истины, ничем и никем не замутненной. Независимой от страстей и искушений, которые, будто нечистый, сбивают тебя с единственно верной дороги. В конце её как награда – Небесный Иерусалим.

Историкам отлично известно, что средневековые тексты сплошь и рядом лапидарны, лишены особенностей времени, обстоятельств, часто и авторской интонации, за которую мы, в первую очередь, ценим литературу. Вдобавок они нередко анонимны или приписаны какому-нибудь философу, чья репутация со всех точек зрения (что христианской, что языческой) безукоризненна и уже никогда не будет пересмотрена. Ведь что в научном трактате, что в житии святого ты высказываешь не собственную точку зрения, а возвращаешь на законное место фрагмент или завиток общей мозаики мироздания, автор которой, понятно, Сам Господь. В силу тех или иных исторических катаклизмов, пертурбаций он однажды вывалился, и картина сделалась неполной. То есть ты не создаешь новое, а просто восполняешь утерянное.

Так что даже если ты сам ко всему этому пришел, сам это понял – эта истина дана тебе свыше и она лишь в малой степени личное обретение. Оттого твои сомнения и метания – вещь малозначащая, ни для кого не интересная. Ясно, что наше время другое и литература тоже другая. В ней важно одно – что это твой собственный путь и каждый шажок на этом пути важнее любой абсолютной истины, до которой – это тоже ясно – никто из нас никогда не дойдет. Она нечто вроде коммунизма для позднего советского человека.

Для России все сказанное справедливо в полной мере. В частности, по этой причине большая часть нашей нарративной литературы – компиляция из разных житийных, исторических и географических сочинений. Новизна, недавность – всегда укор, общество почитает лишь многократно проверенное, уважает это в себе. Оно откровенно пасует перед любой невесть откуда взявшейся мыслью (в общем, перед всем, что без роду и племени). Тут страх перед ересью, которая разом и навечно способна погубить твою душу, и, что в сущности то же самое и с чего была начата эта страница, – неодолимая тяга к изначальному, непогрешимому.

На этом фоне переписка Грозного с Курбским во всех смыслах выходит из ряда вон. Во всяком случае, в русской литературе если что и можно поставить рядом, то лишь «Житие протопопа Аввакума», на которое переписка несомненно оказала сильное влияние. Та фантастическая откровенность и вышепомянутая экспансивность, бесконечные смены настроения и характера письма (в первую очередь, я тут, конечно, имею в виду Грозного) для меня есть главное свидетельство подлинности посланий, их принадлежности авторам, которые обозначены на обложке.

Последнее из предварительных замечаний. Любому историку – не важно, что он изучает: политику, экономику или быт, нравы, духовный мир человека – известно, что повествовательные нарративные сочинения, тем более подобные такой переписке (то есть когда все – от первого лица, вдобавок выше крыши переполнено обидами и страстями), дают для понимания времени больше, чем остальные источники вместе взятые. Литература умудряется достигать ни с чем не сравнимой плотности текста; по-видимому, в этом, в сохранении тончайшей и всегда изменчивой, непостоянной ткани отношений человека с Богом, с миром и с себе подобными и есть её назначение. Теперь посмотрим, что в этом смысле мы можем извлечь из переписки царя и его боярина.

Не ранжируя важное и второстепенное, для начала вернемся к вопросу, почему Грозный все-таки отвечал Курбскому. Тому есть как рациональные, так и иррациональные объяснения; более того, они не просто дополняют друг друга, – тут никогда нельзя сказать, где кончается одно и начинается другое. Начнем с рациональных.

Первое послание князя Курбского было не только оправданием автора и обвинением царя Ивана, но и политическим памфлетом, цель которого – убедить литовскую и польскую знать в необходимости продолжать борьбу за Ливонию. Еще важнее была задача следующего письма Курбского – помешать Грозному занять вакантный после смерти короля Сигизмунда– Августа польский престол. Отсюда и активное участие в составлении ответов Курбскому Посольского приказа. Шансы на трон Речи Посполитой у Ивана IV были, и значительная часть мелкой шляхты поддерживала его кандидатуру.

