Текст книги "ЯТАМБЫЛ"

Виктория странно посмотрела на высунувшиеся пол-женщины со всклоченными, висящими против законов тяжести волосами, и та поспешно убралась за шторку.

– Ладно, чудесная девочка, еще увидимся.

– В где?

– Где раки не зимуют.

– От когда?

– Раньше, чем свистнут.

– Нет приходи, – попросила Петина дочка и помахала тонкой лапкой.

Виктория вышла к машине, озадаченно поглядела на сопровождающих ее, в том числе на суетящегося незадачливого воришку и сказала:

– Все свободны.

В машине, оставшись наедине с водилой, строго спросила: „Прослушку поставил?“

– Ну как же, – хохотнул Толян. – Мы без волосатых ушей ни ногой.

А девочка встретила вернувшегося отца ласковой улыбкой, вытянула из-под подушки любимую стеклянную куклу в пестром парике из лент и внятно вымолвила: „Зря красавушке любимицу не показала. Еще свижу.“

Но на сем случайные встречи этого тяжело текущего дня отнюдь не завершились. Казалось, ничто не располагало к лишним свиданиям. Ударил мокрый сизый мороз, поднявший с дорог мертвый едкий розовый туман. Этот смрад взялся крыть склизким налетом трамвайные рельсы, и на поворотах железные уроды, издавая хряст и стук, выпускали из-под колес, как библейские, но сожравшие вулкан, киты, огромные пушистые искряные фейерверки, освещавшие цветным пламенем темные углы и суетящихся там, в закоулках, редких прохожих. Эта малоизвестная розовая взвесь пролезала, пользуясь дыханием, как шатким, прерывистым мостиком, и порами, как тонкими тропками, в красновато-сизые полости прохожих и поедала там непригодную для другого пищу – бактерий, лямблий и мелких клопов, обосновавшихся надолго в отдаленных мягких тканях, редко омываемых приливами крови. Только поземка, подметавшая добравшийся с небес хрустальный снег, могла еще разбавить и укрыть желтые трепещущие отсветом микроорганизмов пятна, поселившиеся в древесной трухе ветхих домов и бетонной крошке покосившихся на изъетых железных штырях строений. Одна лишь прозрачная шрапнель, сыпавшаяся с крыш ледяной мятой крошкой, могла бы, тая на лету от грязи, обмыть и отфильтровать порченый шершавый воздух, разбавить густой деготь изнанки земного дна. Но кремни трамваев как-то проскальзывали через высекаемый ими огонь, редкие путешественники пока добирались, сплевывая розовую кислую слюну, до мест, и даже весьма отдаленных, – встречи случались, хотя все реже и реже. Стряслось так и в этот раз. Прошло время, и в комнате доцента Апполония Леодоровича, где, как оказалось, иногда находил временный приют, чередуя его с лавкой в трамвайном депо, чумной исследователь газов и грязных сливных луж, перед закрытой дверью сортира встали напротив друг друга в видом упрямо грешных капелланов двое недавно уже повидавшихся. Практически в одну минуту они, не договариваясь, сошлись у обломков подъезда, – когда тьма уже укутывала особые приметы и запоминающиеся черты, а трамваи еще собирались добрый час молоть наледь на рельсах. Это были те самые Гусев и Лебедев.

– Пожалуйста Вы, Вам больше приспичило, – произнес Степа, приглашая встреченного рукой внутрь.

– Хорошо, раз надо, – ответил тот, открыл дверцу сортира и из холщевого мешка, притянутого к двери гвоздиками, где у других хранится бумажное рванье для обычных целей, выудил тяжеленькую стопку „Отчета об исследовании“. Потом он положил пачку на стол, аккуратно подправив листы, и молодые люди уставились друг на друга, а после, не сговариваясь, уселись на стулья.

– Я должен забрать эту штуку. Мне поручил ее… мне оставили ее временно… а кефир я выпил… молоко, – запутался чертежник. – Поручено сохранить, и надо… использовать для детского чтения. Оно возбуждает спокойные сны. Оно не дает женщинам орать на пустяки.

– Да, – хмыкнул более трезво рассчитывающий компьютерный специалист, – как вас, Петр? Значит явственный терапевтический эффект. А с чего это?

