Текст книги "ЯТАМБЫЛ"

– Я отказываюсь отвечать на Ваши вопросы. А бинты прошу дать.

– Ждите, – предупредил Федот и вышел.

Маленький разряженный старичок, жуя пирожок с ливером, крикнул:

– Слыхал, понял? Медицина просит огня. Але, шеф. Бинтов в клинику дать чтоль?

– Очень просят, – подтвердил Федот. – И разного другого.

– Подыхают, говорят, со свистом, – крикнул старичок.

– Дай подбор из вагона с гуманитаркой, только наркоту прибери… Голова моя проклятая…

– Принято, – крикнул вахтер и отправил рукой, дожевывая, и Федота, а тот и Митрофанова.

Скоро прием посетителей завершился. И тогда старенький грибок осторожно вышел в другую залу, приоткрыл кладовочку и впустил в аппартаменты задеревеневшее, падающее тело Павла Стукина и веско произнес:

– Говори быстро и с толком.

– Есть, – отозвалось тело специалиста, еле отходя с одубелости. И зачастило: – Кругом суета. Подглядывал я тут за одними… Химик сбежал с бешеным оружием… На трамваях ночует. А на генерала, моего зама, надежды никакой, так, рубака, шашкой махать… а эти двое совещались, и ночью разошлись, которые один от профессора агент… Все сбились, как иголка сгинул. Один мой на след встал, так на кобуре, зараза, поперхнулся, не сознается… А самого через фрамугу на воздух отправили, я и осколки нашел… Но на праздник придут, чую по сыскному… только денег на разработку маловато…

– Але, – спросил гриб, – слышал, чай?

– Толково говорит. Дай полфунта бабок. Пусть рыщет. Дело стоящее. Не разрыщет, возврат на счетчик и пускай сам ползет в коптильню, без принуждения… Я сейчас на концерт, меня не тревожь.

– Принято, – вякнул грибок. – Усек? Ну идем, я тебе потихоньку с копилки насыплю. В обчую то кассу куда ж тебя посылать, безнадежного, просветишься. Сразу узнают – отважный, голова пулей не раз подбита.

А профессор Митрофанов, выйдя из приемной, помчался к трамваю. Он еще хотел заехать и навестить Петра Гусева и дочку его посмотреть, успокоить, чтоб никуда не ходил и напрасно не тревожился, но совершенно и полностью всюду опаздывал.

И пробравшись через сумерки в ночь, вволю наслушавшись в тряских трамваях мелодичного звона пробирочек и мензурок, тонко поющих в его лекарском кожаном кофре знакомыми бубенцами, посеяв, наконец, галошу в заметно движущемся буранном сугробе и наконец толкнув не отвечающую на троекратный стук фанерку-дверь Гусевской квартиры, профессор молча присел на подвернувшийся табурет и дрогнувшим голосом, поперхнувшись, тихо произнес:

– Опоздал, – и сильно закашлялся.

В пустой комнатенке, никак не освещенной до прихода профессора, посредине в детской коляске, полусогнувшись и свесив без толку болтающиеся ноги, сидел Петр, дергал руками и шебуршил пальцами три бумажки.

На одной из трех был четким алгоритмическим почерком вычерчен телефон Лебедева, и когда через полчаса, следуя просьбе профессора, тренькнувшего в трубку еле слышным голосом «Лебедев, не можете ли Вы сменить меня ненадолго? Мне надо ее выручать», – Виктория и Степан примчались в комнатенку, им открылась почти та же, что и профессору, странная картина, только лишь попахивало от стола мятным лекарством, разлитым дрожащей рукой профессора.

Гусев, дергая белым лицом и невидящим глазами, разводил руки и редко давился рвотой словесного бреда. Он бормотал:

– Срочно… все сьедено и кефир… молоко пропит… дочь… жена и грызеная буханка за гаражами с Леной… молят лужных чертей… два ключа оттуда, но пусто, один сухой след… тропки сгрызла пыль… наследники заветов наследили… а стеклянное горло в ленточных петлях… дочь…

Только после легкого сонного укола профессору и Степану удалось оттащить его сломленное тело на ломкий трещащий диван, где он и забылся, изредка стуча о деревянный подлокотник твердыми пятками чечетку.

