Текст книги "ЯТАМБЫЛ"

– Да, дедушка, – сказала Виктория, взглянув на Степу, – все почти так же.

– Ну вот, – облегченно рассмеялся старик. – Я так и догадывался, что все куда текло, туда и утонуло. А боялся, пропущу что. А еще вы мне, далекому поселенцу, раскройте. Говорят, на дню, то ли через дню дикая гулянка в городе объявится. И, вроде, женщина змея восьмигрудая будет желающим губы кусать. То как?

– Не будет этого, дедушка, – успокоил старика знающий Степа.

– Ну и слава богу. Передайте там народу, чтобы не прорастали, обожрамшись пойлом. Скажите, дед велел, насобирав опыту, – лучше, кто свободен, в батраки записывайся. Если б не ноженьки, я бы записался. Но по договору, а не в подневольные. Идите, ладно, дети счастливые, там уж поди, бабка гостей насбирала, вас праздновать. Вон с крыльца рукой манит… Чарку то мне не забудьте. Эх, подагра треклятая…

Но в жарко натопленной избе упавшему ранее в обморок Лебедеву привиделось в его особом состоянии еще одно неведомое наваждение. Правда, В извинение ему, следует заметить, что в этих пограничных самочувствиях, нередко между болезнью и здоровьем, восторгом и отчаянием, жизнью и далеким путешествием налегке, – когда неизвестно, куда качнется равновесие, – все, зачастую, зависит от природы самого чувствующего. Одни впадают в потерю зрения и безмолвие, другие таращатся, все различая, но теряя нить рассудка, а третьи и вовсе упрутся в одно, или подавай им, чего никогда не бывает.

Степа в этом смысле сохранил все свои немногие достоинства. Но зрение его сделалось особым, оно включалось и выключалось как в калейдоскопе, временами – тем более, что беседовать, трогать руками и внимательно рассматривать ему хотелось только одно – Викторию. Поэтому все остальное выпрыгивало вдруг и имело одно общее свойство – бесследно исчезать, как топор в хохочущей проруби.

В жарко натопленной избе перед молодыми вдруг запестрились и запрыгали разодетые и разукрашенные – несколько старух самого разного калибра закрутились в хороводе и затянули голосами разных инструментов – от треснутой губной гармоники до дырявой тубы:

– Я бежу, бежу по поженке. Прибегу я ко часовенке,

У часовенки два голубя сидят. Один голубь часы говорит.

А другой голубь про праздничек…

Старушки крутились весело, и на каждой из них торчали немыслимые пестрые сарафаны, шитые кацавейки и шалюшки, раздобытые в глубоких сундуках. На лысоватых их головах вертелись и шуршали сухие васильки и иван-да-марья в колосьях ржи. Со всех углов избы тоже пучились сухие соломки, убранные наподобие веселых рож.

Тут перед Степой выплыла сама Виктория в ободранном плащишке, заляпанном мазутом, и прошлась перед подковой старух лебединой поступью:

– Ой, куры мои, – запела она, непонятно откуда взяв. – Куры ранние. Ой, люли, ой люли. Куры ранние.

Не вставайте рано, не будите меня.

Я всю ночь не спала, все милого ждала.

Ой, люли, ой люли…

– Ступай, лебедушка. Ступай с девушками на козью половинку. Соберись к праздничку, покройся соболями, обрядись шелками, – прошамкала, поклонясь, хозяйка, а другие, схватив Викторию, потащили прочь от Степиного взора, напевая и пританцовывая хрустящими ногами:

– Как у нас было во тереме, во столовой новой горнице.

Да на стуле на ременчатом, да перед чистым перед зеркалом

Тута девица белится, она белится румянится

Надевает платье цветное, платье цветно подвенечное…

Степа глянул на деревянный, сбитый из строганных досок стол, и обомлел. В туесках и плошках, пузырчатых, не петровских ли времен, граненых склянках, в долбленой посуде разлеглось все лесное богатство – ярко светились веселые рыжики, пахучей горкой предлагали себя черные грузди, самоцветами смешалась клюква с черникой и брусникой, а уж злой хрен, терпеливо тертая редька и огурчики с мизинец так плотно обступили огромный розовый пирог, что и стопку приземлить было некуда. За столом уже сидел толстый мужик, похожий на блин со сметанной головой, подмигивал Степе, а другой рукой оглаживал заросшего шерсткой собаченка.

