Текст книги "ЯТАМБЫЛ"

– Нам бы надо его увидеть, – попросил Гусев.

– Да, возможно, – согласился Митрофанов. – Но самое печальное – или веселое, не знаю уж, – обстоятельства сложились так, что его здесь уже нет. И где он, хотите не верьте мне, где он сейчас – я не ведаю. Абсолютно не знаю, увы.

В этот момент дверь без стука открылась и на пороге показалась Кира, смущенная и озадаченная.

– Там девица пришла… не знаю… может, с улицы. От гороха отказывается, – и отступила в сторону.

* * *

В двери проема появилось некое нестарое создание в кривом рваном плаще, подбитом собачьими клочьями, в стоптанных вельветовых ботах на босу ногу и, кажется, с каким то темным пятном на щеке, похожим и на хороший, плотный синяк и на плохо втертый театральный грим. В создании, холодея сердцем, Степа узнал Викторию Викторовну.

– Привет, – произнесла она плавно. – Не ждали?

И скромно улыбнулась.

– Я обещала Кире помощь в помойке двух каких-то тут бедолаг. И ополоснуть посуду. Пожалуйста, ждите меня и не разбегайтесь. Хотя времени, не знаю, то ли уже в избытке, то ли вовсе нет, – и Виктория исчезла за дверью.

– Вы знаете эту девушку? – хмыкнул профессор. – Впрочем, мы мельком где-то видались. Довольно строгая особа.

Гусев пожал плечами. – Она нас знает, – протянул он без видимого удовольствия.

– Да, эта женщина многое знает, умеет и, к сожалению… в общем… длинная история. Темная… – Вынужден был пояснить Степа и покраснел.

– Я думаю, – глубокомысленно изрек Митрофанов, – эта женщина имеет к вашим поискам… изысканиям некоторое, весьма непростое отношение. Всегда поражался способности симпатичных особ появляться жутко не вовремя или же в самый раз. Никогда посередине, – и профессор опять хмыкнул, видимо, вспоминая что-то давнее.

– Видите, профессор, что тут происходит. А что все-таки делать со всеми этими секретными данными, – беспокойно глядя на дверь, вскинулся Степан. – Они ведь могут, того и гляди, попасть в какие-нибудь не слишком нежные руки.

– Видите ли, молодой человек, – нахмурился профессор. – Этого всего не скроешь. Знания – как кометы, блуждающие среди нас. Вспыхивают то там, то здесь. В одной светлой голове, в другой завтра. Бесполезно уничтожать знания или зарывать их в тайники. Конечно… конечно, хорошо, чтобы все попало в неплохие руки. Но где их взять, столько этих рук. Не будем факирствовать, устраивать иллюзион и мнить себя поворотчиками мира. Цивилизация движется по законам, никому не известным и, думаю, почти не поддающимся анализу…

– А мне, – возразил Лебедев с упорным ожесточением, – все-таки хочется что-нибудь повернуть. Очень хочется.

– Батенька, – профессор расстроился. – Я разве сказал, что против? Я первый приду к Вашему успеху и буду рукоплескать, приклонив колени, как перед божеством. И это не кощунство, и не шутка.

– Но, вот же, человек открыл формулы и специальные соединения, возможно важные. Так что ж Вы не рукоплещете?

Митрофанов хитро прищурился.

– А, может быть, меня зависть гложет. Так вот, милые друзья. Почему я не рукоплещу, известно. Назовите мне хоть одно крупное, эпохальное открытие – которое не подверглось бы поначалу обструкции. Сонм научных полуневежд набрасывается на слишком новое и рвет на части. Пытаясь эти части огадить и умыкнуть. Так, коллеги, дадим вылежаться этой штуке, пусть она дозреет сама в себе, ну что подгонять историю… Вишь куда умахали.

– Вы ретроград, – придумал Степа уперто, – но вижу, не злой.

– Вы тормозите поиск, – изрек Петя. – И не хотите идти с нами. А нам искать охота.

– Я, конечно, старый рак-отшельник и научный сквалыга, отнюдь не охотник. Более того, – и профессор обернулся к двери, приложил палец к губам и выдал страшную тайну. – Более того, я часто теперь думаю, что неправ. Но я готов, к несчастью, отвечать только за себя. Увы, я не гений, я просто медик. А где то искомое вами лицо, я не знаю. Сейчас – просто не знаю.

