Текст книги "ЯТАМБЫЛ"

– Газы, – произнес он наставительно, – для того и есть, чтобы вовремя струиться. Мы им заслонку, они нам повышают давиться. А если что? Пусть знают, поперек нет. Отправление их потребности в далекие меридианы есть насущность и необходимость непомерного росту, обгоняемого молвой. Мол что это все это нам, мол? Откель? – спросит отбыватель без труда. А я ему прямо в ряшку, в дышку его отвечу по-научному споро: оговор дороже денег, посек? Взялся таскать топливо, тащи муравьем всю свою сознательность. Сподобился получать за свои газы одни тумаки общества и неблагородство урожденных поколений потомков предков – обожжись, но терпи. Сторицей воздастся любящему в народ, многожды настрадамшемуся аукнутся его великие потуги, производящие газы и топлива аналоги. Сказывают, уйди Краснорыжев, ослобони заслонку для проходимцев с других широт. Накося, пососи из своей землицы. А нашу кормилицу-матрешку варягам задарма не раздадим. Сообща повалимшись, окучим ее любимую. Вот и весь сказ, а кто науку слету не смекнул, тому в глаз.

Он трижды вежливо поклонился в стороны, встретив достойно рукоплескания прыщавого, солдата и редактора.

– В глаз! – вдруг заорал из дальнего кресла академик, и все замерли, – а не в бровь! – и тихо засопел.

– Академик проснулся, – в страстном ужасе простонала Бубочка.

– Не надейся, – злорадно прошептал Марк Аврелич, – он уже с кресла две пятилетки не встает.

– Не встает, но и не ложится, – мельком заметил Митрофанов.

– Ну-ка давайте нового редактора, – опять рыкнул академик. При этих словах Полбалдян ахнул, заслонился от света, и, опадая, боднул лбом плафон низкой лампы. – Старый орет громко. Давай тихого, этот там у вас, хороший, с прыщами, с тихим гонором, – и опять от дальнего кресла послышалось сладкое посапывание с подхрапыванием.

– Не записывай, – тихо процедил Бубочке Марк Аврелич и прижал ее правую руку коленом.

– Старому человеку почет, – веско произнес факир, оправляя галстук траурных расцветок. – Мы ему уже и место в ряду заготовили и бронзовую чушку в рост заказали, только мерку снять, а он все никак. Бригада с Сургута седьмой год с кайлами простаивает. Ну чего, редактор, – обратился он к покрывшемуся розовой сыпью Полбалдяну. – Кто у тебя еще чего? А то пузырь тянет.

– Я! – крикнул неожиданно для себя чертежник. – Я еще, – и шлепнул папкой в стол. – Вот. Отчет великого газоописателя и странника недр из Унитарной лаборатории. Немедленно прошу обсудить и принять срочные спасительные меры. Он все угадал – количества, выхода, диффузии, циркуляции, адсорбции, парафазы – что каждому населению надо разучить и пользоваться… Чтобы не болеть и жить.

Мертвая тишина въехала в редакцию, лишь было слышно, как тихо шуршат и пробулькивают газы через огромное тело академика и поджарую собачонку.

– А ты… Вы… Выты кто? – первым очнулся редактор.

– Прошу немедленно изучить и принять санкции по своей научной линии, – крикнул чертежник потише. – Кошки мрут, дети задыхаются. Позорная шерсть растет на созревающих подростках от озверелой прозы. Среда заедает не только в четверг. В пятницу, как дождь, так желтая шелуха с ладоней лезет. Это что, не вопрос?

– Да ты кто? – опять выдохнул редактор.

– Это ближайший сподвижник, прошу любить и жаловать, талантливый тропопроходец и потаенный сторонник редакции, – веско отрекомендовал Митрофанов.

– Да, – крикнул чертежник. – Я никто. Но что с этого? Меньше вам горя, больше цветов медоносов? Вот вам папочка, полная науки, с важной отметкой самого семнадцатого – „Доложить, если вдруг что“. А разве еще не „что“? Вот и разбирайтесь. Вот и советуйтесь. А я ничто. Я, может, читаю от нервов плохо.

– Это, кажется, шизофреник из одного соседнего журнала, – напряженно сказал прыщавый, вглядываясь.

– Я против, – проскрипел Апполоний Леодорович.