– Внучек! – крикнул он гордо от стола, любовно шурша шерстку. – Тоже Степа. Ну-ка, Степа, скажи.

– Тя-тя, – проверещала обросшая. – Дай, дай.

– Умник, хороший! – обрадовался румянящийся улыбкой блин. – Иди скорей, женишок красивый, тяпнем по одной – для духу, пока девок нет.

И он схватил откуда-то сбоку штоф и ловко нацедил две стопки:

– Покушай, на, умничек. Покушай, нет, умничек. Покушай, разумничек.

Наши чары золотые, пивовары молодые.

Наша чарочка каток, покатилась во роток…

И Степа выпил чарку до дна.

– Смородина на крови, – заорал блин, а собаченок запрыгнул передними лапками на Степу, лизнул щеки и тявкнул: «Дя-дя, дя-дя. Куда, хо-о-шо».

Но старушки уже появились с козьей половины, ведя саму разряженную сибирским котом козу и толкая перед собой смущенную, неловкую Викторию и растягивая оркестром, подвывая и охая:

– Не изюм растет – виноград цветет! Ой-да рано мое.

По застолью молодую ведут. Молодую княжну новобрачную.

Давали ключи, ключи суженого. Брала она ключи, ключи суженого.

Сама этим ключам приговаривала. Я этим ключам буду ключница.

Ой-да рано мое!

А Виктория вдруг выпустилась в круг, прошлась, подплыла к Степе, толкнула его руками в грудь, отчего он, чтобы удержаться, схватился за штоф, и пропела:

– Я сидела бы век во девушках. Я чесала бы свою головушку.

Заплетала бы русу косыньку. Я вплетала бы алу ленточку…

На Виктории умопомрачительным узором спускались сверху вниз кружева, да блестки, а в ушах ее сияли наборные сережки старого речного жемчуга в виде пшеничных колосков.

После в Степиной памяти осталось немногое, что появлялось и исчезало само, мягко гладя глаза.

Причитали бабки, плюхая Степе в тарель огромные куски пирога с неизвестной рыбицей:

– Земляничко-ягодка, отчего же ты красна? Ой, люли, ой-люли.

Во сыром бору росла, спротив солнышка цвела, ой, люли, ой-люли.

Ой, Викторья, душечка, да в кого ж ты хороша, ой-люли.

Пробрался к Степе внучок-собачек, положил мордаху на Степины колени и спросил, поводя измученными глазами:

– Дядя, не надо игрушек. Дай поговорим. Хо-роший, хо-роший.

Потом все заорали, загалдели:

– Гость виниться пришел, гость виниться пришел.

В притолоку двери протиснулся огромный мужик с сизым, бледным лицом, кривым глазом и обросший щетиной и соломенной крохой. Схватил бутыль и для храбрости ополовинил под перестук ладоней: «…монастырская густая, на святой воде и нательных крестах настоечка…», потом бухнулся на колени, отвесил три поклона и произнес глухо и затаенно:

– Прости барышня-невестушка, прости барин-женишок. Люди мы путаные, в омута закутаны. Прости матушка сына, – поклонился хозяйке, маленькой старушке и беззвучно зарыдал, сотрясаясь огромным телом и упав на пол. Его отнесли в угол праздновать. Опять запели не по годам звонко:

– Да столы новые дубовые, да на столах скатерти браные.

А за столом-ти гости званые, да они званые почтенные.

Они пьют, едят, да чванятся.

Да невестушка хороша, да что Виктория то Викторова душа.

Но вперед, перебив бабок, выступила коза, разряженная в пух и прах, представительно, по-котячьи вертя хвостом. Всем на удивленье, под веселый смех и пересуды, она промямлила:

– Да тут и умна дочь разумная была, да именем изотчеством

Виктория свет Викторовна. Да она ходила расхаживала

Да по своим ли светлым светлицам, да что из горницы во

Спальницу. Да ко кроватке ко тесовой подошла.

Да ко перине ко пуховенькой

Да к соболину одеялышку

Да тут лежал то добрый молодец…

И тут Степа увидел перед собой прекрасное лицо своей суженой, которая пристально глядя на него и покачивая жемчугом в ушах, взяла его щеки в ладони и поцеловала долгим поцелуем. Она тихо прошептала:

– Воротись сударь назад, тебе радость скажу.