В комнату стремительно шагнула Виктория, потеснила на скамейке молодцов и шлепнула на столик квадратную бумажку, исписанную формулами и буковками.

– Профессор, давайте помогайте. Сделайте мне быстро это вещество. Митрофанов взял бумажку и, отставив руку, стал разглядывать с двух сторон.

– Это сложное вещество, мадемуазель. Я не могу его сделать.

– Кто сможет? Я плачу.

– Уж не письмами ли юных особ к бывшим юношам?

– Извините? – переспросила Виктория.

– Извините, В некотором смысле шутка. Сколько же вы платите? – полюбопытствовал профессор, ехидно нахмурившись.

– Я за квартал обустрою и открываю пять сиротских приютов и пять домов для детей – калек с рождения. На сто коек каждый. С полной медицинской и финансовой упаковкой.

– Да! – крякнул профессор. – Верю. Это цена! Но ужасно то, что я действительно не могу Вам помочь.

– Кто может?

– Вы, однако, и впрямь боевая особа, не в обиду Вам будет сказано. Могли бы в одном месте у нас, в Унитарной лаборатории газов. Но не быстро, совсем не быстро.

– Мне нужно сто грамм.

– Господи, – воскликнул профессор, – зачем же столько. И каким образом, здесь одних катализаторов на редкоземельных сетках поди с дюжину. А это, двуокись иттербия. Да Вы смеетесь.

– Это я не смеюсь, это я плачу, – ответила Виктория задумавшись. – Хорошо, тогда скажите. Я знаю, эта штука где-то есть. Вы можете направить, посоветовать, подсказать.

– А Вам на что это нужно? – осторожно спросил профессор.

– На то же, что и нам, – вдруг встрял Петя Гусев и неопределенно махнул рукой. – На лечение. На облегчающую пользу личному и общественному рассудку.

– Нет, – возразил Степа Лебедев. – Видимо, Виктории Викторовне это все нужно для процесса. Поиск, охота, страсть, тайна и жестокое хирургическое разоблачение тайны. Это ведь все настолько захватывающе само по себе. Ну почему спрашивать у реки, зачем она течет, и у облака, с какой целью оно плывет и роняет дождь. Они без этого не могут. К тому же, неподотчетны. Огонь не может не пылать, а газ – не летать в воздухе, когда свободен.

– Вовсе не так романтично, и просто вовсе не так, – прервала его девушка. – Я, профессор, всего лишь работаю. Я на службе и получаю огромную зарплату. Поэтому я хочу работать хорошо.

– Захватывающее объяснение. Я тоже на службе, а получаю мизерную зарплату, хотя, кажется, и профессор. Но тоже хочу работать хорошо. Как же так?

– Не знаю, – смутилась Виктория. – Может, Вы себя не любите?

– Нет, не люблю. Я не худший, но не очень хороший. И что самое удивительное, Ваше объяснение меня полностью удовлетворило. Будь у меня возможность, я бы встал к лабораторному столику и взялся отцеживать эту жижу, каплю за каплей. Или пригласил бы Вас в какой-нибудь угол и указал колбу, стоящую там. Но всего этого, увы, нет, и не предвидится.

В столовом помещении вдруг смолкли голоса, затихла губная гармоника, а вокруг социальных спален раздался надрывный собачий лай.

– Все, – сообщила Виктория, – время вышло. Если, профессор, Ваши предвидения изменятся, дайте мне как-нибудь знак. Нам надо скрыться, Лебедев. Лучше, чтоб нас не видели.

Поднялся невнятный шум, в дверь сарая-ассоциации забарабанили и хрястко застучали сапогами. Появилась испуганная Кира со скрипкой, и профессор скоренько скомандовал ей:

– Этих двух вниз. Совсем вниз, Кира. Дайте скрипку, я спрячу, как медицинскую.

Виктория и Степан сбежали по узкой, крутой лестнице в захламленный рухлядью угол, где на стене криво висел пришпиленный ржавыми кнопками старинный плакат «А Ты не забыл погасить керогаз!», оказавшийся дверцей.