Второй из бумажек оказалась визитка, сверкнувшая из-под текста золотом:

ДОДОН

епископ морской

магия доброты, массаж человечности. Съем недоношенного

Разрешу утраты, покрою кров, увлеку.

И меленько телефончик почти не существующей подстанции.

Третьей бумагой был грязный лист с водяными вензелями, где грубо черным по белому было намалевано:

«Верни идиот ВСЕ чужое от Того. Иначе примешь грех – сам верну кусками»

– Прошу Вас, – прошептал профессор, сложив поплотнее кости заболевшего на диван. – Подежурьте. Мне надо срочно выручать девочку, – и дважды по-дворовому шмыгнул носом.

– Мне кажется, я знаю, в каком подвале епископат этого горбуна, – сумрачно выдавил Степа, вспоминая трамвайного попутчика. – Я сейчас туда и отправлюсь. Не медля.

– Подежурьте, дайте я, – жалобно попросил Митрофанов. – Недокрутился, заглядел. Опаздался.

– Да бросьте Ваши белохалатные выдумки, – грубо осадила Виктория медика. – Сыпьте вон порошки на пол, может вздутия пройдут. Едем, – кивнула она Лебедеву, – но пока не туда. По стилистике чую насквозь плохое. Жареное и переперченое.

Однако надежды на другое место лопнули, не успев вспучиться.

В клубе, в кабинетике за залом приема ожиданий и пожеланий за низеньким столиком согласно качали стопы сморщенный грибок-старичок в туговатом карнавальном камзолишке и строго одетый Федот Федотыч, ковыряющий салат пятерней, а в фужере вилкой.

– За двадцать шестую годовщину очередного четырехлетнего срока, – вскрикивал грибок, цеплял ложкой маслят из хрустальной бадьи и вливал водку в сухонький сморщенный роток.

– За двадцать седьмую годовщину содержамшемуся в безупречности городскому подрядку, – крякал Федот, вливая лафит в горло. – Чтоб ему пусту не быть.

– Мы посоветоваться, – растянул Степа, приблизившись к возлиянию. – Срочно, немедля. Горбун умыкнул девочку. Додон требует отступное.

Федот медленно подтянулся на руках, но тут же опять рухнул, обломив спинку кресла.

– Мы сейчас его остановим, – гордо предложил Степан.

Виктория отчего-то молчала.

Федот все же преодолел два шага до посетителей, грозя в миг обрушиться на ковер, но удержался.

– Не время, – внятно и трезво выдавил он.

– Время собирать овощч, время ея раскидывать, – пьяно завопил старичок-грибок, роняя за служебную тужурку соленый капустный лист. – Где ж ты вымя молодая незнакомая, – вдруг сухонько запел угарным фальцетом.

– Окажите моральную поддержку, дайте информационную базу, – неуверенно потребовал Лебедев. – Иначе все погибнет, включая детство и отрочество.

– Сворачивай, ямщик, – пьяно поперхнулся Федот и, качаясь, обхватил плечи Степана. – Сворачивайте, – тихо и бегло повторил.

– Сворочай ямщичок, понемножечку трогай, коль тронулся ты передком, – прокукарекал гриб за столом, нахлобучивая мятую форменную фуражку на поджаристую кулебяку. – В кому-нибудь и обстановка. Наш парноход вперед бежи, спорей пульни свинтовка.

Федот вновь рухнул в кресло.

– Ну мы тогда сами, – крикнул Степан и развернулся.

– Не мотай, казак, усами, пока морда с волосами, – заорал за спиной Федот, громыхая хрусталем. – За нашу…

– За кашу, – подкрякнул старичок, бойко сворачивая локтями пол фарфорового сервиза на паркет. – Сами-сусами, ивисьтыблишмент горлопузое. Вздравствуй завтрева наша подскудное, – вдруг опять запел.

– Сложное дело дрянь, – наконец выдавила из себя Виктория. – Дрянь дело.

