Текст книги "ЯТАМБЫЛ"

В ответ махинациям зал одобрительно пощелкал ладонями.

– Была землица, родная наша, черноглазая комилица, скажи! – обратился махинатор к ящику. Роденовский согласно с рукой кивнул. – В отеле, зараза, в Сингапуре, у этой косоглазой жопы забыл, – заорал факир. – Ну черт с ней, придется лететь, заберу со столика у кровати. Она у меня, знаете, братцы-раз… разводящие, всегда с собой. Помнишь, – крикнул он кивающему «ящику», – помнишь, когда ты еще Шнутке симфонию дописывал, пахал, помнишь? Я ему говорю, плюнь, скрипичная зараза, на свои западные нотки в голосе, возьми наш-то комочек к сердцу. Прильни. Помнишь, когда еще ты Полупудовкину-Эйзенштадту руку ставил, кадры с коляской правил, чтоб ровно скакала, он меня умолял буквально на чашечках – и разносторонний фат изобразил ползущего на коленях маэстро с вздыбленными руками – дай землицы, дай, отсыпь. А я? Что, продам нашу горсть? А когда ты трилогию за всех за них дописывал, один, в бреду – всю эту «Иосиф и его шатия», «Преступление и надзирание» и «Кому же ты грядешь» – за всю эту свору, за эту кино-писательско-художественную шваль, каждый из которых продастся за рупь. За рупь! – крикнул факир и позвал братца. – Иди обниму. – Братья обхватились, и факир, почувствовав заскучавший зал, крикнул – Пирамида!

Вот тут действительно зал обмер. Роденовский культурист, балансируя, кряхтя и виляя ляжками, взобрался на плечи факира, а тот – невероятно – тихонько вышел из-под верхнего, и верхний, с трудом сохраняя равновесие, остался висеть, упираясь ногами в пустоту. Дальше – хуже. Схватив висящего за ногу, крепкий еще иллюзионист вскарабкался на плечи висящего, засеменил ногами, вскинул руки, и прозвучало «Ап!»

Зал рухнул аплодисментами. Но умельцы, перебираясь друг по другу, совершили восхождение почти до пипки высокой люстры, ловко спрыгнули, и опять раздалось заслуженное «Ап!». Зал утонул в стонах восторга.

Кроме того, нагнетая обстановку, тут же факиры совершили абсолютно недоступный трюк. Пробегающий по сцене случайный работник, осветитель или бутафор, кто его теперь знает, получил от одного трюкача оглушительный пинок по заду, распластался и почти вылетел лицом со сцены, но другой трюкач ловко и элегантно пришпилил ногой шею бутафора, отчего у того выпал наружу розовый язык и длинные волосы встали ежиком, и снова раздалось волшебное «ап».

Зал неистовствовал, правда кричали и «подставной».

– Как тебе братцы-разбойнички, Лебедев?! – спросила сквозь упоительный хохот Виктория.

– Заморят. Червяков разденут – не заметишь, – ответил Степа, смеясь.

– А теперь, – загадочно протянул главный заводила со сцены. – Обряд целования матушки-земли кормилицы взасос с продолжением. Мне, граждане хорошие, нужен ассистент из зала, пра-ашу. Ну, кто? – И он хищно уставился вниз. – А вот хоть бы и прекрасная барышня.

И не успел никто опомниться, как эквилибрист уже тащил Викторию Викторовну от Степиного стола на сцену. Та хихикала и притворно отбивалась.

– Внимание, – крикнул нахал в замерший зал. – Нет земли? Мы ее аа-арганизуем!

И он приобнял Викторию, закрыв ее фалдами пиджака, а когда отскочил – зал ахнул. На Виктории практически ничего не было, кроме узкой ленточки новомодных трусов, а грудь она испуганно сжимала, скрывая от праздной толпы, локтями.

– И теперь мы ее как бы – не бойтесь, барышня, это не больно, – землю нашу, как бы – целуем! – и охальник вторично прильнул к Виктории, закрыв ее скромный вид.

Тут же он, правда, отпрянул, получив, похоже, сильнейший тычок в брюхо, но – чудо! – Виктория сияла в роскошном меховом палантине, закрывшем ее как раз, как надо.

– И земля наша, матушка, – закричал факир, правда несколько прерывистым голосом, держась за поддых, – стала еще краше!