– Быстро сюда, сюда, – прошептала Кира и впихнула их в маленькую комнатенку с узкой кроваткой, занимавшей всю площадь. – Делайте вид, – почему-то крикнула она чуть слышно, обрушила пару на кровать, захлопнула плакат и уселась на рухлядь.

А по лестницам и ступеням уже стучали кованые солдатские сапоги. Голос полковника Стукина раздавался отовсюду:

– Ощупать глазами и облапать руками все. Заморищев, бери сук с солдатами и лезьте во все углы. – Эта химическая падла должна вонять здесь. – Дипешенко, вниз, в самый низ. Огляди усы каждого таракана и поиграй в гляделки с каждой крысой. – Морды сворочу, всех на Колыму, упустите вошь. Профессор, профессор, пожалуйста, к свету, к солнцу…

По узкой лестнице сбежала ловко вниз огромная рослая овчарка, таща за собой упирающегося и падающего хлипкого солдатика. Последний тупо посмотрел на Киру. Кира сидела на груде рванья перед плакатом и выделывала рулады на губной гармонике.

– Тут одна только хромая мозгами, – крикнул солдатик.

Но собаку было не обмануть. Умный пес уперся, скулил и терся о плакат. По лестнице, тяжело прыгая, свалился заместитель старшего специалиста.

– Ну-ка, – взревел Дипешенко, – убрать собаку, – и рванул дверцу.

Потом тихо прикрыл ее, вытер фуражкой потное красное лицо, поглядел на здорово изображенный тухнущий керогаз и тихо произнес:

– Вот тебе и здравия желаю.

Сверху послышалась оглушительная трель свистка.

– Свистать всех наверх, – завопил генерал и полез, кривя ноги, по высоким ступенькам.

– Ну-ка, иди, убогая, – скомандовал солдатик, подталкивая Киру локтем в спину. – Эх, – горько посетовал он, – тебя бы в роту отдать. НА излечение.

Генерал Гаврила Гаврилыч возглавил процессию, но поминутно останавливался, надсадно кашлял в кулак, поглядывал на умного пса почти такими же умными глазами и горестно качал головой.

Шум наверху постепенно стих, смолкли крики и топот солдат, и бряканье прикладов, и сумбурные взвизги губной гармоники. Виктория выпрастала голую руку, которой обнимала Степу за шею и, облизнув губы, сухо сказала:

– Поднимайся, Лебедев. Неудобно в куртках то под одеялом.

Вскочила с узкой койки, где они еле поместились, спустила засученный рукав драной кофты и сделала пару шагов по клетушке-пеналу. Поднялся и Лебедев, стряхнул невесть откуда взявшиеся перья с куртки и брюк.

– Ничего здесь почти не было и нет, – произнесла Виктория задумчиво.

Отвернула гнилую дверцу тумбочки, сверху застеленной плотной рубахой нечистого цвета с выцветшей надписью «Фестиваль молодежи», заглянула под деревянный узкий топчан, на котором они изображали объятия. Взяла в руки несколько нотных листов, приткнувшихся в углу.

– Поехали, Лебедев, – произнесла обреченно и спокойно. – С отчетом о наших пустых проделках.

– Куда поехали? – для чего-то переспросил, жалея Викторию, Степа.

– Далеко… Далече.

В помещениях спальни-столовой среди ужасающего разгрома и форменного беспорядка расположилась пыльная тишина. Здесь не было ни души, только вдали, за окнами, через подступающую темноту, еле слышные, долетали ленивый лай и перепалки трамваев.

– Сейчас попутку словим, – нелепо и абсурдно объявила Виктория и оглядела глухой черный двор, какие-то лазы возле рухнувшего сарая, серую мешанину стеклянных обмылков.

И недолго, совсем недолго ее неестественные слова висели в протухшем запахами соседних складов воздухе.

От невысокой кучи промхлама, как двойник, отделилась куча поменьше, зафыркала, зажужжала, закружила, объезжая ямы, и обернулась копией небольшой машинки, как-то, однако, движущейся, и подкатила прямо к обуви попутчиков. Распахнулась единственная боковая дверка, и голос из темноты знакомым тембром произнес:

– Степка, ты? Ну поехали, раз уж припозднились, подвезу.

За рулем заслуженного агрегата красовался его владелец, Серега, напарник Степы по специальному садику. Степа от удивления даже не открыл рот.