Я воспитан людьми, которые твердо верили, что экспериментальность истории есть морок, наваждение абсолютной власти, что мир создан так, что запрет на подобное заложен в саму его генетику. Слава Богу, мы не способны, будто в лаборатории, менять те или иные параметры жизни, а дальше смотреть, сравнивать, что из этого выйдет, потому что история – река, которую никогда и никак не остановить, не направить в сторону. Власть хоть вольна нас и казнить, и миловать, общее течение жизни ей мало подотчетно. Оттого все платоновско-коммунистические учения – утопии, которые никогда не будут осуществлены. Среди прочего, такая точка зрения с каждого из нас снимает долю вины.

Я и сейчас убежден, что экспериментальность истории – приговор пути человека к Богу; азарт познания, на равных с нашей безжалостностью, всегда окажутся сильнее упования на личное самосовершенствование; и все же время Грозного заставляет признать, что история не некий неумолимый поток. Не река, что течет сверху вниз по раз и навсегда установленному руслу. Потому что не пожадничай царь Иван, не пожалей он несколько тысяч связок лучших соболей – и русский престол оказался бы соединен личной унией, скипетром монарха с польским.

Другой была бы судьба миллионов людей, убитых во время восстаний или сосланных на вечное поселение в Сибирь, когда эти восстания были подавлены. Не было бы всех этих споров о славянстве, кто и почему должен его возглавить, какие исторические права он на это имеет. Споры, которые сформировали всю российскую политическую идеологию. Конечно, войн и крови было бы не меньше. Но враги были бы другие. Возможно, и страшнее. Так, четыре столетия после смерти Грозного были для России весьма успешны. Во всяком случае, побед было больше, чем поражений. А к конфликтам с народами, живущими на запад от поляков, в XVI и XVII веках мы вряд ли были готовы.

Но, кроме внешнеполитических соображений, были и вполне важные резоны внутренней политики. Андрей Курбский был влиятельным боярином, известным еще со времен взятия Казани воеводой. На день бегства именно он командовал русскими войсками в Ливонии. То есть переход (отъезд) Курбского к королю Речи Посполитой Сигизмунду-Августу стал для Грозного сильным ударом, и не ответить на него он не мог. Так что трудно спорить с А.С. Лурье, когда он пишет, что послание Грозного было, скажем так, официальной позицией власти и она должна была быть доведена, разослана «во все его Российское государство на клятвопреступников его, на князя Андрея Курбского с товарищи о их измене».

Но и просто к обличению изменника сводить ответ Грозного тоже неправильно. Перед нами самое настоящее «поле». Столь распространенный в средние века судебный поединок. Вспомним, что для человека, верующего в Бога и в загробное воздаяние, для того, для кого земная жизнь – юдоль страданий, а настоящая (она же вечная) жизнь – награда за праведность, которая ждет тебя после Страшного Суда, – этот Суд в сущности и есть день твоего истинного рождения или день твоей окончательной смерти. Что Грозный, что Курбский смотрели на это именно так, и хоть помнили, что пути Господни неисповедимы и дерзать раньше времени узнать Высшую волю само по себе большой грех, все же устоять перед искушением не могли – человек так устроен, что не может удержаться, верит, что уже здесь, в этой жизни, Господь даст знать, что Он на его стороне.

Понятно, что оружие, которым вынуждены сражаться противники, хотя они и светские люди, не копья и мечи, а те или иные библейские стихи и толкования на них. То, что они практически никогда не выходят за пределы Писания и фехтуют, наносят уколы, удары теми или иными библейскими цитатами, превращает всю схватку в чисто теологический спор, богословский диспут, в прения: кто из них и чей именно путь угоден Богу, а кто еретик и изменник православной вере.

Первое послание Курбского и стало таким официальным вызовом на судебный поединок. Курбский пишет: «Он есть Христос мой, восседающий на престоле херувимском одесную Величайшего из высших, – Судья между мной и тобой». И дальше: «Не думай, царь… что мы уже погибли… и не радуйся этому гордясь суетной победой: казненные тобой у престола Господня стоя взывают об отмщении тебе…»

Но в этом, без сомнения, сильном послании, Курбский, как кажется, Грозному дважды подставляется, пишет: «…Уже не увидишь, думаю, лица моего до дня Страшного суда». «А письмишко это, слезами омоченное, во гроб с собой прикажу положить, перед тем как идти с тобой на суд Бога моего Иисуса. Аминь».

Грозный, в общем, вызов принимает: «Ты хочешь, чтобы Христос, Бог наш, был судьей между мной и тобой, – я не отказываюсь от такого суда». Но и мимо «проколов» Курбского не проходит: «Но кто же захочет такое эфиопское лицо видеть? Встречал ли кто-либо честного человека, у которого бы были голубые глаза? Ведь даже облик твой выдает твой коварный нрав».