– Не с чего! – поразился Гусев, – а для чего. Для полной и окончательной победы покоя. Над всеобщей злой суетой. Над дальнобойным оружием массовых увлечений. Над… замыслом, – и он приложил палец к губам и оглянулся. – Над чертежом нашего исчезновения. Который порхает в среде, проводит нам линии, куда маяться, и штрихует нормальное поведение. Если бы только… этот документ можно было перепечатать в тысячах листовок, разбросать по трамваям, помойкам, где бродят слабосильные судьбой люди, кинуть тихонько и незаметно в тяжелые машины для успешно злых граждан – вот была бы польза. Я, если окажется грамотно, перепишу сколько-нибудь слов от руки и раскидаю скоро на больших дорогах и празднике представления по случаю мэра. Тогда, убедитесь, сразу уйдет ожесточенное поведение, провалится в подполье, глядишь, утихнет склока, замрет суровая несправедливая проекция жизни. И чертежик-то, – Петя поднял палец вверх, – устареет…

Лебедев истерично рассмеялся и произнес голосом ночного мужичка Федота Федотовича:

– Это у Вас какая-то мутота странная, планы эти, это какая-то древняя партия что-ли. А вдруг наоборот? Я вот возьму тоже, и разбросаю по листкам, размножу кучу на служебном скоростном копире, и давай засовывать по больницам в койки и по детсадам в игровые манежи. И что выйдет? Выйдут мужики, наломают колы и отдубасят друг друга по почкам. Выбегут детишки и распотрошат плюшевых медведей, схватятся волосами и когтями в страшной борьбе роковой ревнивые жены и дамочки. А планчик-то в точности и начнет исполняться. Линия за линией, штрих за штрихом.

– Нет, и даже нет, – судорожно зашептал чертежник. – Пробовал, читая вслух, проверял. На личной семье, – и он стал загибать пальцы, – на дерущихся бомжах, на ворующем слесаре, на старике без горла. Даже устно, и то помогает. Читай про себя, не вслух, тихонько, как мамину песню в детстве. Однажды уберегло от безумно игривых собак, настигающих сзади. Спасло и помиловало. Поэтому уважаемый… Лебедев? Обязательно это нужно сделать, вместе. Развеять, как можно шире раздать, почитать в скоплениях масс. Мне и многие листы не нужны, у меня фотогеничная память. Многое помню так, назубок. Хотите, подсоединяйтесь? Начертим заместо этого, начертанного черной рукой, другой, свой… его. Пожмутся руки, вылезут на свет божий, как ранние молодые грибы сморчки, дружной гурьбой улыбки, просветятся без рентгена лица. Даже вымоются, возможно, в банях тела. Тихо опустятся люди на свои скамейки и старые ящики из-под пива, рядом примостятся домашние, кто еще ходит, семейная живность и снедь. Выйдет, наконец, спокойное солнце и не покраснеет из-за нас, дураков…

– Да я против! – крикнул Лебедев, вскочил и стал мерить шагами путь между двумя фотопортретами. – Я против залежалой грусти. Я против Вашего тихого омута. При том количестве очертенелых чертей, которые вьются кругом – на праздниках, в обмороках, забегают на ночные огоньки, прыгают в пирамидах и давят гармошками и поцелуями эту истертую, потерянную землю – вся Ваша, Петр, закоченелая конструкция рухнет, рухнет, еще не собранная из Ваших снов и наговоров. Все не так. Если уж есть сила в этих бумагах, то любой разумный индивид, начитавшись вашего бормотанья, должен остервенело взяться за свою, повторяюсь – свою работу, а не наниматься компьютерным мозжечком к красоткам с железным, как крест, сердцем и легким, как ромашка, телом. Если уж есть польза в этой кабалистике формул и валентных связей, или какая-то видимая, видимо Вам, связь с плодоносными чертежами, то она направит буйных в буйные стройки небольших компактных селений, чтобы было где жить, незлобно и в меру скучно и скученно, проведет сохранивших остатки разума пацанособак в трудовые будни сенбернаров, отыскивающих в снегу обмороженных горе-проходимцев, и в овчарок-праведников, прокладывающих узкую тропу слепым и немоглухим. А женщины срочно закончат истерики и бросятся обнимать своих и чужих любимых, чтобы нарожать еще изначально не заразное потомство. Все придет в дикое, упорное, созидательное круженье, все будет меняться и перекувыркиваться, расти и копить почвенную силу… А Вы хотите, чтобы все протухло. И выкинется на помойку вселенной, завернутое в ваши намокшие от соплей и слез чертежи…

Оба спорщика примолкли, приглядываясь к листочкам в папке, один несколько обиженно и исподлобья, а другой с понятным скепсисом.