– Это новый хахаль его дочки, – крикнула Бубочка, указывая на Марка. – Он нарочно его пристроил нас позорить и пудрить.

Марк вскочил и в бешенстве схватил со стола толстую папочку и треснул соседку в темя. Раздался, и брызнули листы.

– Я знаю, кто это, – громовым голосом возвестил факир, протянув к Пете руку, как памятник. – Это шпиен. Английской мелкой породы. Сеттершпиен. Он на одном важном концерте-заседании ерзал за креслами и, хоронясь, подглядывал. Я его заметил. Лазутчик.

При слове „шпиен“ заученно вскочили солдат и овчарка, и солдат отдал честь и передернул оружие. Изготовил двустволку и факир.

– Только холостыми, жизнь то одна, а родин много, – прошептал Полбалдян белыми губами и вновь, падая, боднул черенок лампы. Та с грохотом треснула, вспыхнула темнота, и еще треснул и вспыхнул выстрел из какого-то ствола. Женский визг перекрыл грохот пороха.

Академик, понятно, проснулся и заорал: „Сменю всю редакцию“.

Поднялся дикий переполох, и Петя, пользуясь сумятицей, прополз вражеским лазутчиком под столом собирать упорхнувшие листы.

Профессор нагнал Гусева уже почти на выходе, возле конторы с вывеской „Тайский массаж кошелок и кошельков через трубку. Мальчики-звери. Дорого“ и строго спросил:

– Ну что Вы трясетесь, как вьючное? Никакой в Вас остойчивости. Обычная научная диспута. Хотите, давайте отчетик мне, может, целей будет. А первый листик я завтра, от греха подальше, отправлю с голубем куда надо. Так где же он? Значит, затерялся в научной дискуссии. Хотя, берите-ка, вот листы, мастерские цитаты наших смешных оппонентов – вечером дочке, пусть посмеется, вместо лекарств. Кстати, чем Вы ее сейчас кормите? А спит сколько? Капельки не отменяйте. Любит ли баюкать? Ну… куклы, медведя, кошку.

– Стекло баюкает, – ответил, приходя в себя, чертежник. – Не до науки ей.

Так, беседуя, они продолжили путь. И постепенно Гусев успокоился, и оставшееся позади научное заседание виделось ему в памяти, как маленькое пятно на далекой планете, скользящей без газов и льда по мерзлой темноте.

* * *

Да-а… И была в этом городе площадка. То площадь, а то площадка, в разное время по-разному называлась и звалась. Была она в древние годы и Смотровой, и Ямной, и Собачей, Единой Свободы и Реформации. Была и какой-то Прежней площадью. Неудачное, неуютное место, не жилось там названиям. Теперь чаще всего кликали ее по древнему, Собачей. Может, от грязи и пакости, а, может, потому, когда солнца уже нет, все отсюда спешно уносят ноги. Ночью, говорят, здесь одни собаки и псы справляют свои праздники – воют, через недогасшие костры шастают, поигрывают зубами и лепечут по-своему, придуриваясь. Но народ такой, что ни попадя – все скажет.

А знаменита эта площадка тем самым была народом. Всюду пусто, а тут утром-вечером мнутся и крутятся. Кто торгует, кто ворует, кто лясы точит, у каждого своя забава. Захочешь кого встретить, приходи сюда. Больше здесь простые, рвань-оборвань, калеки деревянные, солдатики в бегах, девки румяные, но изнутри поганые, сельская мелкота, кто в одну сторону без билета добрался. Вон и сейчас, стоит бабка в салопе, из-под подола каленым подсолнухом торгует, валенки со шпорами, сама как гренадер, а супротив ее мужичок с ноготок, сиплый голосок, к горлу привязан бинт, а еще один початый он меняет бабке на горсть.

– Бери, бабка, свежий. Помирать станешь, чего перевяжешь. Только с фирмы „тайный массаж“ украл. У меня и стервификат приложен.

Но бабка тертая, плотная, ее нелегко надуть, у нее глаз вострый.

– Иди, старый. Бинт твой в моче полосканый, а сам ты вошью залосканый.