Ничего кругом сделалось не слышно, гром криков прерывался выстрелами, успех оказался полным. Сияющая Виктория вернулась, завернутая в палантин, к Степиному столу, выдула слету предусмотрительно налитый подлетевшим официантом бокал шампанского и сказала:

– Следующий раз я его раздену чище. Он у меня в Африку сгуляет.

– Пожелание будете сказать? – послышалось из Президиума, похоже от Наума.

– Всенепременно, – напыжился мастер закулисного жанра, – всепоглощающе обязательно. Мастера эстрады передают свой горячий… – и он оглянулся на опять усевшегося напарника, – …салют наций новому практически уже скоро вылупленному мэру. И просят. Зрелищ, мероприятий, новых задумок, старых затеек. И сколько можно, и сколько нельзя – порядка. Железного, убойного. Нашего! Чтоб ни одно чужое рыло к родной кормушке не просклизнуло безнаказанно. Ап! – воскликнул трепетный эквилибрист, в пустом ящике под партнером громко хлопнуло, повалил сизый дым и партнер вместе с гантелей ухнул куда-то под исчезнувший ящик.

Впрочем, туда же, послав в зал прощальный поцелуй и сжав море аплодисментов, сгинул и второй воздушный гимнаст.

Зал чуть приходил в себя. Внезапно властный голос из Президиума пророкотал: «Спакуха! Важное сообщение!» Зал притих. Сбоку зала неприметная бархатная кисея откинулась, выступил по-цирковому одетый старикашка, ну ровно братец держащему плакат «Президиум», и треснувшим голоском прошепелявил:

– Наш кандидат в Мэры дал согласие баллотироваться.

Зал уважительно вздохнул, зашелестел, чуть зазвенел водочными передачами, и веселье опять полилось по кругу.

– Ну как я тебе, Лебедев? – спросила, вертя мехом, Виктория Викторовна. – Показалась?

– Отлично выглядите, – согласился Степа. – И думаю, не во всем виновато здоровое питание.

– А кто – кто же во всем виновато? Ну не я же, с моими скромными генами.

– Просто много красавиц перемерло, – схамил распоясавшийся от еды Степан.

– Так кто же во всем виноват? – неожиданно трезво потребовала Виктория ответ.

– Удача, – неожиданно схохмил Степа.

– Дудки, – злобно глядя сквозь палантин, отпарировала красотка. – Кого запишут, тот и будет виноват, и держись подальше от этих записок.

– Как скажете, – сник свеженанятый специалист.

А на сцену, развлекать подуставшую публику, уже выбрался новый артист, мужичок в строгом костюме с баяном наперевес, объявленный развязным конферансье как:

– Народная гармонь с приплясом. Частушки-хороводы. Выдающий знаток фольклора, глубинный человечище Краснорыжев.

Человечище отвязал от руки небольшого медведя, пришпилил его к кольцу на сцене и развел меха инструмента, но меха слабо рявкнули, а человечище в тишине пропел на одной ноте:

– Я частушу вам спою, про народную мою – думку, мысль значит, – добавил он и сдвинул меха, издавшие непристойный визг. Мишка дернул цепью.

– Бедность нашая печаль. Знал бы, жить опять начал. Эх.

– Деревенька родная, дочка беспородная – охоты вовсе не сталось, даже лосевой.

– Пропадай душа земели, по весне кормы подъели – не подвозют.

И опять зыкнул гармонью.

– Газы кончились в земле. Только бродют по мене – ни туды, ни сюды.

– Эй, – крикнули из зала. – А ты спускай, газы-то.

– Средств нет, – ответил музыкант и рявкнул по кнопкам. – средства кончились у нас, спонсора просрамшися. Жгу ночами керогаз, со страху обо… Все продумавши.

Медведь поднял лапу и прошелся вдоль цепи.

– Мэра наша дорогая, забегай в родно село. Привезешь подарки, знаю, нефтю, хлебца и тепло. Эх.

Мишка плюнул на танцы и уселся сосать лапу и чесаться.

– Эй, Краснорыжев, – съязвил Наум из Президиума. – А ты ведь не бедный, ох не бедный.