Дымно, дымно в поле.

Чадно, чадно в чистом.

Тебе радость скажу. Тебе сына рожу.

И сразу же на Степу упала ночь.

* * *

– Вставай, Лебедев. Пора, – Виктория растормошила Степана.

Она была уже одета и прохаживалась по комнатке в своей заляпанной рваной куртке. В единственное окно с отринутой ставней начал просачиваться морок утра. Возле печки, согревая воду, суетилась бабуля.

– Бабушка, – сказала Виктория, – Степан Вам даст немного денег, у нас больше ничего нет, – и Виктория сунула в Степину ладонь тугой кругляшок свернутых купюр.

– Не надо бы, милая, – отнекнулась бабка, – не обижай старую.

– Это, пускай, и не Вам, это по деревне, кому похуже. НА лекарства, на хлеб. Не обижай молодую. Спасибо за все.

Бабка молча приняла деньги, не глядя сунула в тряпицу и, обратившись к образам, перекрестилась:

– Спасибо и вам за все. Я провожу-то по утречку. Ближнюю тропу до особняков знаю, а по пути насыплю пугающего травного порошку. Пройдем, не остановишь…

Старушка довела путников по легкой, еле приметной снежной стежке почти до стального сплошного забора, за которым уродливыми громадами встали особняки, перекрестила и, согнувшись, засеменила назад.

– Эй, – крикнул им вооруженный страж возле огромных, растягиваемых двигателем железных ворот, – эй, бомжи, пошли, пошли отсюда. Сейчас дробью накрою.

– Болван, звони 3-73. Нас ждут, – крикнула Виктория.

– Чего ждут, – нерешительно огрызнулся страж, – у нас таких не ждут. У нас только на спецтехнике ездют. У нас не ходют.

– Звони, тебе говорят, а то дробью урою, – крикнула Виктория и выставила стволик браунинга.

Страж защелкал телефоном в будке, с минуту говорил и слушал, потом трубка выпала из его рук и повисла, качаясь. Он вышел к затрапезного вида путникам и испуганно, голосом свежего мертвяка, просипел:

– Милости прошу к нашим шалашам. Обознамшись по неопытности. Может вам доставочку организовать до места? Это мы в миг.

– Дойдем, путь знаем, – отрезала Виктория, и они попали на внутреннюю поселковую дорогу, вымощенную квадратами сцементированной гранитной крошки.

Прошли мимо нескольких владений, закрытых пялящимися чугунными чертями и ангелами, которые домами нельзя было назвать ни в какую. За ажурными решетками разлеглись странные помпезные сооружения, напоминавшие то развалины мавританских замков, то готические соборы с отпиленным центральным порталом, а то мексиканские гасиенды с огромными сараями для предполагаемого скота.

За одной из решеток Лебедев с изумлением увидел давних знакомцев по обмороку, мастеров закулисного жанра, эквилибристов братьев Дмухановских. Один из них делал утреннюю гимнастику, стоя на голове, окуная трусы в снег и одновременно жонглируя пятью гантелями и приговаривая: «Раз – бастион взяли, два – отняли. Раз – дверь открыли, два – закрыть забыли». А другой яро травил одетого в чучело садовника или служку пятком каких-то шерстяных животных на длинном стальном поводу и орал:

– Фас, падла. Взять его живым. Плохо служите, хари, – и охаживал прыгающих армяком.

Свора, сипя и кидая слюни, кинулась было сквозь резную изгородь на бомжеватых прохожих, но была остановлена крепким поводком с железками на конце:

– Куда бросились, ублюдки. Рано. А команду кто будет ждать?

– Чего ж ждать, – неотчетливо рявкнула одна в ответ.

С одного из балконов ранних посетителей приветствовал плотный человек в черном строгом костюме, перекрещенном патронташем, который по мавзолейному поднял руку и провожал взглядом прохожих. В нем Степа без труда узнал выдающего знатока фольклора и глубинного человечищу.

Плотный человек с балкона неожиданно все же произнес речь:

– Пламенный призыв проходящим госслужащим. Неопалимый привет трудящим с ранних утров… Утрей. Да здраствует незаколебимая скоромность одежи масс. Пусть завсегда откроются для их кладовки земель и погребка морей. Ура, товарищи ранние проходимцы! Ура-а…

Степа, слабо поперхнувшись, из вежливости квакнул «Ура», но был остановлен жесткой рукой возлюбленной, ткнувшей ему в поддых.