Примолк и устроившийся за водительским сиденьем крутобокой огромной машины водило Толян, до этого напевавший сумбурное поппури:

– Тики-так… тики-так… не даст подруга просто так… фиолетовой волной, блин, меня первернуло… подплыла ко мне она, толь жена, а толь акула…

Махина джипа, укрытая охапками выпавшего снега, одинокой горой маячила у дверей подъезда, где наверху спорили о суете обуянные бессонницей двое. Левый – Толян спросил по связи:

– Как слышите говорунов? Але, прием. Слыхать можно?

– Вполне, – ответил знакомый дамский голос. – Ты, давай, спи – зазевался. Говорильник проглотишь. Будут выходить, я тебя разбужу. Следуй за чертежником.

– Да уж, – согласился Толян с начальником, – скулы не железные, удар выдерживают молотком, а тут – ломает и ломает. Хоть бы эти песню спели. Погляжу на сны, что ли…

Наверху первым завел шарманку Лебедев:

– Я вижу, Вы более менее порядочный человек. Я готов Вам помочь, готов разбрасывать листки, и даже клочки от них по закоулочкам, хоть на празднике всеобщего обалдения, хоть на сходняках и фуршетах под хрустальными подвесками. Только при одном простом условии. Если Вы дадите гарантию, что люди, собирая клочки, начнут просыпаться, а не кемарить, двигаться, а не падать ниц, рыдать, а не скулить. А в Ваши поганые, навязанные роком чертежики и схемочки я не верю, потому что верю только фактам и последствиям фактов. Слишком большим талантом должен обернуться Ваш фатальный чертежник, чтобы изобразить столько чуши…

– Кто же даст то, сейчас, в наше время, гарантии. Берите, что есть, – смиренно провозгласил Гусев и загадочно глянул на лечебную стопочку. – Знаете, у меня есть один знакомый… он даже профессор… Ну, не знакомый, – смутился чертежник преувеличению, – а так, известный в медицинских развалинах специалист. – Чертежник низко склонился и прошептал Степе в ухо. – Митрофанов. За его услугами даже гоняются. Приглашают на собеседования и опознания болезней в разные места. Но на концерты не зовут. Он узкий специалист, практик – это значит, что увидел, то и сказал, ясно? Что очень важно, это ведь и Вы поддерживаете. Так я думаю – он бы разобрался, прочитав до корки, он бы понял смысл каких-нибудь этих букв, и рассказал все нам своими словами… нашими. Он протоптал бы точно… какую ни есть тропку среди научных дебрей и осколков толка, тропочку в чертовом чертеже, которая, Лебедев, верьте, – изобразит выход из положения. Подбросит поленьев огоньку в голове, на который надо брести хоть вслепую. Разве перевелись умные люди на этом свете?

– Эх, – заскучал Степа. – Что Вы все верьте, верьте. А вдруг, – и Степа выпучил в чертежника глаза, – Ваш автор, полупроводник… или кто там… заслуженный терапевт окажется просто пройдохой, научно необоснованным кидалой и подметной скотиной даже, дурачащей не полных специалистов? И весь то терапевтический эффект его бумажек, а также его толмачей и сопутствующих лиц – от Вашего, Петр, озарения. От экзальтации надежд, да безвыходности. Я, конечно, тоже в это недоверие не верю, – пробурчал Степа. – Видел некоторые файлы, справки и особенно детские и взрослые фотографии, а еще судьбу кое-каких научных трудов Вашего дядечки в руках оголтелых научных несунов…

– Так проверьте, проверьте, – воскликнул чертежник. – Несун, поди, не полезет в поганую лужу без особой на то пользы, подметная скотина не заболеет чужой дочкой, а пройдоха не возьмется ходить еле живой с пакетом и сухой булкой, уговаривая на лучшую жизнь. Вот, если б, только…

И они опять примолкли, рассматривая время через ночное окно.