– Я то? – переспросил гармонист. – Я нищий, потому как с людями неразлучно живу, ихней заботой. Заведомо. Кроме так всякий, в понедельник неприемный. А простого обмануть каждый, не думают. Аукнется, ох. Съязвить то, да сжить, раз-два. А пахать кому? Пахарей-то осталось, я да ты. Я – нищий. Я землю эту, насквозь политую, счас упаду и грызть буду. Пока не прогрызу скважину для народного добра, чтоб всех упоить и упеть. Вот, гляньте, падаю, да грызу.

Он, кряхтя, опустился на колени и начал грызть воздух, но гармонь, болтавшаяся на пузе, мешала ему приблизиться к полу сцены. Медведь подлез ближе и стал показывать напарнику, как надо лизать землю-матушку.

– Плохо грызет, – сказал Ваня.

– Без воды теперь пласт не достанешь, – подтвердил Ахмет. – А воды теперь из-под него плохо идут.

– Каждому ишаку по своему колпаку, – процитировал Гога.

– Не такой уж он ишак, как выделывается, – вспомнил что-то свое Наум.

– Эй, – сказал Ваня, – иди. Если устал.

Гармонист снял и положил на пол гармонь, грустно взглянул на медведя и, оставив обоих в полном неведении, отправился за кулисы.

– Спокуха, – сказал Ваня. – Важное сообщение.

Зал замер. Опять из-под зеленой тряпочки выставился пигментный оракул и гордо объявил:

– Наш кандидат в мэры от лица и по поручению выборного комитета объявляет об окончании полностью состаявшимися выборов и своей над ихней победой.

Зал завопил, затрещали бокалы, пробки праздничным салютом взвились к люстрам. Рос всеобщий требовательный рык:

– Мэра, мэра… мэра!

Старичок у портьеры поднял лапки, требуя внимания:

– Выйти не могут-с. Залегли с клизмой.

Зал разразился хохотом и бурной овацией. Здесь неожиданно и произошел небольшой инцидент, впрочем праздник нисколько не омрачивший, а скорее напротив, освеживший. Мишка, оставленный гармонистом без присмотра на произвол судьбы, очумев от визгов и хохота, смешанных со здравницами и пальбой, сорвался с цепи и, шуранув хрякнувшую гармонь, кинулся в залу, круша и сбивая столы, шарахаясь и пугая гостей.

Одновременно на сцену стройным рядом грудок и попок выбрались и начали под туш дефилировать модели, готовые к тщательному осмотру, но и это не удалось. Вслед за мишкой на сцену, распихивая девчат и дико озираясь, вырвался в растрепанном генеральском виде Гаврила Дипешенко, которого опасливо преследовала группа потрепанных бугаев. Гаврила пальнул и раз и другой из именного оружия и заорал в зал, размахивая дымящейся пушкой:

– Степка, крепись, брат. Я уже пришел. Я тебя не сдам на прокорм. Степка, отечество в опасности. Все на фронт. Ты засчитался добровольцем? Жди меня, и я приду. Вот он я, – и опять пальнул в люстру.

Зал последовал его примеру.

– А вот этот конь хорош, – сказал Ахмет, указывая на генерала ложкой с жульеном.

– Настоящий. Хоть и наверное девок сутенер, – поцокал Гога.

– На окладе, или вольный стрелок? – поинтересовался практичный Наум.

– Вишь, рожа, – довольно хмыкнул Ваня.

Виктория Викторовна внимательно посмотрела на мечущегося среди голышек солдата, потом на Степу, и по-матерински ласково сказала:

– Лебедев, как это ты побледнел! А завтра трудиться. Спать, спать, глазульки за кровать, – и рукавом манто мазнула Степу по физиономии.

И Степа окончательно и полностью погрузился в беспросветный мрак обморока.

Очнулся он в темной покачивающейся тишине мерно мчащейся по ночному городу машине. Рядом, на сиденье, прикорнул Гаврила, припаянный браслетом к ручке двери. Иногда Гаврила вскидывался и ни к кому не обращаясь, шептал чушь:

– Знаешь, кого я видал у черного хода? Полкана.

– Знаешь, с кем Пашка шептался? С маленькой кочерыжкой в старом вицмундире.

– А чего ему среди шантрапы крутиться пригодилось? Угрюмый поворот.

Водитель оглянулся и приветливо хмыкнул:

– Велено доставить к родным пернатым, – на пиджаке водителя еще болталась карточка «левый». – Меня Толян звать, а тебя как? – шутканул он и открыто улыбнулся. – Ладно, Степуха, кто старое помянет, тому глаз на анализ. Все путем!