Дальше каждый начинает выстраивать свою линию защиты. Тут и его заслуги перед вечностью, и несправедливые страдания, которые он претерпел.

В свое время Василий Осипович Ключевский все, что пойдет ниже, весьма остроумно свел к абсурдистскому (в духе Ионеско) обмену репликами.

«За что ты бьешь нас, верных слуг своих?» – спрашивает князь Курбский.

«Нет, – отвечает ему царь Иван, – русские самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и не вельможи».

То есть свел все «поле» к столкновению двух тяжущихся, которые по определению друг друга не слышат и не понимают. К этакому разговору слепого с глухонемым. Попробуем показать, что все не так просто, что в позиции и Грозного, и Курбского есть и логика, и смысл. Пока в самом общем виде обозначим эти позиции.

Грозный – причем на множестве примеров из Библейской, и не только, истории – доказывает, что когда царь не дорожит своей властью и, будто рождественский пирог, щедро, кусками раздает её знати и духовенству, для страны все кончается распадом и гибелью. И это, невзирая на то, хороши советники или дурны. Курбский же убежден, что советники были очень, даже исключительно, хороши. И такой опасности, о которой говорит Грозный, не было и в помине! Наоборот, сила, мощь русского государства год от года лишь росла. Все это они будут развивать очень тщательно и очень подробно. Но начнут с другого, с перечисления своих заслуг перед Богом, православной верой и тягот, которые они приняли на этом пути.

Курбский: «…вечно находился в походе против врагов в дальноконных городах». Эти «дальноконные» города Грозный ему еще не раз припомнит, а пока отвечает: «Насколько сильнее вопиет на вас <…> немалый пот, пролитый мною во многих непосильных трудах и ненужных тягостях, происшедших по вашей вине».

Для обоих это, так сказать, приступ к теме. Дальше оба, причем с бездной примеров из Священного писания и античной истории, начинают формулировать свое представление о правильной, справедливой земной власти. Чтобы понять позицию Грозного, нам не обойтись без подробного разговора о его опричной политике.

В начале первого послания Грозного есть две несколько странных для современного уха фразы: «Не полагай, что это справедливо – разъярившись на человека, выступить против Бога; одно дело – человек, даже в царскую порфиру облеченный, а другое дело – Бог!»

И: «Если же ты праведен и благочестив, почему не пожелал от меня, строптивого владыки, пострадать и заслужить венец вечной жизни?»

Думаю, что опричнина как учреждение и стала объяснением этих слов.

Еще во второй половине 80-х годов мне не раз приходилось выступать с той точкой зрения, что опричнина в самом деле была государственной реформой (а не простым безумием), но цель её состояла отнюдь не в уничтожении княжеско-боярского вотчинного землевладения (так смысл опричнины понимал замечательный историк Сергей Федорович Платонов).

Теперь, если позволите, к этому вернемся и начнем с того, что в грамоте, присланной Грозным из Александровской слободы 3 января 1565 года и зачитанной с Лобного места, – с этого начинается опричнина – царь объявлял народу, что «гнев свой» он «положил на архиепископов и епископов, и на архимандритов, и на игуменов, и на бояр своих, и на дворецкого, и конюшего, и на окольничих, и на казначеев, и на дьяков, и на детей боярских, и на всех приказных людей». Смысл цитаты не нуждается в сложных толкованиях. Ясно, что Ивана IV перестал устраивать весь корпус отношений, сложившихся между ним и другими властями, с которыми он исторически делил ответственность за судьбы страны.

О причине столь острого конфликта мы еще скажем, пока же заметим, что в 1564 году, то есть прямо перед опричниной, Грозный лично вел переговоры с плененным русскими войсками магистром Ливонского ордена Фюрстенбергом о восстановлении этого ордена и о его вассальной зависимости от России. И что идея зависимости от России одного из последних официальных и владетельных наследников христианской власти на территории Палестины не могла не импонировать Грозному.

Иерусалимские короли, чьей надежнейшей опорой были военно-монашеские ордена и, в частности, Тевтонский, были важным звеном в той схеме преемственности верховной власти (от Бога) – еврейские цари Святого народа и Святой Земли – христианские короли Святой Земли – русские цари новой Святой Земли, нового святого народа, – которая была так близка Ивану IV. Вассалитет Ливонии, кроме прочего, означал и правопреемство русских царей по отношению к иерусалимским королям, а следовательно, их приоритетные права на старую Святую землю, Иерусалим и на соединение под своей властью обеих Святых земель.