А в полусотне метров от них почти в такой же большой запорошенной машине, похожей на обнявшихся и потерявших равновесие снежную бабу и снежного мужика, в эту минуту другой человек нащелкал одному ему известный телефонный номер. Это был старший специалист Стукин, и звонил он своему дальнему знакомому, объявителю мэрского недуга, крохотному старичку в служебном френче с золотыми детскими пуговками.

– Але, – сказал осторожно Паша. – Это я, прознавашка. Здравствуй дорогой и бесценный огромный человек… Я на работе… на нашей, как всегда. Сижу ночью возле интересного подъезда караулю интересную мужскую пару… Не, не голубую… Очень взрывчатую. Пока не знаю, но чую… Если выгорит информашка, то полыхнет. Грузите бабки бочками, я тут не зря, не имея под боком даже жопастой грелки, мерзну. Могу покалечиться… Але… Ладно, не ругай солдат… Все в маршалы метят…

Он отщелкнул связь, мечтательно откинулся и мгновенно заснул, видя, как наяву, далекую красоту в форме пальм и бикини. Но не подумайте, что Павел потерял служебную нить. Еще с горькой юности он мог спать, стоя в строю, и не только стоя, но и вышагивая ровным маршем. И сейчас, стоило бы любой фигуре обозначиться у подъездного выхода, – в голову Стукина мгновенно постучался скалкой ночного сторожа его талант сыскаря, и Паша бы очнулся, теряя мечты…

А в комнатке, забитой тревожными мыслями, Лебедев легко продолжил начатую чертежником фразу: – Вот, если б только… автора. Знаете, один метод не заблудиться, блуждая тупиками, – позвать того кто их проложил. Ну что мы сидим допоздна… до утра… и гадаем: возбуждает – умиротворяет, поможет – загубит. Мы же научные люди, а наши суеверия и дрожание как раз и проистекают из обильных знаний, снабжающих мозги керосином. Вы – чертежник в глубине души, а также разгадыватель и толкователь разнобоких проекций и штриховок. Я тоже – знаю, как складывать. Это неплохо. Подойдем к Вашей тропке научно, вплотную. Либо мы с одного конца тропки, на которую, я вижу, Вы уже взгромоздились, поставим уйму нашего народа с кайлами и отбойными молотками, и они, употев, вырубят себе по еле видному штрих-пунктиру достойной ширины дорогу – что крайне проблематично на сегодняшний час, либо… Либо мы обо всем поспрашиваем в духе доброй старой дискуссии без мордобоя ногами у Вашего необычного обещателя. Возможно… я говорю, возможно… он и даст реальный совет или нереальное лекарство. Чем черт не шутит, лишь бы смеялось. Но, наверное, и второе теперь не вполне выполнимо… Где его взять, автора…

– Я, кажется, смогу нам помочь, – превозмогая неуверенность, произнес Петя, и Степан ошарашенно уставился на него.

А в этот момент в сотне метров с другой стороны облепленного крупными скирдами снега приподъездного пространства, в уголке, припорошенная льдинками и бело-розовой ржавчиной, стояла маленькая юркая машинка, глядя на которую никто и не догадался бы, что такое ездит. В темной ямке кургузого салона, напоминающего мышеловку для крупных грызунов, скрючился старый знакомый Степана Лебедева, напарник Серега. Он шевелил озябшими руками тангенту не очень чувствительного микрофона и четким полушепотом докладывал:

– Товарищ семнадцатый. Тысяча семьсот семнадцатый на связи. Докладываю. Объект по-прежнему прибывает на объекте. Тут еще два корыта одно номер 0666 из нашего гаража… другое номер 0777 с клуба любителей острого… продолжаю пассивное обозрение… Слушаю? Можно уезжать? Принято, конец связи…

Совершенно тихо, никого не тревожа, включился в маленькой машинке двигатель, больше похожий на пойманного жужжащего шмеля, и ком снега, пятясь, укатил, оставив свой незаметный пятачок, а вместе с ним и двух заговорившихся наверху.