«Опять ночь», – устало сообразил Лебедев.

* * *

Рано утром замученного Степу разбудил телефон. С той стороны трубку рвала какая-то дама, истошно и неразборчиво вопя:

– Дай гадкого, дай нахалюгу. Уволю из жизни, затравлю игрушками, сдам в чистку.

Со сна Степан решил: «Харьков. Ридный змий опять хочет прильнуть к Гаврилиным лампасам». Но потом услышал рассудительно-взволнованный голос сменщика Сереги из детсада:

– Степа, три дня уж тебя нет. Мадам говорит, вертайся. Тут, знаешь, кавардак. Амалька плотно поздвинулась, слышишь, орет? Подавай ей, и все. Ну, ко мне-то не лезет, я, знаешь, подчинен непосредственно… Дирекции. А вместо тебя прислали оболдуя, он штекеры сует в пасть вместо зубочистки. Все запорол, половина камер вместо природы показывают порномультики. Теперь один никак систему не слажу. Будет время, забегай…

Не успел Степан промыть еле теплой водой, нагретой в тазике потухающим к утру язычком газа, как брякнул звонок входной двери. Водило Толян, он же «левый», испорченным рупором ворвался в квартиру.

– Мусье! – широко расплылся он в улыбке. – Мадам Виктория срочно ждут скромную прессу. НА выход. Ножки в ручки, ручки в бок. Карманы расставить на ширину плеч. Навар не жмет, взяток не кусается. Дыши, Степуха, шире, будет морда вся в кефире. Вот ты какой кремовый, когда лыбишься…

И уже через четверть часа водило бешено мчащегося джипа ударил по тормозам, и Виктория и Степан высадились у длинного, украшенного только трещинами бетонного забора с единственной дверью, напоминающей мышеловку. За забором выли овчарки, у входа стыли тулупы с двустволками. Один из тулупов проводил их длинным коридором через внутренний двор к двухэтажному, напоминающему разложившегося крота, зданию, украшенному полиметаллической блестящей табличкой «Государственная Унитарная Лаборатория Газов», провел внутрь и оставил у двери кабинета, возле еще одного немого хилого дежурного с рослой овчаркой, прикрепленной ремнем к портупее.

«Пройдите», – гаркнул голос из-за двери. Мужичина в странном полувоенном френче широко провел ручищей, приглашая присесть. Он оглядел «Прессу» и хищно улыбнулся одним ртом, показав редкие развалины желтых зубов. Солдат с овчаркой тоже вошел и остался у двери придорожной колодой.

– Звонили, звонили. Один взаправду очень уважаемый… Еще когда в Соликамске-17 я у него… Он у меня… В отрядах… Зона, не повертишься. Ну, барышня, да-а, со свистом. А ведь не могу, сожри меня пса. Ничего не могу. И не дам. Ни фактов, ни интервью этих выетых, ни встреч с персоналом, ни пропусков, ни борща из столовки. Окончательно закрытая вражьему отребью лаблатория. Можете и на это грифель не портить.

– Мы даже не запоминаем, – скромно потупилась Виктория.

Начальник оглянулся на овчарку с солдатом, потом, ерничая, поднес ладонь рупором к носу.

– И, знаете, барышня, небезопасно. Увидят, э-э, фактуру зэ… мэнээсы небритые, солдатня в караулку. Набросятся и попользуют. Ох, бывало, бывало, – и он довольно хрюкнул и причмокнул. – А псы у нас ох как находчивые на мясо, да на ляжечки с почечками.

Лебедев уже хотел было грубо встрять, прерывая хама, но какое-то еле заметное движение плеча Виктории его остановило. Виктория сунула кисть куда-то в складки костюма, в теплые места, и вытянула краешками пальцев свернутую бумажку.

– Так что, девчата-ребята, пресса – хорошо. Хотите, едрен-кисель, может, какого спектакля? Сюда денщика! – крикнул он постовому.

И не дожидаясь вызова, в дверь впрыгнула серая тень какого-то человечка, а начальник поднялся в полный рост и, стянув сапог, принялся тыкать голенищем тому в уши.

– Что, морда козья, химичить разучился? Гуталин выдали? Еще раз культяпки пожалеешь, всю щетину разрисую. Пошел! – и тень выкатилась за дверь. – Кандидат двух наук, – довольно хохотнул мужичина, – а руки до жопы не достают.