У третьего особняка, смахивающего на придорожную харчевню на окраине Аравийской пустыни, но огромных размеров, их радушно приветствовал приятный осанистый баритон, вежливо вышедший за ворота и даже пытавшийся приложить поцелуй к ручке Виктории. Он раскидисто расставил ладони и затянул:

– Не кочегары мы, не плотники, – тыча в себя одним, а в Викторию другим пальцем и усиленно моргая ей красным от утреннего здоровья глазом и намекая, что Степа лишний.

А потом завыл тенором: «ты ж мине пидманула…»

А после добавил баритоном: «Да я шут, я циркач, так…»

Но путники прошли мимо неумолчного бельканто, пустившего в конце основательную киксу. И наконец они остановились возле огромного дома-блиндажа, который был отделен от дороги глухим забором, украшенным поверху лишь веселыми змейками колючей проволоки.

– Проходитя, – недовольно каркнув, пропустила их через стеклянную будку тетка в тулупе с автоматическим оружием на груди. – Ходють и ходють. Они в родном доме, во внутренних покоях.

Виктория провела Степу по персидским коврам через какие-то громыхающие толстой сталью двери, и он вдруг увидел посредине бетонной махины дома маленький внутренний дворик. Во дворике стоял покосившийся черный срубик в два окна, окруженный позорно старым, подпертым кольями плетнем. В стеклянных оранжереях, окружающих домик углом с двух сторон, виднелись цветущие среди зимы подсолнухи, одинокая зеленая осина и такой же покосившийся колодец среди тщательно культивируемого бурьяна и крапивы. Встретивший их у домика молчаливый старик-садовник открыл полусгнившую калитку и пригласил:

– Проходите, ждут, – и шепотом добавил. – Не в настроении они.

В сенях-предбаннике на неструганой лавке перед деревяшкой стола сидел Степин ночной гость Федот Федотович и шевелил клешнями краюху черного, огурец и початую бутыль водки. На Федоте одета была выцветшая тельняшка с аббревиатурой «ВДВ», такой же тертый солдатский берет и мятые галифе, из которых торчали босые пятки.

Виктория уселась напротив и сказала:

– У нас водило пропал. Попал в историю.

– Знаю, – отрезал Федот. – Выпьешь?

– На работе не пью, – сухо предупредила трезвенница.

– Врешь, Виктория, – промолвил Федот и налил себе в стакан, и еще в один. – От тебя горынычем разит. Давай, Степа, – предложил он, но Лебедев промолчал.

– Докладайте, – и посмотрел на пришедших совершенно прозрачными трезвыми глазами.

– Вот, – Виктория вытянула из грязной куртки знакомую коробочку шифрованного диска и положила на уголок стола. – Здесь все.

– Это мне уже доложили, – поморщился Федот. – Ты ж его передала по спецканалу. Смотрели уже специально обученные. Интересно тебе, что сказали? Сказывали осторожно, просили – «автора», мол, жаловались – «без него можем не повторить». Как тебе? А жижа где?

– Жижи нет, – продержалась Виктория стойко. – Не обнаружена жижа.

– Эх, Виктория. Получается, ты не сыскник. А просто девка в юбке.

– Так и получилось, – сказала Виктория.

Федот выпил и ткнул стакан поближе к Степе. Лебедев подступил к столу, взял стакан, но закусывать не стал.

– Эту жижу в лаболатории шизик нарабатывал год. И чего делать? На сегодня, знаешь, какой приказ вышел? Стрелять.

– А мне чего делать прикажете? Я стрелять не могу, у меня руки с ночного перепоя трясутся. Я стрелять не буду. А какая гада стрельнет, того сразу застрелю. Ага… Ладноть. За мной скоро вертолетчик заедет. Вместе в город? Или на дежурной – в гараже стоит?

– На машине поедем, – сказала Виктория, догадавшись, что Федоту хочется одному.

– Федот Федотыч, – спросил Степан, храбро встрепенувшись. – Так Вы меня через Серегу нашли, по его совету? А не по объявлению? И не по огоньку в окне?

– Я похож, что ли, на у которого есть время объябления учить? – вопросом ответил Федот. – Ты, Степа, вот что… Уляжется катавасия… Зайди попозже как-нибудь. Ну… к Серегиным то.