– Да, я, кажется, нам что-нибудь посоветую, – продолжал в комнате Гусев, когда со Степы немного слетело онемение. – Вы кажетесь мне порядочным… – но чертежник, непонятно, то ли закончил, то ли оборвал фразу. Он нагнулся близко к Степе и громко, как шепчут, подсказывая чушь, двоечники, прогукал:

– Есть одно место. Весьма социальное место…

– Тропку туда знаете?

– Найду, – отрезал чертежник, не услышав издевки. – Но боюсь, – и Петя совсем неслышно зазудел, – за нами могут приглядывать… Присматривать…

– С какой стати? – возмутился в чем-то не столько наивный, сколько самоуверенный Лебедев.

– Меня нашли, – заговорщически подмигнул возможно сбрендивший любитель планов.

– Где это? В капусте? Или в проекте?

– Вообще. Просто нашли. Меня нигде не было. Я не работаю. Фактически не живу. Не имею толком своего лица. Ну, внешности. Походка обычная, прыгающая. Примет, кроме простудных чирьев и безденежья, никаких. И стоило мне один раз мелькнуть в поле опознания, все. Был изобличен, как проживающий…

– Это явный перебор нервов. Перегиб. Посмотрите, Петр. Перед Вами здоровый и молодой, пышущий желанием работать, крутиться, помогать, вертеть. И кому я нужен, кого я могу поразить своими проффокусами, подкинуть свои особые приметы. Да завтра никто из работодателей меня за деньги не узнает. Никто никому не нужен. Не пугайтесь и не стращайте. Держите, мой телефон, вот. И звоните отчетливым, не вялым звонком. Так мы собираемся апробировать рукопись у автора?

– Давайте попытаем. Чье-нибудь счастье и клюнет.

– Ладно, я вижу в Вас врожденный колебательный процесс. Тогда уж по-честному – Вам половину отчета, и мне половину. Одно без другого Ваши наблюдатели вряд ли оценят. И там загадочные слова, и здесь лечебная строка. Все поровну, включая риск быть притянутым за уши. По рукам? А если Вы правы, я готов разбрасывать и наклеивать, хоть до посинения клея.

– Может быть, и по рукам, – задумался чертежник, но в это время в коридоре противно затрещал старинный телефонный аппарат. – Работает? – испуганно удивился Гусев.

– Я подойду, – предложил Лебедев. – А вдруг Он. Вызывает наши духи.

Но в полуиспорченной, шуршащей тем светом трубке раздался тихий женский голос:

– Степан, соедини талмуд и отдай Гусеву. Он уже всем известен и никому не нужен.

– Кто это? – крикнул Степа и вдруг в ужасе узнал обертона своего шефа, неотразимого змия Виктории Викторовны. – Вы что, знали? Вы догадывались, что мы здесь?

– Отдай Гусеву. Ты завтра… сегодня пока отсыпайся, до вечера… А он пусть тащит талмуд на заседание „Вестника газов“. К 14 часам. Может, хоть какая от вас будет польза.

– Так Вы нас подслушивали, – догадался Степан.

– Я вас слушала, скрепя свое железное сердце, – отрезала начальница и бросила трубку.

„Почему вдруг Степан, а не Лебедев, – подумал подчиненный. – Какая то уловка“, – и увидел на пороге в коридор растерянного Петра, тормошащего ненужный ворох бумаг.

* * *

Распираемый ответственностью за киснущее недогруженое пиво и волнением за недоношенный отчет Гусев загодя отправился в „Вестник газов“, имея, как уже почти отцовскую ношу, толстую папку под курткой, а в руке – бутерброд с прекрасной вареной морковью, которым, к радости оголодавшего чертежника, снабдила его дочь – она свесила с кровати лапки, нерешительно, пошатываясь, как на двух былинках, поднялась и, приняв съестное из рук распомаженной матери, крутившейся рядом и кричавшей без умолку застрявшим патефоном: „Сняли, порчу-сглаз, почти уняли. Сглаз стравили. Сняли…“, – сказала отцу: „Папа кушай. Никто не слушай“.