Но не все такие. Полностью культурные лица часто, часто помещаются на площадке. Приходит и хорошо пахнет главная парикмахерша салона, лиса заразная, искать старинные ножницы импортного каления… Так и кричит: „Ищу золинген, покупаю круппа, меняю на жидкое мыло“. Народ поглядит, да и пальцем покрутит – совсем никакая. Стоят чистые старушки в зимних туфлях на босу ногу, предлагают неслышными голосами разное мелкое и бывшее – белье с запахом, удостоверение благородных девиц, гребень черепаховый, бесстыжую фотографию чьей-то юности. Встретишь здесь вдруг и генерала, укрытого для дислокации обычным маскхалатом, ходит военный все кого-то выспрашивает, вынюхивает, не орет матерно и без денщика, рептилиями и змеями интересуется – сразу видно – бывший.

Но замечательна эта площадка главное вот чем. Отсюда в разные стороны, в незаметные хутора и неизвестные поселки и селения, отколовшиеся околотки и безвыездные уезды иногда ходит транспорт. Чей он – никто не знает, когда он – нигде не писано. Поэтому и площадь против других районов часто именуют Дорожная. Отсюда ведут хоть эти пути. Вылетает вдруг среди бела дня рыдван – пять колес растопыркой, из печной трубы валом сизый дым, за водителя то орловский жеребец, то бубуин с цирка. И орет: „Семеновка южная, Головки, Волчья падь – три рубля пол места“. Что тут случается! И погодя, надсадно ревя боковыми клаксонами, ворочая для острастки передним водометом, броневик, облепленный висящими лицами, как шавка на издыханье мухами, рвет колеса на простор, вдаль, через коричневые мертвые гати и сиренево-красные луга. Да-а…

Еще стоит поодаль площади мало кому интересное строение, тусклое и почти пустое, похожее на амбар с тенями. И правильно, здесь живет – или жила? – какая-то газетенка. Имела она разные названия, вроде – „Гудок известий“,или „Амбар новостей“. Сейчас она как-то так и называется, что-то „Не деля событий“ или „И про и контра“. Тираж она имеет не очень заметный, хоть и крупнейшая в городе, – три экземпляра, это уж всегда. Но если вдруг что случается, то газету эту дюжина перемаргивающихся ткачей и сплевывающих окурки ткачих ткут всю ночь, а потом выводок лекальщиц и штамповщиков выдавливают на ржавую бумагу еще день и ночь в добром количестве – штук до ста тысяч. И продают.

В последний то раз газетенка появилась на площади с огромной шапкой „Долой слухи. Здравствуй известия“. Шапка настолько верная, и ко времени – по другому не скажешь. Может кто не замечал, но как по разному бегают по бескрайним кривым равнинам эти две штуки – слухи и известия. Разве сорвешь тираж статьей „Утки над городом встали“ – о первом за четверть века случайном пролете съедобных пернатых, или „Смотрит в книгу, а видит фигу“ о недостатках в распространении гуманитарных сушеных фруктов среди средних каких-то еще школ продленного поведения, или вот „Наркоматы просят огня“ про плохое освещение лечебных пристанищ увлеченных травожеванием. В прошлый раз, давно было, газетенка сорвала тираж, запечатав путевые приключения простой журналистки, прошедшей маршрутом злачных мест двухмесячное кругогороднее путешествие – теперь из двухлетнего карантина самовольная жертва пера тиснула очерки „Вокруг Светы. Ты не поверишь про мене ты“. Но вот с новой статейкой газетка точно сделала другим говорунам козью ножку и бараний рог. В редакционной говорилось внятно:

„Не хватит ли слухов. Слух, это зарубежно доступный вош, сосучий народный кров могучий. Если принять сторону, что слух – чего не было, то плохой слух, известное дело, народу чужд. Так что, черпая из глубоко раскопанного источника, публикуем не оборачиваясь на дутые авторитеты – на вскорости состоящевшемся массово-сословном празднике-отгуле не будет ничего, о чем не говорят: факиров глотателей блуждающих огней, лекарей самозванцев, изгоняющих аскаридных и безнадежных засранцев, гадалок с Луны, пузырей отдыха и пузырей-зеркал, прогулочных шестиногих лошаков, декламирующих детей-зверей, женщины-гидры с двухведерной грудью, так называемого епископа морского Додона, вкупе бесплатной раздачи: средств от часотки и моли в паху, мочал, пемзы, упакованных таблеток и сахарных петухов. Поскольку хорошее известие, как случившееся, для неприсутствовавшего бесполезно, нелюбо и в сердце не упадет, извещаем его в виде хорошего слуха про взаправду планируювшийся на празднике отчете знакомства родного мэра: будет изрядный порядок, сплоченность вокруг его рядов, искреная дисциплина, самоопожертвование для всевозможности достижения, а также красавец-торт исполин с красочным девизом-шуткой: Не сожрат – не вор“, доступно расписанный краской и кремом лично президентом всяких академических художеств с помощниками.