В Н-ском переулке Лебедев удивительно быстро нашел красный дом, единственный в этом тупике, как и было обозначено в подаренной когда-то визитке. Хорошо, память не буксанула. На огромной стальной двери-воротах висела грязная, приклеенная какой-то мочой тряпка с расплывающимися каракулями, которые Виктория, охлопываясь от ночного мороза, расшифровала как «Основной подвал. Свободно стучи». Одинокая кислая лампа освещала дверь. Степа схватил мокрую сучковатую, грызеную крупным собачьем палку и отчаянно заколошматил по железу. В двери-воротах упала, ржаво бухнув, стальная фортка, и оловянный голос тупо спросил:

– Кто? По какой нужде?

– Открывай, – крикнул Лебедев. – По большой. У меня визитка. К Додону, срочный вызов, смертельный. Немедленно открывай запоры. Я Лебедев, В трамвае договорился.

– Ждите, – ответила дырка и задраилась.

– Послушай, Лебедев, – Виктория нервно дернула Степу за отворот куртки. – Слушай.

– Ну, – угрюмо пробормотал тот.

– Ну-ка тогда давай обещай кое-что. Как руководителю и функционеру. Как лицу частному и общему, заинтересованному в конце этой катавасии.

– Ну?

– Если будет возможность, ты вернешься. Потому что я ведь здесь, жду.

– Не знаю, узнаю ли это вовремя.

Глухо ухнули ворота, черный высоченный мужик с глухим, плоским, еле видным в почти кромешной тьме лицом, просипел: «Ступай.»

И Степан, не обернувшись, исчез в черной дыре.

Через полчаса закрытая дыра вновь грохнула и двое классически сутулых выбросили Степу мордой в горький снег, прямо к ногам Виктории.

– Эй, – окликнула сутулые плащи Виктория. – А меня не маните? Я тоже аргумент.

– Не ходи, там нечисть, не ходи, – попросил сквозь зубы Лебедев, приподнимая голову и сплевывая желтый снег.

– Как ты сказал тогда, я буду смеяться? Ну, если другого не умеешь, вот и смейся, – бархатно протянула Виктория и, отпихнув верзилу, сошла во тьму.

Еще через полчаса, или около этого, дверь опять и так же приветливо бахнула и из той же темноты вышла Виктория, бледная, как поседевший лунатик. Ее кожаное, с меховым подбоем пальто было изжевано и всюду подрано в клочья как будто поигрывающим бешеным собачьем, звериная слюна и вонючая жижа обильно вымочили тонкой выделки кожу. Глаза Виктории были прикрыты и, будто, потеряли зрачки.

– Что? Что они? – закричал Лебедев и подбежал.

– Я пообещала ему, чего у меня пока нет, – четко отчиталась начальница, потом мучительная дрожь ударила по ее фигуре, судорога накрыла губы и щеки, и Виктория рухнула в желтую ледяную гниль.

Лебедев бросился к начальнице, схватил со снега в охапку и почему-то взялся покачивать и трясти, будто баюкая, и приговаривать «… Виктория, Вика… Викочка…»

Но тут из черного проема почти закрытых ржавых ворот показалась тоненькая, как прутик, маленькая девчушка, высклизнувшая легко и проворно. Девчушка тряхнула крендельками волос и тихо прошептала:

– Ну вот красавушка, куколка ты моя прозрачная, и встретились. Что ж так долго?

* * *

– Восстал Додон, царь морская, нежить пальтом великая, с подледного дну и протянул деву расчесатую и невестою распомаженою прямо взад, в отцовые руки-крюки худые, трясущие, – так продолжила свой короткий рассказ Ленка, загаражный житель, обнимая грязною немытою рукой Петину жену, тряско плачущую на ступеньках перед дверью ее же квартиры.

– А ты, дура, все прозенкила, лежмя лежа безмозглой белугой в отмороках в нашем гаражу. А, люди добрые воркуют, Додон тот статью, как розовое облако в штанах, в штанах звезды самделишние собраны и сияют спутникам и лунным проходимцам. Руки его белей пуха, дунет – голубые цветы растут, зевнет огромной раззявою – кисельные берега стелет, чиханет ангельским рылом – красные реки к берегам ползут. Да-а, а ты, дура, все по гаражам в обезличке спишь.