Петр очень надеялся на течение заседания. Он мечтал вручить ученым завсегдатаям пакет с отчетом, бухнуться в ножки этой узкой группы и попросить немедля разобраться в написанных словах, с целью ни у кого не оставить сомнений в особо добрых намерениях утащенного в медицину странника. Тем более, теплилась в чертежнике какая-то слабая услада, – а вдруг мужи нащупают своими привычными к ручкам мозолями самые главные точки и запятые в отчете, ушедшие по профнепригодности из Гусевского внимания.

Поэтому, боясь опоздать, Петя очень спешил и, конечно, заблудился в глуши коридоров и заваленных крысиным пометом комнаток без окон и дверей. Пытаясь вырваться из плана лабиринта, который начерно рисовала ему Лебедевским карандашом память, он сунулся в дверь „Вход не здесь“, надеясь, что это выход. Но за дверью увидел двух отчаянно заросших мужчин, развешивающих огромными деревянными черпаками снежно-белую муку из мешков с иностранной крикливой надписью „ХЭЛП“ в огромные пакеты с уже нашим обозначением – „Не кантовать. Крошка-стеклянный вредный отход и примесь“. Мужики спросили Петю, не кантовать ли он сменщик, а когда узнали, что чужой – пообещали починить арматурой крышу.

Сунулся Петр, спотыкаясь о ржавые кабели, которые к тому же местами искрили, и в фонд „Сора и пыли“, где миловидная барышня пообещала под залог его квартиры и другого легко движимого двумя грузчиками имущества, список которого немедленно представила в виде: возы, подводы, телеги, коврики и почему-то вазы, ночные и простые, и т. д., ежемесячно снабжать за умеренную плату списком оперативных цен на бурундийский кофе и луандийский никель. А в конце короткого разговора, улыбнувшись, справилась – не кандидат ли он в какие-нибудь науки и не владеет ли чем-нибудь таким, чем не владеет никто. Отчего уже испуганный последними событиями Гусев вывалился из фонда, как десантники в старых фильмах с самолета.

Промчался он, стаскивая пот и древесную пыль с лица, и через „Специальное деревянное бюро“, где на струганных крышках гробов веселые загорелые ребята щелкали нардами. А в одну, стоящую готовой полную конструкцию, другие ребята скорбно укладывали плотненькие пачки паспортных бланков, а потом накрывали и с треском загоняли гвозди. Здесь в сторону случайного посетителя вообще никто не повернул головы.

Наконец Петр, полностью растеряв дыхание, очутился перед дверью „Вестник газов“. В комнате было полно народу, и чертежник, согнувшись, наверное, по-концертному, в три погибели, пробрался на единственный пустой стул, на который не сел никто только потому, что две противоположные ножки начисто отсутствовали. Рядом с собой, на чуть более крепком сидении он увидел улыбающегося одними губами профессора Митрофанова.

– Начинаем, – объявил главный, человек с лицом растревоженного сокола сапсана. – По предложению членов предлагается повестка редколлегии.

– Полбалдян, – произнес Митрофанов. – У меня изменение в повестку.

– Минуту, – возразил Полбалдян. – Все согласовано. Итак. Первое. Газификация шампанских вин терноупольского завода методом укупоривания. Второе. Пузырьковые эффекты аттракционов и аквариумов. Третье…

Кто-то в углу угрожающе покашлял. Гусев взглянул и обмер. Там сидел тот самый факир со специального концерта в траурном костюме, но уже без чалмы. Факир на короткой веревке держал возле ноги ручную охотничью двустволку, уставившую темные пятачки прямо в редактора.

– Помню-помню, – подтвердил редактор и потер руки, хищно клюнув воздух. – От факельной промышленности третьим вопросом – обсуждение помещения в очередной „Вестник“ монографии „Сага о газах в период течки, которые мы сыщем“. Правильно я прочитал заглавие?

– Угу, – уточнил факир угрюмо. – А если у кого что не так, пущай ему и ладно, все знаю, вздыбится.

– Против, – резко вставил кто-то из другого угла.

Это оказался небольшой гражданин в домашнем халате, на стуле возле которого сидел солдатик с вызывающе зевающей овчаркой на привязи.