И много другого полезного плескалось в этой статье. Ну вот, прекрасная статья, листаемая с остервенением всей площадью, и полетела в виде хорошего слуха. Да-а… Помчалась с Дорожной площади во все глухие углы этого света.

На пятиколесном грузовике-шарабане с мангалом для сугреву двое-четверо висевших на подножке полбилетчика переругивались:

– … бабы с ведрами пустыми не будет, один факир с задом… шестипалый мерин отравлен тортом… а в зеркало глядеться не дадут, коль рожа крива… ага, тебе. Дадут по харе в виде самопожертвения, будет достижение…

Но сей слух и дальше мчался над зачумленными просторами и замученными нивами, тучными снегами, плодоносными пустошами много скорее этих исполинских транспортов: будь то мотоколяска на козьем пуху и помете, или самокат-саневоз на ножном ходу, – вот загадка. Даже, казалось, прилетел он в пустую деревеньку, косую и хлипкую, ткни какой работник – рассыпется в пыль, и, хоть нет жителей живых, а обошел ее слух с самогонным старинным угаром в мгновение полузакрытого ока, верста туда, пол версты назад, с погоста.

И попал, не обойдя, с ветряной почтой на живые еще заброшенные хутора, где весь люд, от мала до велика, высыпал на речной лед к бурой воде – ловить трехглазую рыбу, копченую в пришлых химикатах, с выпученными в удивлении жабрами. И там слышалось: декламирующих зверей, мол, не будет, все вышли, кончились и соленые и моченые, а будет „взаправду отчет, кто торт спер“. А кто спер, тот не вор, – отвечали другие, исподлобья поглядывая и поплевывая сильно кислой слюной на крючки хлипкой проволоки, отчего те пускали чуть пузыри реакций.

Но клубилась, дымилась и заметно искрила интересом к газетной острой строке и толпа на самой Дорожной, она же к вечеру Собачья.

– А я тебе в добавок к бинту, – сипло кричал безгорлый тетке в салопе со шпорами, – тайну про праздник продам.

– Это еще чего? – косилась бабка, прижимая внутрях мешок с калеными.

– А того, что отлавливать будут, кто народ обижает, и последнего лишать, – запальчиво тыкал старичок, пытаясь снять с семечек пробу, но всюду натыкался на мягкое.

Собралась и небольшая группа на спор.

– Ловить не всех, а особо опасных, с испорченной грудью, или кто с луны свалился, епископ его мать, – удостоверил запасной стрелок трамвая, шевеля замерзшую кобуру в штанинах.

– И ничего такого, все зря, – крикнул подползший бомжа, морщась и сыто икая, его только побили палкой за сожранный с размаху блин. – Отловят часотку, надают по мочалам, скроют в Пемзу. Сплоченности для.

– Болтает, несуразное племя, – повела плечами заядлая парикмахерша. – А вот чистоты будет больше, после намеченной дезинсекции. Мне то уж известно от надежных кожаных каналов. Потому что всех за счет буджета нагло постригут нашим посредством. Чтобы понять, что у вас в дубовых башках.

– А у Вас то, что под волосьями? – съехидничал озорной старичок – Поди чирьи от лисьего воротнику. Или грибы от соседского лукошка.

Парикмахерша только хмыкнула и скрылась, неся оскалившуюся лису.

– Парфюмри, омбр апопьер, – выкинула вдруг ни с того по зарубежному наречию промчавшаяся мимо девица. – Приобрету хорошую пудру, лосьон, обменяю на прононс той же страны.