Середина 60-х годов XVI века время новых и новых заговоров, – настоящих или мнимых, нам уже не разобраться – и бесконечных опал, казней. В этой обстановке Грозный не мог не прийти к выводу, что первопричина всех нестроений, какие есть на Руси, в неправильности, даже греховности прежних основ службы подданных ему – царю новой Святой Земли. Сама возможность «отъехать» от него, например, к тому же польскому Сигизмунду-Августу, стала казаться Грозному изменой Богу и православной вере, то есть тем, что должно раз и навсегда класть конец любым надеждам на спасение.

Так что военно-монашеские ордена с их неразрывной связью двух служений – воина и монаха, – невозможностью разорвать эту связь, не погубив навечно свою душу, не могли не показаться Грозному во всех смыслах естественной основой для коренной, радикальной реорганизации устройства российского дворянского сословия. Оттого мы убеждены, что опричнина царя Ивана и была подобным прото-военно-монашеским орденом, попыткой посмотреть и проиграть, как все это будет работать в России.

Отсюда же и суть двух вышеприведенных цитат о Боге, человеке и о страдании как о прологе вечной жизни.

Мысль, что измена ему есть измена Богу и вере, будет казаться Грозному такой важной, что именно на ней он выстроит свою защиту в поединке с Курбским. С обычной для себя «художественностью» он будет писать ему: «Или мнишь, окаянный, что убережешься? Нет уж! Если тебе придется вместе с ними воевать, тогда придется тебе и церкви разорять, и иконы попирать, и христиан убивать; если где и руками не дерзнешь, то там много зла принесешь – смертоносным ядом своего умысла».

И дальше: «Представь же себе, как во время военного нашествия конские копыта попирают и давят нежные тела младенцев».

Основа любого судебного поединка, как всем понятно, изначальное равенство сторон (он – этакая русская рулетка) и возможность для Господа отдать победу тому из противников, кто в Его глазах более праведен. Но в нашем случае Грозный, не дожидаясь божественного вердикта, вносит такие изменения в регламент «поля», что Курбский в их схватке обречен с самого начала, ведь он изменник Богу и вере; что же до самого Грозного, то его дело отнюдь не безнадежно.

В первом послании Курбскому подряд идут два рассказа о святых подвижниках Карпе и Поликарпе. Рассказы почти идентичные, так что есть основания полагать, что в спешке просто произошло удвоение текста: соответственно, Карп и Поликарп – один человек. Суть рассказов в том, что некий святой муж Карп однажды возмечтал о скорой гибели еретика и язычника и о его низвержении в ад. Но Спаситель осудил Карпа и по милости Своей спас нечестивца. Так что царю есть на что надеяться.

Все же, хотя пока поединок и не выходит за рамки словесной пикировки, оба противника по-прежнему ждут знака свыше, единственного верного знака, который и утвердит их правоту. И вот этот знак, кажется, дан.

Первое письмо Курбского написано в Ливонском городе Вольмере, куда князь бежал, спасаясь от неминуемой опалы и казни, и датировано 5 июля 1564 года. Теперь же, тринадцать лет спустя, войска Грозного берут Вольмер и царь, торжествуя, оттуда же, из этого самого Вольмера, отправляет Курбскому второе послание. В нем много издевки. Когда-то Курбский писал ему: «…вечно находился в походе против врагов в дальноконных городах». Теперь Иван Грозный ему это вспоминает: «Писал ты нам, вспоминая свои обиды, что мы тебя в дальноконные города как бы в наказание посылали, – так теперь… и туда, где ты надеялся от всех своих трудов успокоиться, в Вольмер, на покой твой привел нас Бог: настигли тебя и ты еще дальноконнее поехал. <…> Писано в нашей отчине Ливонской земле, в городе Вольмере в 7086 году…»

Однако то ли настроение Высшей силы переменчиво, то ли просто все дело в военном счастье, так или иначе, но скоро от Грозного отвернется удача и князю Курбскому будет чем ответить своему бывшему сюзерену. В его третьем послании Ивану Грозному читаем: «Написано во преславном городе Полоцке, владении государя нашего пресветлого короля Стефана … в третий день после взятия города».