Потом глаза его на секунду притормозили на бумаге в руках Виктории, и разительная перемена обозначилась на щеках мужчины. Они посерели, язык мазанул по сухим губам, щеки завалились ямками.

– А что бы это бумажка-то какая служебная у Вас, дорогой товарищ, – елейно выдавил он из себя. – И гриф то наш, Главного управления исполнения назначений.

– Не знаю, не разберу пока, – спокойно ответила Виктория.

– Может я? – и мужичок прытко протянулся к бумаге.

– Лапки, начальник, – строго предостерегла «Пресса». – А, вот. Здесь, знаете, у меня приказ какой-то… Номер…

– Кем, извиняюсь, подписан? – пролепетали побелевшие губы мужчины.

– Есть. Генерал-инспектор по кадрам Сабамбуйло… И сказано – с сего дня Начальника унитарной лаборатории… и так далее… какого-то Замо…

– Заморищева? – в ужасе аукнул мужик.

– …именно его… Направить в Соликамскую зону 4612 старшим племенным группы овчароводов…. чего-то еще…. понизить в звании до майора… в общем, какая-то чепуха, – подытожила Виктория и подняла глаза.

Мужчина низко, как учили на учениях – ползком, прильнул к столу, и затравленно оглянулся на в ужасе застывшего истукана.

– Пшел! – дико взвыл мужичина. – Песика-то оставь, – нежно добавил он и обернулся к Виктории Викторовне. Из глаз у него выпали желтые слезы.

– Я, товарищи, тут пошутил и ждал вас очень, – перевертывая сухую слюну, прошепелявил он. – Готов к всеобщему сотрудничеству, прошу учесть, явился по доброй воле с откинутой забралой.

– Нас, начальник, интересует все, что связано с исчезновением отчета и его составителя, заведующего секцией специальных газов.

– У-у-у! – взвыл мужичина и трагически облапил свой лоб. – Все доложил, все описал. Прошел все органы. Испортил пищеварение. Чист. Отмылся. Мне эта гада во где… Уважаемая, – крикнул он, трагически приподнявшись, и вновь рухнул. – У нас же как бы не зона. Была бы зона, я его собакам за месяц скормил. Но я пас, я его пас, как никого. У меня слухач с него ни днем, ни ночью не свылазил. Кажный шаг! И утек. В щелку утек…

– А где он бывал в городе? – спросила Виктория вежливо. – У кого?

– Нигде. Ни у кого, – набычил мужичина шею. – Пальцы дам на обкусанье. На трамвай сядет и крутится кругами. Один, другой, голова закруживается. Наш товарищ поседел его сопровождать.

– А ночевал где? – подозрительно справилась Виктория.

– Нигде! Гидрой буду. В депе. Наш человек с ним к вечеру до депе доезжает, и он… в транвае то…

Тут крупное тело начальника вскочило и легко, на цыпочках, изображая лабораторного зайца, запрыгало к кожаному дивану, улеглось, поджало сапожищи и укрылось фуражкой.

– В депу доедет, и спать. В трамвае. Его не гнали. Вот чудо-рыба. А он спит. Наш утром к отправке, а он спит. И этим же транспортом к нам. Пожалте на работу, за милую душу.

– Ладно, начальник, – заскучала Виктория, – мы пойдем на его рабочее место.

– Я вам в провожатые собачку выдам, – наклонился мужичина, изображая совсем маленького дурня, – она очень дорогу знает. И все-таки с мозгом. И всюду позвоню по пути. Совершенно секретно, безконтрольно и надежно. Шарик, – ласково потрепал он огромную псину за ухом, – веди товарищей в восьмой блок. Разрешите ожидать решения вопроса?

Сквозь ряд четко отдающих честь вооруженных истуканов песик привел интересующихся наукой в восьмой блок, и не просто в блок, а прямо к рабочему месту бывшего химика. В огромной комнате с высоченным потолком и трепещущими вытяжками, среди булькающих реторт и автоклавов, жужжащих газовых горелок и непонятно мерцающих цветной графикой дисплеев восхищенный Лебедев увидел два вращающихся рояльных стула, один из которых был пуст и слегка покрыт пылью, а на другом за пультом маленького плоского компьютера колдовал человечек в белом халате.