– Куда? – деловито спросил детсадовский сменщик.

– Вперед, – понятно разъяснила Виктория и уперлась невидящим взглядом в переднее стекло.

Но дорога была указана, судя по всему, на редкость точно, так как, повиляв и поерзав мимо развалин, компактная железяка вырулила на ночную дорогу и бойко запрыгала, петляя мимо ям и канав и набрав страшную для драндулетов скорость.

– Ну как там, в садике? – перемалывая оцепенение, нерешительно спросил Степан.

– Порядок, – уверенно ответил Серега и оглянулся, на секунду внимательно окинув взглядом обоих седоков, будто убеждался, что они действительно пользуются таким редким транспортом.

При этом ему чудом удалось сохранить машинку на дороге и еще лавировать на ней.

– Порядок, – подтвердил он. – Старшие разучивают к большому праздничному концерту на свежем воздухе костюмированное представление. Над медом будут порхать пчелы из четвертой группы, а добрые гномы из третьей в колпаках «Спасибо тебе, почти родной отец!» кормить этих с руки. И еще изображать коллекционных пришпиленных булавками цветных бабочек, выражающихся на языках своего цвета о подаренном мэром детстве.

– У вас оружие есть? – спросил он неожиданно, ни к кому отдельно не обращаясь.

– Сейчас нет, а зачем? – ответил глупостью Степа.

– Почти пугает, бьет только в упор с дичайшим разлетом, но хоть не клинит никогда, – уточнила Виктория и высунула к носу водителя маленький блестящий браунинг, выуженный откуда то снизу.

– Шутка, – грустно сообщил водитель и замолчал.

Мимо, согнувшись в погибель, проносились какие-то тени, отброшенные поворотами отблески фар, проревевшая встречная машина на секунду залила все синим прыгающим светом.

– Почти приехали, – сообщил Серега, всматриваясь. – Слева деревенька в двухстах метрах, оттуда рядом. – И машина встала. – Степа, – неожиданно тихо попросил водитель, – если что, зайди к моим.

– Что? – аукнул, не поняв, Лебедев.

Водитель не ответил, но сзади раздался оглушительный треск, и удивленные седоки увидели тень огромной березы, трахнувшейся вразлет в пяти метрах за машиной. За ней долбанула и вторая. А впереди в бледном ночном морозном тумане на дороге поблескивала гранями наледи искрящаяся фиолетовыми и малиновыми огоньками под светом фар огромная куча сучьев и древесных обломков.

– Значит так, – произнес Серега сухо, немного давясь. – По уставу в дороге командир я. Слушаться беспрекословно.

И он вытянул откуда то из-под бокового сиденья жуткое оружие – это была какой-то белугообразной формы страшная железка с толстым телом и с двумя хищными короткими стволами-хвостами.

– Я прируливаю к обочине, вы сразу же вываливайтесь и бегите, не оглядываясь, влево. Там зимняя умятая тропка. В первый дом не стучитесь, только туда, где огонек. Я прикрою.

– Что прикрою? – переспросил Лебедев, думая о беспорядке в одежде.

– Лесные братья шалят. Бывшие деревенские.

И тут они увидели, как к машине медленно с разных сторон стали подтягиваться некие тени. Эти тени то сгибались, как бы страдая от резкой животной колики, то припадали на колено, и так, калекой и уродом, проползали толику пути, приближаясь и неумолимо сжимая кольцо стаи.

– Бежим с нами, Серега, – попросил Лебедев, жалко ссутулясь.

– Нельзя, – отрезал водитель. – Только так. Это приказ.

– Идем же с нами, авось… – попросила Виктория.

– Виноват, не могу. Готовтесь, Виктория Викторовна.

И вот уже в нескольких метрах от дверей увидел Лебедев дикие лица, обросшие и, будто с выколотыми глазами, как-то неправильно ввинченные в обмотки и тряпье руки и ноги, торчащие из тела криво, косо, словно поперек геометрии скелета. И только теперь до Степиных ушей донесся тихий жуткий звук, издаваемый плотными тенями синхронно через хрипящие полураскрытые беззубые рты: это был зов, который, наверное, издает смертельно раненый в подбрюшье кабан, призывая подругу, чтобы распороть из последней радости клыками ее тело вдоль, и тогда затихнуть.