– Это почему же, уважаемый Аполлоний Леодорович?

– Ни почему. Против, и все.

– И я против, – сказал Митрофанов, исследуя стул под собой.

Редактор проткнул воздух пару раз пальцем и подытожил:

– Секретарь, запишите. Два против, одиннадцать за.

Гусев проверил, и выходило, что редактор засчитал „за“ солдата, овчарку и ружье.

– Бубочка, – произнес унылый ворчливый голос. – Пиши орфографически чище. Одиннадцать через „О“ и, даже, кажется, с двумя „н“. „Н…Н“.

– Да ладно Вам, Марк Аврелич, – обидчиво возразила секретарь, протирая ручку о чулок, – ничего я пока такого не натворила, чтобы впадать в „обстракцию“. Сами черешневое варенье вчера на аспирантку пролили.

– Граждане редколлегия, прошу тишины. Личные претензии оставим вне стен этого храма.

– Академика не подсчитали, – нагло прогнусавил какой-то прыщавый и молодой.

Все головы повернулись к дальней стеночке. Возле нее в необъятном кресле лицом в стену спал огромных размеров старик в сползающем лавиноподобном седом парике.

– Академик воздерживаются, – постучал редактор карандашом. – Заметано. Внимание, – воскликнул Полбалдян и позвонил об графин, который вынул снизу из-под ног, – прошу доклады и высказывания. ПО шампанизации?

– Бубочка, ты, – толкнул соседку локтем в спину Марк Аврелич.

– Я скажу, – смело начала дама, олохматив прическу. Работа нашего заведующего уважаемого Марка Аврелича кафедрой химии имеет эпохальный оттенок. Со смыслом „Газификация раскупоривания“. Особенно для этого заводика цвета брют у подножия тенистых гор и ихнего народного профилактория, где мы с уважаемым заведующим наблюдали купоривание вплотную.

– Бубочка, – встревожился Марк, – это можно уже опустить.

Собака дико икнула, икнул и солдат со скуки.

– Какая гадость вони, – произнес факир, обмахиваясь патронташем.

– Ничего подобного, – крикнула Бубочка. – Прекрасный аромат гор от этих редких газов, важно влияющий на общую состоятельность людей, научный подъем потенциала и виды на ихнее будущее – все это только взбадривает закисающие проблемы. А что? Мы – менделееведы, научное общество выказило, что все готовы сами, без намека сверху и снизу писать науку, сохранять научные примерки великого когда-то прошлого и традиции моделирования газовых классиков… В общем, не опускать, милый член редколлегии Марк Аврелич, а предлагаю поднять большой тост пузырированной в особых химусловиях влаги за всех присутствующих – кроме собак ненаучной породы и приставленных профессоров с двойным взглядом, – за статью нашего единственного в своем… в его роде Марк Аврелича…

– Браво, дама, браво, – заинтересованно пропел факир, раскачиваясь вбок, чтобы осмотреть оратора.

– Чушь! – вдруг заорал академик в кресле и опять мирно засопел.

– Академик напомнили нам о своих долгих летних ночах в Гаграх и Судаке, сравнив виды химизации шампанизации, высказался против противников автора, – подытожил Полбалдян. – Прении, как говорится, – после императора только молчание. Кто по вопросу пузырьковых эффектов?

– Позвольте мне, – солидно поднялся Марк Аврельевич. – Граничащая с хорошей гениальностью статья нашего чтимого главреда доктора Полбалдяна позволяет мне думать. Думать, что в ближайшие годы и десятилетия он сумеет занять причитающееся ему оккупированное место на академическом олимпе. – Марк произнес это потише, но академик сопел. – Если бы у меня была потайная химическая комната, – при этом Бубочка здорово тюкнула Марка в ступню шпилькой немаленькой туфельки, но тот даже внешне не прослезился, – я бы поставил там в ряд с уважаемым талантом Дмитрия Ивановича великие статьи нашего гениально простого Полбалдяна, между аквариумами, и часами с наслаждением сверял его зрелые наблюдения рыбных пузырьков с трудами классиков. Да сбудутся неповторимые аттракционы простого химика Полбалдяна, долой околонаучные фокусы претенциозных всезнаек и зануд, долой заходящих кругами вокруг до обнищания честных химиков темных разных портных и томных нюхальщиц. Видишь ли им неправильно „хулинарея“ написали. А, может, девушка страдала! А презумпция невинности их, что, не пугает?