Виктория уселась на пыльный стул, сделала полуоборот и позвала:

– Доцент. Ставриди. Апполоний Леодорович.

– Ничего не знаю, – тихо, не отрываясь, сообщил доцент. – Ничего не видел. Никого не запомнил. Никуда не ходил.

– Апполоний Леодорович, – мягко нажимая, вновь обратилась Виктория. – Мы – пресса.

Апполоний Леодорович скосил взгляд на грудь Виктории, украшенную табличкой.

– Пресса – не пресса. Я никуда не хожу, сплю здесь. Ем, что дают. Неприхотлив. Чрезвычайно редко покидаю гостеприимную обитель. Да мне и ходить почти некуда.

– Доцент, – тихо и грустно сообщила Виктория, – нам очень важно узнать про жизнь Вашего соседа. Для его же блага. И для сохранения некоторых судеб от разрушения. Даже нескольких детских.

При этих словах в глазах доцента заметался судорожный нездоровый огонек. Тут подошел стоявший поодаль Лебедев и сказал:

– У него просто процессор заражен и не работает, поэтому он такой злой.

– Кто это злой? – вскричал доцент, размахивая руками. – Как это не работает? Кто это заразил?

– Ну-ка, дайте, – Степа отодвинул доцента со стула и защелкал клавиатурой. – Вот, вирус «Паллада-2030». Сейчас, щас мы его словим. Мы его придавим, гидру понтийскую. – Он увлекся и пять минут барабанил по клавишам, не замечая злобно-подозрительного взгляда доцента. – Вот так, – произнес Степа, потирая руки, и как-то глупо, невпопад спросил. – Слушайте, А разве у Вас есть сеть?

Доцент покраснел и ничего не ответил.

– Апполоний Леодорович, – мягко подошла Вика к ученому. – Мы профаны в жизни газов, физике, этц. Я хочу лишь, чтобы не случилось худшее, чем произошло, а Вы, как ученый, прекрасно понимаете – всегда есть что-то плоше, чем окончательный кошмар. Увы, секунды мчатся через меня, погружая в хаос. Верите ли, я не люблю, не любима, и попаду в ад. Но в чем-то должно быть оправдание этому бессмысленному, безумному бегу минут. Возможно, я тешу себя этой слабой, суетной, уже пыльной надеждой – возможно ли мне сделать хоть что-то, что не по силам и не назначено?!

– Я Вам, мне кажется, не верю, барышня, – тихо отрекся доцент.

Степан посмотрел на скрючившегося на крутящейся табуретке, страдальчески сморщившегося ученого и вдруг сказал неожиданно для самого себя:

– Вы знаете, я тоже ей не верю, – и увидел удивленный взгляд и взметнувшиеся вверх брови начальницы.

– Я думаю, что не все так просто, – упрямо продолжил Степан. – Но что делать? Кому верить, от кого ждать преданности, а от кого лжи – не разберешь, удивительное время. Меня однажды предал мой друг, женщина – я об этом не люблю говорить, потому что по-прежнему в это не верю. Но я твердо решил – я буду ей помогать, – и Степа глазами указал на начальницу, – пока не ошибусь. Я думаю, подозрения и неверие очень сильные чувства, и они способны родить сон разума. Таковы, к несчастью, свойства людей.

– А мне Вы советуете поверить? – осторожно осведомился доцент.

– Нет, – сказал Степа. – Все равно Вы будете в душе сомневаться, а я не могу Вам рекомендовать двигаться против души.

Невзрачный доцент полубоком глянул на симпатичную ораторшу, помотал реторту с какой-то грязной зеленой жижей и печально, еле слышно произнес:

– Ну что ж, суммум бонум? Высшее благо?

– Нет, зачем же, всего лишь магнитудо аними, величие духа, – тихо и устало добавила Виктория.

Доцент помолчал.

– Я ничего не знаю, – оглядываясь, произнес Апполоний. – Но, может быть, мой визави был странный талант и имел потаенные мечты. Может, он хотел что-то опубликовать. В каких-нибудь специальных журналах. Возможно, но сомнительно.

– Спасибо, – кратко произнесла Виктория и предложила псу. – Веди обратно, чума лохматая.

И возле выхода, глядя на пса, мирно семенящего возле новой строгой хозяйки, добавила:

– Старая перечница.