– Иди ты, Лена, к себе, хоть и спасибо, что меня, бесчувствующую, не бросила в снегу.

– Плачь-плачь, – завершила Ленка речитативом. – Через слезки прозрачней все видано. Может и к тебе, безнадежной колотухе пожизненной, Додон гостинец на всеобщий праздник омоления подсунет. Говорят, горы гостинцев у него в мешке за могучей натертой спиной, темные чубатые призраки своды его берегут, а безсметные стада у потных ноженек пасутся и блеют. Да-а…

Тут приотворилась дверь, и из квартиры, потирая пальцами переносицу, выбрался профессор Митрофанов и посмотрел на рыдающую пару.

– Все, хозяюшка, уже почти в порядке, – успокоительно водя руками, пробормотал он. – Теперь только мужу покой и тепло. А то сам он жалуется, ночью напал жар, причудилось всякое… Записочки, визиточки, – и профессор пощупал карман пиджака. – Да-а. А дочка Ваша просто медицинское заглядение. Теперь куклу баюкает, сияет, только спрашивает – где ж ее, куклы-красавушки, кожаное черное пальто. Вы уж, давайте, поищите. А я, ладно, пока ушел…

Но, видно, и покой нам только снится, как и тепло.

Не прошло и часа, как в квартире Степы Лебедева тренькнул телефон. Степа оторвал голову от компьютерного пульта и поглядел на Викторию, лежащую на тахте куколкой с прозрачным личиком и укрытую двумя солдатскими покрывалами и вымытым и чистым, но изрядно грызенным кожаным пальто. Он на цыпочках пробрался в коридор и послушал в трубку.

– Але, – произнес несколько механически искаженный проводами голос. – Але, Степан. Узнаешь ночного чертежника? Сам велел звонить. Ты слушай, тут все дело не очень. Я здесь совсем на пару дней потерялся, не мог, даже, себя найти. Сны подсказывают, что тропку нашу могут умыкнуть. Кругом события разваливаются, срочно нужен «автор», посоветоваться. Помнишь? Тогда давай идем, раз собирались. А то у тебя весь пыл высыпется, и из меня подавно.

– Куда, рассказывай, – отозвался Лебедев. – Ладно, попетляю и приду.

В коридоре, опершись о косяк двери, стояла Виктория Викторовна, и не сказать было, что секунду назад она спала как выводок сурков.

– А я? А меня с собой? Лебедев, как же это? – и на лице Виктории застыло недоброе электризованное напряжение, губы приоткрылись, а в глазах на секунду блеснули, как показалось опешившему, слишком теперь мнительному и тоже полностью потерявшемуся в своих привязанностях Степану, – даже какие-то зеленые холодные искры ненависти укротительницы к недодрессированному павиану.

– Пока сам не знаю, пока нельзя. Этот наряд, и вообще… Другие люди, понимаете, – напирая на разум, обосновал Степа, но логика его тут же треснула.

– Может быть тайна? За семью, поди, печатями? – покачала головой, как королевская кобра перед прыжком, Виктория. – Может, мы возомнили себя лордами-хранителями этих печатей?

– Это обычный тривиальный секрет. И притом – не лично мой. Общий.

Но Виктория быстро, с тихим бешенством произнесла:

– Лебедеву двух мужчин не может быть одного секрета, так же, как одной жены, и одного ребенка. У двух женщин не случается одного мужа, как бы от не шастал по койкам. Двойное гражданство – это липа, общая ответственность – это зомбирование идиотов. А всякие фокусы перекрестных опылений группы голубых с семейством розовых и усыновление дочерних котов – это ухмылки садистов и мазохистов, договорившихся вопить о правах, тайнах плоти и генетических секретах, недоступных простым служащим. Ты что, очень уж обязан хранить?

– Я обещал. Извините.

– Ты мне просто не веришь, Лебедев, – спокойно сказала Виктория и разорвала, дернув пальцами, надушенный батистовый платок.

– Верю. Но извини, я обязан словом.

И Лебедев, чувствуя, что у него от взгляда Виктории дымится спина, вышел.