– Да, – добавил он, и как то голос его дрогнул и смягчился. – Люди сказывают… Мол, у вас все хорошо. Так я тоже. Присоединяюсь, значит… Ну, в смысле, поздравляю…

И Виктория смело покраснела до кончиков ушей.

* * *

Упрямое солнце, несколько запоздав, выпрыгнуло красно-розовой поковой и покатилось по краю Чушинского поля, трамбуя и уминая прозрачным рентгеном собравшийся люд.

Несметные толпы народа сгрудились в округе, и вся эта мешанина, вибрируя и перекатываясь валами, – напирала и отпирала, исключая пути и затаптывая прохожие тропы.

Петя Гусев чудом – где протискивался, а где по-пластунски, наплевав на жизненную опасность, проползал сквозь болезненно дергавшееся тело толпы, и его полнее, чуть не до края наполняла мутная, ясная тоска, выглядевшая изнутри как ужас. И тоска эта питалась наружной суетой и грязью. Первыми, видно, когда еще начинало проглядываться, на поле выползли передвижные механизмы-пивопойки, возле которых теперь сжиживались, а потом спеленывались непроходимые людские тучи. Пиво дали так хитро, что первую кружку бесплатно, от известного нового первого будущего городского лица, что гласили орфографически оформленные плакаты, реющие над поилками. Здесь протиснуться оказалось, что выдавить засохший клей – полностью невозможно, только отдельной рукой или коленом, и Петя старался какой-нибудь стороной обойти эти пахучие кучи. В его мозгу, засеянном ночными ошметками, ясно выпучилось лишь одно – «ГДЕ?».

Из «Дома на углу» он был выпущен лишь рано утром по подписанной старшим специалистом Стукиным временной амнистии «В связи с отсутствием явного наличия средств и способов противоправного характера и умысла, несмотря на группу», как было оформлено в бумаге. Гусев, не медля, помчался домой, но к безвременной кончине своего настроения обнаружил, что из дома исчезло все: жена, четырехногая коляска-корыто, а в довершение всего и полубольная дочка Настена, скорее всего помещенная матерью в руками самого же Гусева сварганенное безумное средство передвижения. Петины остро щекочущие опасения и зловредные лезущие мысли подтвердила записка жены, крупным красным карандашом выделившаяся над плитой:

«Пашла далечивать дочь к укудеснику патомсвенному атмыватилю напасти хераманту ипископу дадону на поле Кабеду буду свари праздничный картофиль вмундире еще не паначуешь гляди кабел Я». Гусев мгновенно бросился прочь из дома.

Сначала он растерялся в невообразимом просторе трущихся и снующих, но после с трудом взял себя в свои же руки, помчался прочесывать площадь из конца в конец. Что это затея глупая – можно было признаться и не прочесывая и не мельтеша в этом помойном аквариуме. Но нервы держали не за разум, а за горло.

На одном краю, скучном редким народом, он увидел бледную шеренгу солдатиков с примкнутыми штыками, длиннющей хищной змеей вьющуюся вдаль. Вдоль шеренги, чеканя шаг, расхаживал важный генерал, внешность мундира которого показалась Пете чем-то знакомой. Генерал крепко отчитывал некоторых нерях за нескромные рожи, немытые ворота и неблищеные сапоги.

– А то, – покрикивал генерал, взмахивая рукой, как шашкой. – Кто впервые на маневрах, пусть зарубит. Шаг влево, шаг вправо – строй и упал. Держать грудь за грудь, ровнять обшлага. Почему подворотничок мят? Вот, кролик, змия порядочного встретишь, он тебе шею срочно погладит, неделю шея не встанет. «Что за строй – едрена гидра, а не строй!»

Петр совершил хитрый маневр и, улучив секунду, пролез через шеренгу возле от души давшего ему путь солдатика с рожей отъявленного дезертира. Наградой его хитрости стал еще и пинок, полученный от того же постояльца карцеров, выразившегося кратко и по-своему постно:

– Ползучая жопа просит притопа.

Но дальше дорога была перекрыта навсегда. Несколько военных держали в следующей зоне заграждения на поводах рвущихся и сыплющих слюну овчарок, а еще ряд солдатиков живой лентой баюкал в руках, морщась от натуги и боли, две нитки колючей проволоки. Среди проволоки метался начальник и орал:

– Чего, Заморищева надуть желаешь, просо неклеваное? Что, на Колыму-матушку собрал манатки, раззява нештопаная? Так держать.