– А говорят, и в газетах, и сама слышала, – мечтательно предположила пышный трамвайный кондуктор, прикрыв глаза, – приедет торт-исполин, говорящий по-человечьи, и сделает тебе скромное знакомство-предложение с суженым. А уж он постарается, взобьет сливки…

– Суженым, В крупе зауженым, – подначил старичок. – Дай тут кажной сливок, воды не хватит запиться…

– И то правду старик поплел, – злобясь на кондуктора и ее мечту, отмела тетка в шпорах. – Иди, старый, неси свой белоснежный бинт, я тебе каленых в карман, если есть без дыр, насыплю.

И тут вдруг к стрелку подошла занятная дамочка, разодетая не по здешнему.

– Ну что, стрелок, – спросила она нежно, поглаживая его бок. – Кобуру продашь?

За все этой удивительной беседой внимательно наблюдал из-за плеча народа народный же слуга участковый Бейкудыев. У него сегодня, как назло, случился очень товарный день, и оттого Бейкудыева все интересовало, во всем не терпелось поучаствовать, раз прет – во первых с утра он отнял без применения у бабки пакет семок за искажение режима медсправок, потом проводил долой с площадки свежеприбывшую на столичный постой областную девку, после ухитрился, лишь немного провоняв, разгрузить анваркам трехглазую рыбу с дальних крапленых озер, которую они тут же стали менять на стираный тюль и фамильные сервизы, в четвертых – разузнал о разных постоянных здесь стояльцах кое-что, что и записал своей собственной грамотой на обороте бланка дорожного происшествия. Окромя того, среди анварков опознался среди кучки фоток, выданных Бейкудыеву под грудь в розыск, один мелкий нарушитель – то ли кого кинул неудобно, то ли кому разорвал острым одежду до кровей, – но и у него страж, осторожно подступаясь и оглядываясь на как бы подмогу, обменял фотку на крупную литую рыбину с зеленой пеной из белых жабер, которую уже сунул в околотке в угол, чтобы к вечеру сдобрить начальство, затаившее на Бейкудыева глаз за неделимость и непристроенность ихних родственников.

Дамочка, на которую пялился участковый, была, ясно, не здешняя, перспективная, и, как показалось ему, груженому жизненным опытом, могла нести золотые яйца.

– Продашь кобуру? – пристала к стрелку дамочка и пообещала, – ручку позолочу.

– Нам нельзя, – смутился стрелок и покраснел. – Может лучше Вам кого отмордую?

– Всем нельзя, а нам то с тобой как раз можно, – шепнула охальница.

– Скоро, может, стрелять, – засомневался запасной трамвайный стрелок. – Вон что обещают в прессе – повальный героизм.

– А ты из запасной пальнешь, – привязалась, смеясь, дамочка, – из этой, из запасной шириночной.

– Нам нельзя, мы служивые, – раком подварился воин.

– Смотри, – сказала дамочка и сделала фокус – выхватила из-под шарфика на шее крупную зеленую бумажку и пощекотала нос воина. Таких бумажек, убей Бейкудыева, на этом торжище не водилось.

– Да Вам на что? – совсем смутился от крупной щекотки стрелок.

– В подарочек, – скрючила губки дамочка, – одному дядьке на лампасу, для скорого свидания.

Бейкудыев сглотнул, не менее двух мыслей – передняя и задняя, мотнулись в его голове, и он бросился к дамочке. Отметим, передняя была: „на черт мне-то эта кобура. Их вон неучтеных в закутке – хоть кашей ешь“.

– Я продам, – представился он, встряв, удивительной дамочке. И аккуратными пальцами потянул зелененькую, одновременно отстегивая оружие.

– Ух ты, какой услужливый, далеко полетишь, – дама благодарно показала нигде не битые дорогие зубы.

И уже через минуту, аккуратно и незаметно разгребая толчею локтями, Бейкудыев следовал за дамочкой, мелькавшей заметным нарядом впереди. У него продолжалось хорошее самочувствие, и теребила его уже задняя мысль: „Кто? Куда?“ и „Золотые яйца“. Тем более, что в задний карман он уже уткнул зеленую морду незнакомца высокого достоинства. Дамочка, щебеча зимними сапожками, купила походя пакетик известных охальных изделий, сунула в кобуру, подгребла к одному подъезду и поднялась на один этаж к некоторой квартире. Настроение Бейкудыева упало вполовину. „Не ходи, что ль, плохая квартира“, – сказал себе участковый, он здесь бывал, таскал огурцы с водкой, да его же еще обещали удавить при этом, если вдруг что. Тем более между этажами у низкой грязной фрамуги застыл качаной спиной незнакомый с неповоротливой шеей верзила. А Бейкудыев тихо ненавидел здоровяков, потому что с них только хлопоты и если навар, то с него зубы потом ломит. То ли дело полуубогие, тупо-вежливые, с полузабитыми лицами и грамотеи с рваными карманами – это самый корм и есть, даже по, пускай, по зернышку. А у кого морда каленая и штаны пучатся по моде памятников, – тех, Бейкудыев, как страж порядка, порядочно и люто стороной не терпел.