У дверей кабинета их ждал, поджавшись, Заморищев, с лицом, выгрызенным мукой и уже почему-то с супругой, теткой в ярком крепдешине, стоящей в углу на коленях перед солдатом, держащим образ.

– Как с документиком то, товарищ? – еле слышно молвил мужик.

Виктория щелкнула сумочкой и вытащила небольшой дамский браунинг, сверкнувший хромом. По сапогу мужика потекла струйка. Но Виктория отложила оружие и вытянула мятый приказ.

– Удавись, падло, – сподличала она и с размаху сунула бумагу в рот Заморищеву, которую тот стал тут же сжевывать и, пуча глаза, глотать, содержа руки по швам.

За воротами она устало брякнулась на сиденье машины, дверь которой с ухарским криком – Эх, прокачу, не помилую! – распахнул Толян, и скомандовала:

– В «Вестник газов». Узнай адрес по связи.

– Неплохая работенка, – нервно и несколько подобострастно похвалил Степан, имея в виду то ли приключение Виктории, то ли пса поводыря, то ли собственное новое рабочее место.

Но у Лебедева в голове уже сами собой кружились совсем другие мысли. «Неплохая работенка. Мужичок в валенках, набитых дензнаками, блуждает ночами на случайные огни и судорожно, непонятно для чего, или не дай бы черт кого, ищет пропащего специалиста, место которого или в трамвае, или, скорее, в богадельне. Ищет, подсылая вперед в виде скальпеля или финки неотразимое существо, режущее масло встречных душ наивным взглядом, тонкой ручкой и безжалостным жалом выуженных откуда-то бумаг. А я, собственно, что? Я получаюсь зайцем, мечущемся в фонаре охотников на тропке возле взмахов скальпеля наивной, как дамасская сталь, души, и, того и гляди, начну сочится… Потом. Вполне резонно у кого-нибудь узнать – может, у себя самого? – а так ли уж необходимо ухватить за след и притянуть к ответу на вопросы засученных белых рубашек этого в общем то уже чуть ли не отпетого бездомного…»

– Але, Лебедев, – остановили на полпути Степины шаткие мысли. – Ты это о чем? – и Виктория выразительно указала антенной радиотелефона на лоб.

– О бренности.

– О беременности, чего о ней думать! – восторженно завелся не расслышавший с водительского места Толян. – Степуха, либо ее нет, либо вот она. Как говорится, приехали, – и он ловко прервал бег своего железного коня.

Среди десятков комнатенок и замусоренных складиков, переходов, лазов и заколоченных дверок с вывесками, освоенными толпами домашних насекомых и когда-то имевшими смысл, вроде «Академия промышленных отходов», «Фонд сора и пыли», «Специальное деревянное бюро», а так же каких-то «Вход не здесь» и «Отпустите ручку», – Виктория, ловко прыгая и разговаривая по трубке, нашла единственную нужную – «Вестник газов». В комнатке сидел огорчительной толщины деятель и пытался одновременно оба локтя установить на подозрительно голый деревянный стол.

– А мы к Вам, любезный, – сказала Виктория и, проведя по комнатке взглядом, подтащила к столику пустую столитровую бутыль с притертой широкой пробкой и уселась на нее.

– Ко мне такие не ходят, – безразлично произнес толстяк, еле раскрывая рот. – Такие ко мне только ошибаются дверью. И то раз в десятилетку.

– Ну-ну, любезный Полбалдян. Роняете какие-то южные сочные шутки в суровой снежной стране. А я, может быть, гений, и принесла Вам новую, абсолютно гениальную химическую статью. Опубликуете?

– Для гения, мадемуазель, Вы знаете слишком много падежей. А какой падеж ни возьми, хоть у коров, хоть у химиков – он лишний, – вяло отпарировал любезный редактор, но пошевелил глазками в складках щек.

– Ну так беретесь опубликовать? – весело настаивала Виктория. – А я Вам, – и она чуть наклонилась к редактору и понизила голос до звонкого жужжания, – я Вам скажу, кто пустил в Вашу лузу четвертый черный шар на выборах член-кора.

– Статейка при Вас? – так же неохотно, но мгновенно справился любезный.

– Нужная статейка всегда при нас. Но я Вам и без формальностей скажу – это некто Митрофанов, не знаю уж кто это.