– Пора, – сказал Серега и наддал газ.

Машина рванулась, сминая тряпичное препятствие как куклу, в сторону, подлетела к обочине и осела в кювет. Через отвалившуюся дверцу ездоки вывалились в канаву, и Серега заорал: «Быстро, бегите!»

Виктория первая увидела узкую, примятую в снегу тропку и помчалась по ней, оглядываясь. Лебедев, боясь потеряться в кромешной тьме, побежал, крутя головой, проваливаясь и не попадая на твердое, следом. Возле дороги ударило залпом страшное оружие, издававшее гром и лязг, но заглушаемое в промежутки диким, надсадным ревом, десятками глоток, залитых кровью, слюной и злобой. Пара свистящих трассирующих пуль осветила им петляющую тропку, замаячили недалекие домики, вырастающие впереди серыми навозными кучами.

Степа нагнал Викторию, но с ужасом услышал, что их преследуют. Он полуобернулся – будто плывя в лунном свете, медленно взмахивая руками с какой то железякой, позади них огромными неровными прыжками, рыгая и шумно сопя, явно догонял их снежный человек, в ушанке с разлетевшимися ушами, неистово крививший серое мутное пятно лица. Зверь налетел на Степу и вмиг повалил его навзничь. Степа увидел белесые ресницы, исцарапанные страшными рваными ранами щеки и выпученные, поблескивающие луной, ничего не видящие глаза.

«Пала, уймися», – прошептал зверь, и над Лебедевым взлетела рука со смертельным обрезком. Степа прикрыл глаза, бешено пытаясь оттолкнуть шершавое горло и тугой кадык. Хрястнул удар, и горло, зашипев, упало в Степины руки, по которым, капая, помчались горячие струйки. Над Лебедевым стояла Виктория с дымящимся браунингом в руке, рука ее дергалась и собиралась нажимать вновь.

– Бежим, – выдавила она, тряся головой. Вдали треснул еще выстрел, или два.

Первую избу они, задыхаясь, проскочили, не заметив, так она уплыла в сугробы. Дома были мертвы. Но вдруг в третьем или четвертом мелькнул огонек, и исчез. Мелькнул еще, будто опасливо прося «сюда», и опять пропал. Степа, подталкивая падающую Викторию липкими руками, а потом волоча ее, наконец дотащился до дома с короткими огоньками, поминутно оглядываясь и думая, лишь бы не встало сердце. Впереди, на съеденном жучком, покосившемся остове крыльца в домишке привиделась ему щелка в двери, и правда – там и мелькнул вдруг опять падающий огонек свечи. Они вползли на крыльцо, пихая и подтягивая друг друга и ввалились в узкую щель. Тут же в полной темноте застучали засовы и раздался шелестящий старушечий голос:

– И-ех. Чай, матушки, думала повновь утрем могилки скрести. Ну, ладно, спасибо ему – схоронилися.

Затлелась свечка, и они увидели маленькую старушонку, через синие ладошки которой свечной огонек пробирался насквозь, как через немытое стеклышко.

* * *

– Здравствуй, любезна девица, ясна лунушка, румяна косушка. Здравствуй добрый молодец, сокол ясневый, стать беспечная, – приговаривала старушенка, подкармливая небольшую печку, в которой уже прыгал огонек, кургузыми мелкими дровишками.

– Кабы знала, кабы ведала – натопила сплеча, наколола сгоряча – чтоб черти скакали, покою не видали. Чтоб девица румянилась, чтоб у молодца сердце прянилось. А сейчас колодезной водицы набурлим, – пришептывала старушонка, подтаскивая в печку маленькими сухими руками-клешнями огромное ведро воды, – да ладошки усталые, да ножки вялые горящим припарком ободрим – вот будет какое разглядение.

В избе, несмотря на потрескивающий огонек, было холодно, Викторию била дрожь, и она, молча трясясь, прижималась, видно ничего не соображая, к Степе.

– Бабушка, у вас тут какая-нибудь связь есть? – спросил Степан. – У нас товарищ на дороге. Нужна помощь.