А среди лютых собачек шлепала тетка в пестрой, видно защитной, форме и мотала среди животных образом.

Дальше и подавно пути не было. Тяжелые черные машины джипы выстроились в ряд, и среди них сновали невозмутимые люди в кожаном, такие, которых Петя вдоволь повидал в коридорах углового дома, а на дальнюю площадку, поднимая ворохи пыли, приземлялся винтокрылый вертолет.

Гусев помчался в обратную сторону, но проскакивая на скорости, все же дал ответный визит ботинком в зад нарушителя дисциплины. Это немного разрядило и успокоило самого Гусева, который уже начал твердить, лязгая шатающимися пломбами: «Все равно найду… найду…». На совсем другом краю народу уже посбиралось много, но и здесь ход закончился. Похожие огромные машины с этой обратной стороны зудящими жуками облепили край праздника. Из этих повылазили люди повеселей и попестрей одетые. Они болтались без дела, жгли костры, обнимались вдруг невпопад или играли на капотах в нарды. Кое-кто, обнявшись плечами, водили хороводы вокруг огня или молодецки сигали над пламенем. На дальнюю площадку приземлилась винтокрылая махина с поперечным ровно разграфленным уточнением – «Техпомощь в ситуациях».

Пете в руки какой-то веселый парень сунул пакет с закусью и рекламными буквами: «Жри со вкусом, любитель острого!» и хохотнул:

– Жрешь, папаня, сало, бабе будет мало. Жрешь барана ногу, и соседке много. – И тут же заорал, забыв Гусева. – Компот, греби в штаб, тебя Пеня кличет.

Но Гусев передарил пакет встречному старичку, разукрашенному синяками, с бегающими глазами и нарочно трясущимися руками, так одна мысль о еде призывала к рвоте, и помчался внутрь огражденной зоны.

Тут же он влетел в балаган. Здесь Гусев на немногие минуты очнулся от тревоги и даже успокоил себя, стараясь загореться от окружающего очумения деловитостью обычной розыскной собаки и уверенностью плохого человека в удачном исходе. Здесь уж было, как и рассчитывал Петр, от чего забыться. Тут выступали факиры, глотатели блуждающих огней, и благодаря своему невиданному мастерству, собрали изрядную толкучку, резиновую и плотную. Многие покряхтывали, терли бока и глотали припасенные средства, но не уходили, что было недоступно. Тут затесался и водитель трамвая сиплый Гаврилко, сосущий сладкого петуха со специальным эфиром для горлового здоровья, и парикмахерша, щелкающая отточенными ножницами на особенно прущих, прибежали какие-то дальние с деревень, купившие билет в один конец и молча изумленно уставившиеся.

Но факиры на совесть отрабатывали праздник. Вдруг от одного к другому начинал ни с того, ни с сего ползти огонек, маленький и фиолетово мерцающий. Но третий, стоящий в стороне с видом чужого постороннего, вдруг делал «ап!», открывал широко, как у зубного, рот со стальной коронкой, и огонек, любящий, видно, навещать пасть последнего, менял, собака, направление своего блуждания и неспешно влетал в рот факирского бригадира. Но сверх того, огонек, сохраняя как-то свечение, продолжал под вздохами изумленной публики движение внутри ловкача, выползал из заднего места, где положено пищеварению, и выходил, нехотя подергиваясь, на прежнюю траекторию. Кто-нибудь такое видал!? Страсти поэтому разгорались нешуточные, какие уж шутки… Петр попытался выбраться из клешней, в которые попал в балагане, но не тут то было. Какой-то, похоже стрелок, упертый, с наглой жующей рожей и выпученным плотным нехорошим боком даже пригрозил: «Дернешься влево-вправо, урою. Не пугай потеху.»

И, вслед за огнями, на помост, разукрашенный ситцевым занавесом, выбралась разбитная бабеха в шкуре неизвестного дикого бывшего то ли вепря, то ли бобра, и заставила публику рыдать. Она, во-первых, была так подвижна в суставах и тканях, что, невзирая на солидный вес, успевала за секунду покинуть шкуру и тут же, не дав разглядеть детали, влезала в оную опять, с другого хода. Во-вторых, она показывала пупок с куриное яйцо и вращала им, как желтком в омлете. И наконец, чтобы окончательно сразить народ и застолбить превосходство, повынимала из запахнутой понарошке шкуры с левой стороны одну за другой восемь грудей и спокойно опустила их в мех с правой.