Разумно предполагая слежку, оба сговорившихся по телефону предприняли меры. Лебедев пару раз неожиданно юркнул в сторону и зарылся в снежную бабу, понаблюдал улицу вокруг в высверленные пальцем дыры, пока не обморозил кисть, дважды пытался повиснуть на заднем буфере трамвая, и один раз успешно, и даже раз шмыгнул вниз в открытую фрамугу в снег со второго этажа незнакомого подъезда.

Гусев, так же разумно, с гарантией, – был ссажен с трамвая кондуктором, как безбилетник, причем крайне удачно – на ходу, в магазине изобразил хлебного вора, был пойман, но уплатил и, получив тумаков, выкинут через черный ход подсобки. И возле складов еще нарошно, зажмурившись, прошел сквозь самый вонючий, набитый поддонами прошлогодней рыбной требухи, куда и местные суются в противогазах.

До «Ассоциации спален-столовых социальной реабилитации» оба исследователя добрались почти одновременно. Дверь им открыла кастелянша-музыкантша Кира и приветствовала широким концертным жестом.

– Наконец-то, заждались вас, мужчины. Проходите кушать, а то все в следующий раз, в следующий раз. Это можно всю жизнь отложить на потом, и музыку на потом, и родных повстречаться в местах успокоения на когда-нибудь, и заботы о туалете.

– Кира, – неуверенно спросил Степан, – а как же? А как же садик?

– Сама в садик я ходила, сама буду покидать. Нынче выходная, Амалия дала за ночную резвость глажки. Сказала, что и сама будет безвылазно на выездном дежурстве две ночи при специальных детях. Ну, покусать с дорожки?

За длинным дощатым столом над дымящимися крупными мисками с гороховым наваром трудилось с десяток личностей. Гусев немного удивился, увидев здесь двух дворовых бомжей Карпа и Ленку, которые весело и слаженно помахали ему, семейному, ложками и проверещали – «Наконец то»?! А Ленка, продолжая начатую беседу, громко сказала:

– А я бы, когда выступлю по-праздничному, так скажу бы – едрен корень все. Да здравствует специальная столовая чуткости и гигиены. Протяну руку бы и крикну: подайте лекарства христа ради на раскрут души. Подайтесь в сторону, пустите хороших…

Кира поставила перед прибывшими две горячие миски.

– Где их, хороших? – резонно возразил Пол-карпа. – Одна мелкота херова.

– Не ругайтесь, товарищ, – предупредила Кира. – Здесь временный изолятор для ругательств и матерности.

– Я это разве ругаюсь? – здраво рассудил Карп. – Вот… Вперед к победе, крикну. Дороги то разведаны – за складами, сбоку-припеку. Да… И еще пальну: в кому-нибудь, может, и остановка. А в нас – сносу в нас нет специально мучиться… Да здравствуйте нерушимый мэр… – еще крикнул Карп и сник, устав от слов. Забормотал —… кисло… запереть забор, а таблеток нет… чтобы… против лома кто примет-то…

Но возразил дальний угловой старичок, в котором, к своему удивлению, Петр узнал показывальщика дороги из тупика, а Степа заподозрил того, с бинтованной шее в трамвае, у которого «близкий очно дом». Старичок воздел ложку, предварительно облизав, небу и промолвил:

– Чтой-то не пойму. Я вот давеча добыл три горстя каленых и сжевал, поди это кому плохо. Ежли без великостей, в здравый рассудок заглядеть – то что брату надоть, по самое горло. Водицы напиться, водочки изнутря помыться и хлебушком утереться. Вон его, энтот ланч, и просите исходя воскресного сабантуя. Я то как выйду на всеобчую арену, как горло бинтовое выпячу, да как гаркну – волчья прыть, травяной пузо-мешок али-бабаевич, джин любимый тоник, факир всея матушки – принеси того, незнамо чего, подари то, не узнаю что. И хлебца кусок.

Из соседней комнатки вышла Кира и обратилась, держась активисткой, к обществу:

– Кому на медосмотр – в санитарную. Профессор сегодня принимает. В смысле осматривает. Душевая тоже работает, только воду зря не гоните, ведрами таскали. Ну как? – гордо справилась она у прибывших, – правда вкусно, пальчики не отлижешь! – и, перейдя на освещенное пятно в центре, сделала церемонный книксен.