– А как же, без связи то, – удивилась, повернувшись, старушонка. – Но ты не горюй, да не убивайся, что ушло – того не взять, что взяло – того не спужать. В такой-то час здесь до утра обморок, палец высунешь – по пояс обморозишься, пояс вывесишь – без кожи разденешься. Нет, любезный детинушка – забудь об этом всем до сроку. А без связи как же, – она подошла в угол и перекрестилась на образа, тускло смотрящие как-будто издалека. – Молитвы посылаем, слова волшебные и напутствия получаем. Поутрему я вас к своему старику сведу – ох рад будет, он в сараюшке в опочивальне. У него птица-голубь вещая, посылает птицу с приверченным словом – получает сказ ответный разумительный. Связь…

В другой половине избы заблеяла коза.

– Вот корытце. Мойтесь-размывайтесь дети любезные, вот и тряпица чистая, во льду полосканная, – предложила старушка, снимая дымящееся ведро. – А я вам в водицу добавлю настою травного, разнопахучего, особого сбора здешних диких лесов. Вон у меня пузырек с ноготок. Плохое слово собьет, веселую кровь подтолкнет, тишину пробудит – счастья не убудет.

И старушка вылила пузырек в воду, и в избе расцвел луговой аромат, пополз тонкий зеленый туман, и дурман видной пеленой занавесил оконца, и так напрочь закрытые снаружи тяжелыми дубовыми ставнями.

– А я кормилицу навещу, совета спрошу, – сообщила старушка и скрылась в сторону козы.

Степан отвернулся, а Виктория резво заплескалась в углу. Погодя старушка вернулась с куском какого-то пирога, сунула в печь и молвила:

– Идите-ка, деточки, скушайте, что случай велел.

– У нас, бабушка, с собой совсем ничего нет, что бы на стол или в дом дать, – горестно оправдалась Виктория.

– А и спасибо. Я, если возьму, в могилку унесу, а если кого попотчую – может, вспомнится старенькая, может, слюбится памятка в каку ни есть минуту, вот и хорошо…

Бабушка поставила на стол миску с грибами, горячую коврижку и еще склянку с притертой пробкой.

– Правнучок, юный химик, с города склянку принес, летом приезжал – старухе сладкая потеха. Теперь то в ней огнь-вода своего погону. Выпейте, не воротитесь от бабкиного, по стаканчику другому, не глядите, что в головах бубенцы зазвенят, это справное дело. На пчелиной моче, на медвежьей слюне, на следу змеином, на слове любимом. И я с вами, с божьей помощью, каплю другую лизну.

Бабушка степенно, со строгим лицом, не поморщившись выкушала маленькую стопочку огненной воды и тихонько спела треснутым, но задорным голоском:

– Ой-ли чудо сонное перевиделося, ой-ли огнь вода в теремке горит,

Красна девица, птица жаркая, с клети выбралася.

К молодцу-задор, растворив врата, средь свечей спешит,

Ой ты свечечка, слеза девичья, разгорися-ка,

Женишок родной, к голубушке прикрутися-ка,

Крепче мору, о всяку пору, до крайняга взору.

Старуха поднялась и взбила тюфяк на полати.

– Вот вам и постеля. Отдыхайте справно. Если что, у козы моей спросите, она все знает. А я к старику своему ночевать пойду, ему тоже уход нужен.

Виктория мгновенно разделась и юркнула под пестрое лоскутное одеяло.

– Степа, – жалобно попросила она, – согрей меня.

Она обняла его и тихо сказала, сомкнув веки:

– Обними меня тоже, я больше ничего не хочу.

И Степа опять поплыл в обморок.

И привиделось ему странное. Будто снова вразлет ударила косая молния, и по телу помчались искры, скапливаясь и падая звездами на изломах. Но теперь он был не маленький, еле видный мальчик, а огромный сильный мужчина со стальными руками и ногами, и был он не один наедине с желтой несходящей звездой в оконце – а в руках он скрывал от бешеного мира свою невесту – хрупкую и мягкую, как льдинка в талой воде. Поэтому Степа схватил эту впитывающую его тело льдинку и поместил ее внутрь себя, так что не осталось ни Степы, ни талой воды, ни шипящих искр – один теплый жар тлеющей внутри печи.