Бубочка бешено зааплодировала, раздался звон графина.

– Муть! – дико заорал академик и немедленно заснул.

– Муть в некоторых экспериментах появлялась, – честно признался Полбалдян. – Но отсечем, промоем, отфильтруем. Еще наварчик получим для нархозяйства.

– Давай, давай, – подогнал его факир. – Спиртиком газики протри изнутри, они любят.

Опять призывно зазвенел графин.

– Четвертый и последний пункт обсуждения, – объявил ведущий, – запускать ли свежий номер „Вестника“ обычным научным или массовым познавательным тиражом.

– Это, извините, забыл, какой же у нас научный тираж? – спросил Митрофанов.

– Не участвуете в жизни родной секции, сектантствуете, все витаете в медицинских иллюзиях, – расставил толстые ручки редактор. – Четыре. Четыре экземпляра.

– Этот профессор на редколлегии меня раздражает, – крикнула Бубочка. – Он на меня пялится, как мясник на окорок.

– Ну, Бубочка, – пытался вручную успокоить секретаря завкафедрой Марк. – Свинья наша ближайшая биородня, зачем же ее обижать.

– Сам ты боров, ой! – взвизгнула Бубочка, будто ее ущипнули. – Напустил, щетинистый кабан, в храм нахальных модельерш, а теперь орет – не кафедра, а гримерная. Мне щетину, а ему, видите, подавай окорочка, да еще посвежее, – и она звучно похлопала себя по цветастым бокам.

– А массовый какой? – настырно прогнусавил прыщавый.

– Четыреста, – осторожно обмолвился редактор и осторожно оглядел залу.

– Чего четыреста? – не понял Митрофанов.

– Тысяч, уважаемый. Четыреста тысяч.

– Против, – сказал, высунувшись из-за спины овчарки, Апполоний Леодорович.

И солдатик вздрогнул и проснулся.

– Против чего? – вовлекая в опасную дискуссию, справился редактор.

– Не против чего. Просто, против, и все, – уточнил Апполоний и замолк.

– И я против, – заметил Митрофанов. – И научного и массового.

– Давай массовый, – неожиданно выкинул факир и дернул двустволкой. – Чтоб простой народ не обидеть.

– А во сколько же количеств денег это обойдется, и где их взять? – сподличал прыщавый. – Меня пошлите, я посчитаю.

– Ишь ты, шустрый, – прищурился факир, оглядывая дулом заседание. – Деньги не прыщи, их на благое много не надо. Сыщутся. Ваша забота формулы калякать. А уж деньги – по людям сходим с шапкой. Милости христа ради едрена карусель. Сколько уж мы этих денег гадских на народное добро сладили. Сколько теремов пораскурочили, газу понапустили в трубах – дышать от этой напасти не продышаться. Экологический набат, вот кто наш журнал „взвесник“ становсь и особливо к этому „Сага в печках, сыщеная нами“ зовет. Так что пиши, калькуляция – четыреста. И еще рядом пиши, отдельной строкой с крупной буквы. „Тысяч“.

– Тогда уж теперь, учитывая фурор непомерного издания и наш скромный вклад, просим в порядке научных о газах чтений этого, воистину этапного заседания, уважаемого почетного народного члена редсовета, выдающего химика-застрельщика товарища Краснорыжева зачитать нам научные пожелания из его „Саги о газах“ и так далее, – патетично воскликнул пораженный открывающимся тиражом в самое сердце Полбалдян.

Факир прочистил голос, выхватил листок из болтающегося на боку патронташа:

– Дорогие собрамшиеся ученые эпохи, товарищи, – и он оглядел овчарку и солдата, вскочившего по стойке „смирно“, – господа и дама, – при этом Бубочка вздрогнула и волнительно задвигала пораженным остеохондрозом позвоночником, почетные зарубежные гости, – Краснорыжев беспокойно заводил глазами и, не найдя гостей, смачно оплевал листок и бросил под стол.