Но окончание фурора скомкала, как и всегда бывает на концертах без конферансье или, на худой конец, дежурного, какая-то дикая баба не из артистов, которая вылетела юлой в круг, оттолкнула грудастую и с воплем – «А Ильинична и не такое могет!», – начала выплясывать дикий танец вприсядку и в раскрутку, в хоровод и в чечетку, лихо стуча огромными валенками с жуткими железными шпорами, издающими мелодичный церковный звон. Крутящуюся старуху встретили нелюбезно, ропща и кидая в нее огрызки, обертки и ошметки, несмотря даже на то, что от бабки из штанов и из меховой, выжранной молью муфты, где она содержала руки, кругами разбегались каленые семечки, так что ближний зритель мог бы и помолчать. А он норовил бабку запутать и сбить.

Но тут бабка сделала свое настоящее. Она нагнулась, скинула валенки, по-кавалеристскому брякнувшие, и все увидели, что ног у нее нет, а есть две толстые палки, отремонтированные гвоздями. А потом бабка скинула муфту – и все увидели, что обычная рука у нее одна, а вместо второй – железная клюка…

Но и бабке не дал торжествовать очередной самозванец. Этот лиходей пробрался в круг возле актерской арены, вытолкал несчастную обезноженную и прошелся по кругу гоголем, указывая на свое забинтованное грязной тряпкой горло. Народ засвистел, полетели и комья снега, и лед. Отдельные хулиганы уже собрались навести порядок, но спокойный старичок, выпучив грудь пойманной уклейкой, широким актерским движением сорвал бинт – и толпа ахнула. У старика не было горла. Сквозь несуществующую шею все было видно, все светилось и проникало.

В этот момент Петя, воспользовавшись мертвым замешательством, вырвался в круг, оттолкнул старика и бросился под арену, где туманно намечалась дверка, выводящая из балагана прочь. Старичок пошатнулся, мастерски не удержался и рухнул на лед, горло его зеркально треснуло и рассыпалось, а под зеркалом образовалась худющая шея, украшенная небритым острым кадыком. Гусев уже не видел, как авантюриста с позором изгнали, но и то, юля и увертываясь от тумаков, старичок орал – Отняли голос, заткнули горло! – и пытался, скрючившись, собирать впопыхах сеяные безногой семечки. Задние стали напирать, толпа шарахнулась, страшно завизжали малолетки и слабосильные, и истошно кто-то заорал: «Кишки лезут, мозги трещат, а…а…» Но одинокие крики потонули в реве.

Каким-то углом сознания, взглянув на всеобщее столпотворение, Гусев понял, что ему надо туда, в центр, где, наверное, мог быть порядок, сквозь самое месиво толпы. Он увидал движущуюся примерно в те места повозку и крючком зацепился к ней сзади. Возница высоко стоял на повозке и выкрикивал: «Пропустите. Шестиногая лошадь. Пропустите, шестиногая…» Гусев нагнулся и посчитал копыта у лошака, которых и впрямь было шесть. Народ вокруг тоже считал и в недоумении расступался и пропускал катафалк. Тем более, что напарник возницы, человек с серьезным похоронным лицом и в огромных роговых очках, в котором Петру почудился заведующий социальной столовой-спальней, поднялся на повозке во весь рост и разбрасывал кругами небольшие пакетики и кулечки.

«Средство от моли в паху, пемза, фрагменты мочалок, средство от почесываний и зуда, универсальный шампунь – враг грязи…». Пакетики он разбрасывал вбок и чуть сзади, что тоже способствовало расчистке движения. Гусев еще раз склонился – поднять пакетик, и увидел, что два копыта у лошака бредут с остальными не в такт, спотыкаясь и вихляя, хотя какой такт может быть у шестиногого коня. Петя понял, что там другое существо, возможно, специальный уставший человек, и что бредет он под клячей нарочно, удивляя и смеша… А еще заглянул Петр повторно вниз для того, чтобы на секунду отвлечь себя от тяжко давящей, душащей мысли. Чтобы чуть ободрить себя, налив в голову свежей, незараженной страхом крови. Но радовался он своей догадке про движения и копыта рано – колымага застряла и встала без движения. Впереди громоздился огромный круг первой большой арены.