Дамочка звякнула, и ее впустил раскатистый влажный голос:

– Жду не дождусь, как дембеля, многократно уважаемая Амалия Генриховна. Жду многотрудно и ретиво несравненную позицию счастья.

– Ладно уж, генералиссимус Вы наш еще не щипаный. Встречают не по одеже, помогите же снять пока верхнее.

Нечистая несла участкового вверх. Ему бы остановиться, но задняя мысль приросла – „а ведь у ее и муж то законный поди есть“, и, пользуясь старым заначенным ключом, как отмычкой, Бейкудыев проник в чужое теперь жилище.

Тут же навстречу ему, уже в цветастом японском халате, выпорхнула, щебеча, покупатель его кобуры.

– Мадамочка, – вежливо, но настойчиво вымолвил солдат порядка. – А извиняюсь, квартирка считанная и на особом внимании. Документик то у Вас какой есть?

– Есть, – мило прищурившись, ответила дамочка и выудила из халатика распахнувшуюся коричневой птичкой книжицу.

Бейкудыев почти молча захрипел, подался назад и треснул задние мозги о телефонную полку. Дамочка ловко запустила руку ему в карман, временно плотно прижавшись и обдав ароматом, нагло произвела контрибуцию зеленого портрета и, так же весело напевая, скрылась в ванной-сортире.

Мелькнуло: сунуться в ванную и ремнем удавить ухоженную шею грабительницы, чтобы сразу полила блевотиной японские цветы, потом быстро изобразить и оформить протокол опознания изнасилованной военным любовником в водной среде, и делу крышка. Но пока умственного здоровья хватило: вспомнил, как ползал у военного в подтяжках под стульями и дулом оружия, и решил повременить. Только зубами скрипнул, сдвинув дорогую, как память от одного бесплатного хилого дантиста, пломбу.

Нагло обворованный, мучимый сдавленной страхом яростью, и полностью потеряв ориентировку, не понимая из серьезного уже ничего, Бейкудыев сунул бледное лицо и в комнату, куда на цыпочках носил водку. „Отыграюсь, с утра перло“, – вскочила в нем третья за день и самая чудовищно нелепая мысль. В комнате в углу спал то ли живой, то ли мертвый жилец, а рядом сидела красивая чертовка и что-то крупно чертила и писала на листе бумаги. „Жильца нарошно срисовывает, художница“, – попалась последняя за этот день пакостно дурная мысль.

„Пс-с“, – шепнул Бейкудыев и поманил девку пальцем, полностью забыв огуречно-водочные бдения. Девица вышла. Участковый поглядел на ее круп ласковым удавом и спросил:

– Ну что девка. Медсправка есть?

– Нет, – ответила та с бойким пониманием.

– Ну тогда пошли, – отчеканил радостно страж и за плечо потянул незаконную посетительницу квартиры. – Знаю я твои художества.

В следующую секунду страшный удар попал Бейкудыеву промеж чищеных сапог.

– Уу-уу… – протянул он обделанным младенцем и присел, будто вприсядку.

И почувствовал металлический новый протез в зубах. Девица держала в руках маленький блестящий пистолетик, хищно влезающий в пасть.

– Бе-ба-бо, – прошептал страж, почему-то вспомнив про золотые яйца.

И вдруг уже от двери к Бейкудыеву направился тот самый верзилушка между этажами, вращая на пальце маленькую отмычку, и нежно сказал:

– Пошли, батя, до ветру. Нашалимши, поди, забияка.

Верзила, по-свойски облапив, довел волочащего ногу Бейкудыева до низкой фрамуги и деловито сказал:

– Под ноги, вниз-то, не гляди, голова закружится. За кольцо дернуть не забудь, за обручальное.