– Непрофильный в нашем Совете человек. Но очень, очень ненаучный. Просто зловредный пигмей дотошности.

– Ненаученный кем? – подсказала Виктория.

– Да кем, кем, – забарабанил редактор кулачками по кромке стола. – Все ими же, вертухаев на них мало. – И он погрозил потолку и полу толстым пальцем.

– Уж не теми ли, кто зарубил Вам трехлетнюю командировочку в Ботсвану на стажировку? С выдачей проездного сухого пайка вяленой воблой и сухим кумысом.

– Вы их знаете? – тихо-тихо произнес ученый редактор, и стол поехал на Викторию под натиском его живота. – Наш журнал будет счастлив опубликовать Ваше научное эссе.

– Я их знаю, но не до конца. А статеечку я хотела бы все таки предварительно апробировать у одного бывшего известного химика, ну, из этой – лаборатории газов. Который вот уже месяц как запропастился из моего поля зрения. Прореферировать, подчеркнуть неточности, убрать лишние междометия в формулах реакций. Кстати, где он? Говорят, Вы знаете.

– Кто говорит? – опешил редактор и как бы втянулся обратно в свое необъятное кресло, как медуза от чужой ласковой руки.

– Слушайте, Полбалдян, давайте дружить. Давайте мне все про этого парня, как перед духовником. Вам подходит такой духовник? Вы сами понимаете, молодому начинающему девушке-ученому нужен в референты все же специалист. А я… я обещаю Вам в следующее голосование меньше черных шаров – ну, скажем, на два. Идет?

– На три, – прохрипел редактор. – А Вы можете?

– Кто сомневается рисковать, тому достаются только газики от шампанского, и икота.

Полбалдян косо посмотрел на маячившего у двери Степу.

– Не обращайте внимания, – произнесла Виктория. – Это муж от первого брака, преследует, требует алименты объятиями. От подозрений в неверности стал полностью невменяем.

Степану пришлось чуть состроить олигофрена.

– Я про него ничего не имею, – веско прошептал и косо заглянул под стол редактор. – Клянусь зарплатой, женой и зарплатой жены. Но… В последнюю неделю я получил статью от уважаемого нашего завкафедрой университета. От Марка Аврельевича. Совершенно не его проблематика, конгениально. Разительно не его научный почерк, чеканно. Полностью не его трусость, на грани химической наглости. А вот кто? Но я Вам ничего не шептал.

Виктория поднялась.

– Считайте, что Ваши шары у Вас в кармане. Можете к следующим выборам даже носки не стирать, – и презрительно бросила Степану:

– Так видно и не отвяжешься никогда, беспутный двоеженец.

Но дорогу в кабинет многоуважаемого заведующего кафедрой университета Марка Аврельевича, устеленную дырявым ковриком и прожженную реактивами, им преградила серьезная помеха.

Еще в машине Виктория сунула Степе телефонную трубку и скомандовала:

– Работай, Лебедев, ведь скоро гонорар запросишь. Мне чтоль за всех вас безруких отдуваться.

– Отдувайся, Степуха, а то гонорара замучает, – хохотнул водило.

На трубке высветился аккуратный приятный дисплей и мини-компьютерный сетевой вход.

– Поищи-ка все про нашего Марка. Кстати, попробуй залезть в КОМПРОМАТИКРУ без пароля.

Степа вспотел, однако пот помог, и скоро на дисплее замелькали интересные строчки – жалобы студенческих мамаш и занятные отзывы, чаще безымянные. Так что он неплохо подготовился, тем более Виктория предупредила – «Разговор веди сам, умотали меня эти научные неучи».

Преграда, вставшая и шлагбаумом раскинувшая руки на пути посетителей, представляла собой упитанную аппетитную особу довольно средних лет в оранжевом парике, бирюзовом платье с розовыми блестками и черных широконосых ботинках мужской ориентации.

– Не пущу, – возопила она. – Вы что? Прием по третьим средам четных месяцев високосных годов. Не видите, для слепых табличка? Марк Аврелич смертельно занят, болезненно устал, до обморока назанимался. Когда только эти студенты с аспирантами закончатся?

– Чем это он назанимался? – спросил Степа.

– А Вы кто? Вы почему шатаетесь в грязной обуви?

– Это мой личный портной, – нагло соврала Виктория.

– Портной, какой портной? Для чего здесь у нас, в храме, портной?