Еще несколько соображений, без которых, как кажется, многое в переписке Ивана Грозного и Андрея Курбского так и останется темным. Начнем с того, что Иван Грозный, как любой другой тиран, был безмерно одинок. Немилосердно казня всех, кто хоть как-то ему возражал, он позже не уставал жаловаться, что не с кем пировать – кругом одни холопы.

Для монарха, подобного Грозному, что крепостной, зависимый человек, что высокородный боярин – все едино, раз и того и другого он на равных волен казнить и миловать. Но сидеть за пиршественным столом с людьми, не смеющими тебе перечить, скучно. Да и разговаривать с ними, в общем, не о чем. Отсюда такая тяга к иностранцам, которые как бы изъяты из общего порядка вещей. Подобным холопом прежде был и Курбский, но, убежав, этаким хитрым, изменным образом перейдя в другую юрисдикцию, он сделался, будто иностранец, и сразу стал собеседником, который может оценить и образование Грозного, и его умение вести полемику.

Поэтому, сколько бы Грозный с Курбским ни обвиняли друг друга, трудно избавиться от ощущения, что Грозный просто боится поставить точку. Не успеть показать, что теперь он сам и взрослый и самостоятельный, а не как раньше – презренный «пеленочник». Что он хорош в Священном Писании, и уж если на то пошло, и в риторике, и в политическом диспуте он любого заткнет за пояс. Оттого в первом письме Курбскому он говорит, говорит и буквально не может остановиться.

Скучно и Курбскому. Речь Посполитая оказалась для него, в сущности, чужой страной. И хотя Сигизмунд ни в чем его не обманул – здесь он на третьих ролях, и с этим ничего не поделать. И конечно, он тоже рисуется: показывает себя и в Священном Писании, и в знании античных авторов (в первую очередь, Цицерона), учителей, чьи эпистолы всегда были кратки, точны и ясны.

Сказав об этом почти непреодолимом одиночестве верховной власти, трудно пройти и мимо того, что людей, которые нами правят и которые, по мнению их самих и нас, их подданных, являются наместниками Бога на земле, абсолютная власть сплошь и рядом делает сущими младенцами, такими же младенцами они и живут, и умирают. Они по-детски жестоки, потому что не знают цену жизни, и по-детски импульсивны, обидчивы. Оттого с такой страстью и с таким негодованием Грозный пишет не о военных победах или, например, о той же опричнине, а о своих детских невзгодах, о том, что вся эта «Избранная рада» его в грош не ставила, держала за вышепомянутого пеленочника:

«…Бывало, мы играем в детские игры, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, опершись локтем о постель нашего отца и положив ногу на стул, а на нас и не взглянет».

«Сколько раз мне и поесть не давали вовремя».

«…При матери нашей у князя Ивана Шуйского, шуба была мухояровая зеленая на куницах, да к тому же потертых. Так если это и было их наследство, то чем сосуды ковать, лучше шубу переменить».

«Неужели же это противно разуму, что взрослый человек не захотел быть младенцем?»

«Поэтому вы и требуете для меня, словно для малолетнего, учителя и молока, вместо твердой пищи».

«А чем лучше меня был Курлятов? Его дочерям покупают всякие украшения, это благословенно и хорошо, а моим дочерям проклято и за упокой».

Курбский отреагирует на эти жалобы весьма едко: «А то, что ты пишешь о Курлятове, о Прозоровских и Сицких… – то все это достойно осмеяния и подобно россказням пьяных баб».

Избавленные от большинства проблем обычного человеческого существования, от необходимости искать еду, кров, тепло, одежду и защиту, с кем-то договариваться, от кого-то зависеть – то есть от того, что ты лишь малая частица огромного и очень сложного мира, монархи скоро начинают ощущать себя не просто центром Вселенной, а чуть ли не единственными живыми существами в этом бескрайнем, пустом и холодном пространстве. Жизнь не просто сосредотачивается в тебе и на тебе – вне, без тебя вообще ничего нет и не может быть. Отсюда редкое одиночество и скука жизни. Ты можешь как угодно её разнообразить: казня и юродствуя или для соответствующих утех телегами возя за собой девственниц, или устраивая из опричного окружения монастырь, в котором сам же и игумен, но ощущение, что не с кем ни пировать, ни просто поговорить, что вокруг одни холопы, никуда не девается.