Со страшным треском лопнуло окно, летним фонтаном налетел дождь осколков, и, уже паря в воздухе, Бейкудыев успел подумать:

– Бе-бабо-быбо. У…уу…

Возле полумертвого от страха, застрявшего в глубоком снегу парашютиста-камикадзе нерешительно скучились какие-то люди, раздались тревожные возгласы. Полумертвый, закрыв глаза, тяжело хрипел бред:

– Оформи протокол… На кобуре поскользнулся… Медсправку имею… Не состоял, не привлекался… Ничего не видел…

Его медицинская машина утащила скоро в клинику. Конечно, к профессору Митрофанову. Куда же еще?

* * *

Степа открыл глаза. „Как давно я не видел женщин“, – подумал Степа. Влетающий через призму грязноватого окна в комнату сноп света тонущего в вечер солнца, разломанный на хрустально-светлые нити фиолетового, оранжевого и прозрачно-опалового пламени, с разбегу, пораженный рыжей копной с разбросанными вверх и вниз острыми космами волос, – останавливался и медленно и нежно обтекал лицо и шею Виктории, очерчивая и раскрашивая нимб.

Тонкую линию носа, усталый тихий взгляд серо-зеленых глаз, задорные забавные завитки волос, серьгами укрывающие доисторически правильные ушные раковины – все опутывали эти еле различимые нити неземного огня, легкие блики покачивали и укачивали профиль, а особо шустрые осколки солнечной пыли неуловимыми зайцами совершали дерзкие набеги, оставляя шею и пропадая в вороте костюма. Виктория сидела на стуле и с видом незадачливой школьницы, хмурясь и высовывая язык, водила фломастером по белому листу, при этом дрожащая тонкая кисть посылала в плечи как-бы условленный знак, и по ним пробегала еле заметная, почти магнитная легкая волна. Так дрожит зыбь на исходе дня возле какой-нибудь забытой морской бухты, – выспренно сравнил Лебедев, море знавший по картам, – заселенной только пугливыми морскими отшельниками, впитавшей дневной жар, высаженной бурей на камни тиной и призраками рыбьего счастья. И все это начертанное единой линией создание, – прикинул Лебедев, пялясь на начальницу, – вполне могло бы в какой-нибудь миг без остатка раствориться в фиолетовой глубине морского мира, вскинув прощальную рыбку ладони и качнув горячей рыжей копной волос.

– Нравлюсь? – спросила Виктория, поднимая голову.

Степа ничего не ответил, отвернулся и уставился на компьютер.

– Тогда расскажу сказочку, чтобы не пугаться призраков и не играть в молчанку. Представь сумбурный лес, заселенный грабами, кленами, кипами дубов, запятнанный полянами хвоща и клумбами папоротников. Такая вот жгучая осенняя помесь, налезающая и лижущая одна другую. Представь небольшую, скорее всего шестилетнюю девочку, которая бредет по лесу, старательно обходя горящие лапки кленовых листьев, настойчиво лезущие к лаковым серым туфлям. Девочка в ужасе глядит на них, и ей кажется, что зеленые, ржавые и буро-синие люди пропали в неглубокой преисподней под травой и мхом и теперь высунули ладони и тщетно зовут ее, неразумную и нерасторопную. Она делает шаг туда, влево, опять назад, но отовсюду – из-под усталых земляничных и уснувших ландышевых листьев, на нее глядят внимательные глазки и пушистые шуршащие усики услужливого леса: какие-то жуки предупредительно шевелят лапой, какие-то мошки вздымаются темным столбиком прямо перед носом, норовя скрыть тропу. Тогда девочка пытается спрятаться совсем, чтобы ее вовсе не было, чтобы ее не замечал этот чужой, упрямый зеленый зверь, нарочно постеливший ей мягкий беззвучный коврик. Она былинкой встает среди тропы, поднимает стебельки рук и начинает покачивать ими, вот – меня нет, я отцветший цветок, выпавший из букета, я бледная поганка с тонкой ножкой, случайно вылезшая из болота. Но все ее видят, все ее знают и отдают тропе.

И вот – боже! – легкий хруст прилетает издали. Это топает великан с маленькими зябкими руками, в круглой соломенной, сотканной из волос дрянных лесных девочек шляпе и с огромным лицом, на котором тлеют одни только шершавые глаза двумя буро-зелеными желудями. Девочка мчится с тропы, но великан и там, она мечется в зарослях цепкой малины, но упрямые ветки хватают и выбрасывают ее вновь и вновь к неминуемой встрече.