Потом сразу примчалось утро и, будто бы, открыло обморочным глаза. Заблеяла коза на своей половине, но строгие образа, засветившиеся серебряными лучами от единственного открытого высокого оконца, поглядели издалека укоризненно и смиренно, и коза смолкла. Молодые поцеловались долгим нежным поцелуем, который рискнула прервать пискнувшая невовремя мышь и вступивший сверчок, выбрались из постели, влезли в одежду и, взявшись за руки, вышли из избы на крыльцо.

Солнце ударило по снегу, по глазам и по льду на дальнем склоне и вызвало переполох среди красок, разбросанных утром, и убегающих от него разноцветных теней. Озоновая дыра ярким фиолетом сверкала в голубом небе над головой, и из нее нескончаемо лился на замерших у крыльца Викторию и Степу водопад юрких беспечных корпускул кислорода, сжигающих усталость, печаль и саму эту жизнь…

Бабуля, ранним крючком прицепленная к какой-то скирде на дворе, крикнула:

– Пройдитя, к старому-то. Воо-на, – и махнула рукой на сарай, прицепленный к избе для прочности… – Заждался поди. А то гости скоро.

Узкая тропка привела неудачно путешествующих к скрипучей дверце и темной клети, по колено заваленной соломой. На соломе восседал нестарый старичок в ушанке и зипунке и отчаянно приманивал их присесть, указывая места руками и голосом:

– Сюда, сюда. Рассаживайтесь-ка скорей, люди добрые. А то страсть какая скучина здеся. Тоска ест, кручиной запивает. Глянь, какие вы молодые, да раскрасивые люди. Людей давненько не было, одни сельские мухоморы. Вот и дождуся новостей услыхать.

С невысокого насеста слетел голубь и, трюхая крыльями, уселся на ушанку.

– Иди пока, – спугнул его старичок, отправляя обратно ладонью. – Тебе сегодня выгул. Вы не глядите, что подняться не могу – прирос в землицу, – я еще бодрый.

– Как прирос?! – не понял Степа.

– А так, обыкновенно, – мужичок приподнял зипунок с сена, и пораженные путешественники увидели толстые отростки, наподобие корней, ползущие от распухших ног старика вниз, в землю.

– Пророс, слава богу, – подтвердил старичок, охлопывая бока. – Дак у нас многие на селе проросли. И Шевкуновы всей семьей – сущее горе, и Матрякин мужик, а Демьян механизатор сраный, как с пьяну на ферме упал, так там и прирос. Почти многие от земли питаются, кормилицы. История-то простая. Все с пьяну, с угару, да с безработья… Как по весне набухнет наша землица, как пропарится, и соки в ней бурлить начинают, дым от нее сладкий валит, и пьяного мужика валит. Выходят понизу малые корешки-отростки, просют их приютить и земляным соком напоить. Не укоренишь, замучает корча, и через месяц придет кривая баба с косой в красной косынке и тебя сострижет и в дубовые сани сложит, черного и пропавшего…

– Началось то давно, еще деды дедов скажут. Вон дед Пафнутий, сам ста лет, да еще сто позабыл – помнит первого проросшего. Тогда над селом в июле фиолетовый звон стоял от жара, а когда спустились желтые дожди вперемеж с хлопковым снегом, тогда и случилось. Прибежал один земеля на площадку перед лавкой – тогда еще в селе лавка с товаром водилась, – сам шатлив, от отравы перепойной крутится, дышит змей-горынычем, глазищи из ям выворачивает, орет благим матом: «Спасите люди, сапоги новые на ногах горят!» И, правду, не горят, а снизу и сбоку маленькие вылезли корешки змеистые, как у гороха, али фасоли. И давай он по пыльной земле среди лошадиных метин как бурьян кататься, пока в навоз не закатился, там токмо замолк, да уснул. ПО девкам ходок был, может позаразился… В те времена как раз поселковые ракетиры собрались на сходку и решили в леса окончательно податься. Стала ведь их тьма несчитана, пол села молодых да средних – кого грабить да обирать? Свои все пограблены, в дырах живут, дырами покрываются, водой снежной мылятся, да соломой обтираются. Нищета беднотой погоняет, где что отымет, никуда не прибавит, все в пыль, в кураж, да в смурное буянство… Тогда за главного у них этот бывший сельсовет стоял – Кондрат-кривое семя. Ну он-то никогда сам не нищевал, всегда с табачком, да огоньком, всегда помело при любом паскудном деле. До этих плохих времен порученцем по селу расхаживал, да покрикивал:

– Кто продукт без спросу в город потащит, тому хана. Кто на базар попрется, тому в морду красного вина. Нам и так, – орет, – братья селяне, сверху эти хлеба насыпют и сколько надо горючих материалов. Потому как помочь с государства от христопродавцев обязана. А кто корову сдоит, да на трассу с крынкой – тому петух красный прилетит и солому на крыше поклюет, а кто зеленя в банке засолит и скроет – тому крышка сверху постучится. Потому как на наше бедство городские воры должны нам дорогу жизни покрасть и по ней гуманитарку с кисельными берегами спустить. – А сам на часики свои золотые, нажитые с солярки, и поглядывает.

– Тут на беду в селе гасанки на время объявились, завезли дурман-порошок и трын-траву горчащую. Говорили – лечебная, от всех болей, – и коренья от него с тела сохнут. Все враки. Кто настоя ихнего нахватался и белой пыли надышался, взялись в друг друга с ружей палить и по селу с выпученными руками и скрюченными ногами бегать. Орут:

– Вижу. Вижу царь-девицу, шумахамскую царицу. Во сто крат моей толстопятой краше, шальвары розовые на босу ногу, пупок, что куриное яйцо. И за ласки ночные обморочные – труда не требует. Да… Жизня…

– Ну, собрал главный ракетир Кондрат, бывший сельсовет, поселковых буянов, да дурней, у кого руки с ушей растут, да и говорит сказ:

– Айда, робя, в пришоссейные леса. Тута лафа кончилася. Государева казна просрамшись и проемшись вышестоящей категорией. Гуманитарку влет таможня жрет. А нам, сельским – кривятся, сами, мол, жните да пашите. А пошто сия мука, мол? Одне будут нашу газу с нефтей хавкать, а нам эту недородь отдали, корячтесь. А там, возле трассы – всегда рыбка ловится мала-велика, на прокорм окаянный…

А сам замахал ладонями, зашуршал бровями, словно с ними всеми ночевать по лесным мокрым ямам собирается. Как же! Который десьтилеток атаманы в тепле жрут, а нечисть обросла плесенью зеленой и сизой тиной, и на этих разбоем пашет, да убоем сеет. Да-а… Только иногда кто из лесных к дому прибегает, и плачет навзрыд…

Тихонько в сараюшку прибрела бабуля с теплым чайником и взялась лить слабой струйкой под зипунок с приговором: «Ну попей, попей говорливый старичок, поди жажда не замучила? С сахарком свекольным, медком приствольным. Говорите-беседуйте, я уж побегу, об столе похлопочу, гости соберутся – в грязю не уткнутся.»

– Да, – продолжил старичок. – Вот я и пророс. Тогда пил много, и все больше жижу смердящую. Да и падал. А кто на ногах устоял, никто с ботвой не сроднился. И что мне в особой обиде – это, говорят люди знающие, когда сходка та длилась, выскочил еще один с району, районный, значит, заместитель ракетира и кричит:

– В леса, в леса, – а сам золотыми челюстями лязгает. – Я, – кричит, – народный сажатель, ведаю местной сельхозбанкой со средствами, ведаю разрухой сеялок и пахалок, и ведаю борьбой с городской министерской нечистью. Никогда, – орет, – наша кость в батраки не шла, никогда горсть землицы нашей никуда от нас не покидала. Токмо в дышло мироедам запихнем и фитили им запалим с лету. Скоро, скоро, – орет, – сгибнем, братва, с недожору, я первый свежий погост освою. Но ни пяди своей земли не раздадим, которые нам луга и поля, ручьи и овраги с матерным молоком досталися…

– Вот так орал, аш слюной подавился, а говорят знающие люди, – и тут старичок осторожно покосился кругом, – как раз этот шалопай и отгрохал себе домину-особняк сбоку в спецпоселке – ну, рядом, куда, бабка сказывает, вы то путь держите… Да…

– Ну, ладно, любезные граждане всея Руси, чтой-то я об себе и об себе, – встрепенулся старичок. – Ну-ка вы мне, увечному по старости, расскажите-поясните, как там теперь в городе, – полгода известий не имеем. Все так же, чтоль?