На возвышенье, на устроенном деревянном круглом помосте, укрытом цветным линолеумом, кипело представление. В круг выбегали лилипуты и совершали безобразия, от которых толпившиеся кругом люди пошатывались со смеху. А это были здесь в основном пацанята из подворотен со своими добрыми подружками и приподъездные старухи, притащившиеся затемно, задолго до начала и занявшие назло молодым наилучшие места. Конечно, попадались и случайно забредшие, вроде Гусева или делегации по обмену пожарных из города Гривны во главе с руководителем паном Засюком. Так вот, что эта большая арена стала прибежищем необязанной молодежи – ясно, посередине ее, на самом высоком деревянном месте выступал – извивался, говорил в такт некоторые простые слова в микрофон, бесконечно усиливающий голос и тревожащий вздрагивающих старух, а также водил телом и пальцами кумир вступающего поколения, совсем молодой мастер этого оригинального жанра. Бэк-вокалом у него состоял известный осанистый певец, изредка щелкающий пальцами на дальнем плане по небольшому микрофону и разводящий бессильно руками. А те самые лилипуты художественно изображали все, что наговаривал невнятной скороговорочкой кумир – то есть делали художественный перевод – они то наседали друг на друга, изображая любящих собак, то прыгали с веревочками на воздушных шарах, шевелящихся в воздухе тут же и смешно стряхивающих низкое племя на линолеум, изображая жизненные невзгоды. Что опять было очень смешно.

Знаете, кто не любит смеяться, тому хоть кости щекочи, все равно надуется бычьим пузырем. Притом, все это пение сопровождалось в промежутках для отдыха основных нагревающих выступлением прекрасно слаженного ансамбля небольших детей одного крупного детсада во главе с чудесно выглядящей «заведующей управлением детских забот» и «менеджинг-директором по снам и сновидениям» Амалией Генриховной Стукиной. Дети, одетые, кто мэром, кто заведующим колбасным цехом управления питания разыгрывали уморительные сценки, щебетали и сами веселились. Поэтому, полностью доверясь старательности детей, Амалия, несколько оставив праздник, вся подалась ближе к одному кудеснику и малагасийскому магу, получая от него вполне бесплатно лечебную процедуру накладыванием целительных рук на ноги и наоборот. При этом она ухитрялась время от времени подбрасывать горстку монет, и малагасийский умелец снимал на секунду тюрбан, обнажая совершенно норвежские космы, подставлял подбородок небу и целиком заглатывал всю вертящуюся в воздухе сумму.

Теперь следует пояснить обилие старух возле этой арены. Хотя Гусев, выпучив со всей силы глаза, вертя головой и ища одно ему нужное, догадался и сам. ПО кругу, согласно табличкам, расположились народные целители, крючконосые гомеопаты, отчаянные химики и другие шарлатаны. К ним и стремились старушки, образуя живые еще ручейки очередей. Гусев обежал весь круг, и кто только ему не встретился. И китайский иглосодержатель Кунфуцзы, метающий иглы точно в особые точки, и буддийский созерцатель ГаМо, видящий содержимое кишок и мочевого пузыря без рентгена. Но когда Петя, заплетаясь в ногах и языке, наконец увидел табличку «Потомственный отмыватель напасти епископ морской Додон», то сердце его громко вскинулось и страшно опало – рабочее место отмывателя было пусто, в очередь к нему дежурила лишь одна старуха, а на месте красовалась надпись фломастером «Ушел на дно». Бегая кругом в поисках дна, Петя пытался узнать судьбу Додона и у лекарей-самозванцев, «тешащих аскаридных и безнадежных засранцев», и у дежурных сестер милосердия возле лечебных пузырей «любого вида отдыха», которые заманивали его, крича: «Плюнь на Додона, на эту голубую кашу, иди к нам, мы тебе тайский массаж вправим, мы тебе вымя превратим в знамя» и нежно хватали за карманы, и даже у «Гадалки с Луны», которая тоже ничего не прояснила, только произнесла загадочное: «Додон отошедший. У него сеанс рыботерапии. Рыбу жрет задарма в шатрах».