Но, наконец – о, счастье! – мелькнул долгожданный край поля, осиновый уголок, дорожная изгородь из сухостоя и вереска. „Вернись“, – страшно доносится с тропы и гаснет. Это огромный, соединившись с лесом, зовет ее гулко и тщетно.

Виктория поднялась со стула, отложила лист и подошла к окну, заглядывая и пытаясь рассмотреть далекий лес.

– Так кто таков этот великан с тропы? – спросил Степан. – Просто фигура?

– Это мой сон… Это старый сон-отец. И его лесной сон-дед… А что?

Потом вдруг нервно повеселела и воскликнула:

– Лебедев. Ты кто – Людовик двадцатый? И тот, верно, спал до заката лишь по госпредставлениям, в коронации и назначения парижского мэра. Мгновенный подъем, я ставлю чайник.

Лебедев вскочил, попрыгал вместо зарядки в одной штанине по комнате и притормозил у белого листа, небрежно брошенного автором. НА нем ярким черным фломастером были старательным загогулистым школьным росчерком в разных позах и углах изображены дефективные квадраты и круги, напичканные обрывками слов: хим, доц, гусь, справка, если, детдом? куда, проф или соц? дальний круг, реестр… а в одном квадрате с обвислыми боками разлеглось сомнительное „без сомнения“ с пришвартованным к правому боку восклицательным знаком.

Пока Степан, насупив брови, изучал оставленный служебный документ, на кухне две случайно встретившиеся дамы, одна молодая, резвая и суховато, несколько по-мужски одетая, и другая, выплывшая на кухню цветущей японской грушей, под шуршание чайников устроили краткие прения сторон с вынесением окончательных условных приговоров.

– Мужики, – рассудила „груша“,дирижируя ножом с кусочком масла на конце, – это, милочка, мусор. Пока не нагнешься и не подберешь, так и будут валяться в ногах и шуршать оскорбляющие слух звуки.

– Мужики, – высказалась „милочка“, обжигая пальцы спичкой, – это… это газ, попутный газ, который ты превращаешь в огонь своими руками. Без нас они только опасно шипят и пускают друг перед другом пузыри.

– А бабы – вот безмозглые твари! Валяться в ногах, рыдать, дуть на свое же молоко, обжигая нежные губки. Фи, какая пошлая скука. Я бы таким бабам все фитили пообкусывала – один дым и чад.

– Да, бабехи, – вторила резвая, шустро щелкая ножом по сыру. – Сами как помело, а скачут с метлами и пылесосами, изображая роковых созданий.

– Мадемуазель, я надеюсь Вы не намекаете?

– Ну что Вы, мадам, как можно, мы же соратницы по кухонному несчастью.

– Ну и как Ваш? – с бешеным скользким любопытством сунула нос „груша“. – Уж точно молод-хорош. Но башка, вот их слабое. Пока наберутся генеральского сока, перебродят в полковничьих кабинетах, утешаться майорским панталонами – успеешь три раза измениться душой и омолодиться телом. Пой, душа моя невинная, а…а. а, – и дама затянула начало какой-то арии.

– Молод, молод, но не горяч. Лед. Честно? Я бы Вам троих молодых махнула на одного со свежими лампасами. Представляю: придет так, глянет суровым кренделем на тебя, как на армейскую группировку, и зыкнет – „отомкнуть пояса“, „примкнуть к флангу“. Вот умора!

– Несите, несите мне этих молодых. Я их на руках буду таскать. Вы, девы юные, разморенные легким годами, не цените, ох, не цените минуток упоенья. Все Вам самотеком, само в руки в ноги плывет. А протикают часики, прозвенит бубенец, повылазит лысая кукушка из гнездышка, глянете – ни кожи, ни рожи, один слой земляничного крема со смородиновой пудрой. Да, красавица, да, не морщьте Ваши морщиночки, распрямляйте скорее строгий стан – да, ух в полымя! – в прорубь страсти роковой бесшабашной головой. Поверьте мне, многолетней воздержантке… И примите от меня легкий презент, пару яичек для омлетика, а то я вижу к кофейку один сырок.