Потом вынула из глубин пятнисто-серого фартука губную гармонику, ловко сыграла торжественное вступление и объявила:

– Дорогие трудящиеся социальных спален. По мере проваривания сытного блюда предлагается добровольно заслушать самоотчеты присутствующих о текущей деятельности с ее оценкой, шарадами, пародиями-пантомимами и другой чепухой, особенно по будущему празднику, кто что подготовил. Слово открывает наш заведующий столовой, похлопаем, свистеть и шипеть не будем.

Выдвинулся какой-то худющий в очках, занимающих две трети головы:

– Любимые бездомные и потерявшиеся отбившиеся. Хорошо ли вам тут и прибредете ли еще, вот что нас гложет. А несколько мозговых косточек несчастных домашних животных мы всегда для вас рады. Лучше б вас не было, и вы не являлись никогда – а нашли тихое счастье в спокойных покоях личного жилья, но не все сразу, не всегда праздник. Гармонь, пожалуйста, – попросил он, и Кира сыграла кусок вальса. Общество, В основном Гусев, жидко зааплодировало. Худой продолжил. – Скоро неизвестный великий праздник и людное столпотворение по поводу надежд и викторий народных. Подумайте, прикиньте – может и не ходить, а ну его к лешему. А кто пойдет, сам поймет, что попросит и готов ли он. Прошу вопросы.

Кира сыграла еще кусок. Обратился замотанный старичок:

– Прошу разрешения разъяснить. Ежели кто не пойдет – ему чего будет в виде поощрения? И как пойдет, увидит ли голую женщину-змею с женским жалом?

Командир столовой задумчиво склонил очки набок.

– Думаю, кто не пойдет, тому то и будет, что он ничего стоящего не пропустит, включая жало и так называемую матпомощь.

– А говорят, – крикнул сбоку солдатик, похоже самовольщик-дезертир, – кто придет, тому бумага, отпущение до двух провинностей, и пива залейся.

– Пиво платное, – резонно рассудил заведующий, – но индульгенции, скорее всего, выдаваться не будут – очень уж массовое, неперсонифицированное мероприятие-пародия.

– Чего? – ослышался солдатик.

– Кого? – удивился старичок, выставив ухо.

– А я, – не выдержала поклепа на народный день Ленка, – а я все равно пойду, чтобы заявить. Не спаивайте вы нас, ироды, мы и так еле держимся… Правда, Карп? – ткнула она соседа.

– Ладушки-ладошки, – согласился Карп. – Скажи, хороший. Коли кто в праздник встрянет, обратный то путь есть? Ну, сюда взад. Примешь, не застесняешься обглодков торжества?

– Ради всего святого, не знаю какого, – побожился заведующий, крестя воздух товарной накладной. – Всегда прошу к дырявому шалашу, засвидетельствовать благополучный исход по незарастающей тропе и вкусить плодов гречневых и ячменных. Как говорится, изба с пирогами, а бобы бобами. Кому в душ, кто сегодня готов принять, просим обмыться, санобработаться. Кому медицинская вторичная обработка – пожалуйте в амбулаторию, там сегодня принимает всемирно известный постоянный наш активист и заодно доктор Митрофанов. Профессор! Спасибо.

Лебедев и Гусев переглянулись. В другом углу зашевелилась пара падающих, хватающихся за что попало.

– Нам осмотр и помыв. А как же. Мы уж приняли, так приняли, пусть и нас профессор примет. А то рожа пальцев не различает… один… два. А где остальные? Ясное дело, у профессора. Мы эту дорожку знаем, – шепелявили они, пытаясь пробраться на медосмотр, – нам и на воскресенье… Ходи не ходи… Упрешься.

– Аа! – дико крикнул один, озираясь. – Здравствуй мэра пресечения, здравствуй срок ты мой родной.

– У! – шмякнул другой. – Народободровольцы, вперед! Рука владыка – подай на лапти лыка…

– Официальное собеседование торжественно завершилось, – звонко объявила Кира и сыграла туш на мотив 125 опуса. – Прошу высказываться с чепухой по будущему празднику, не стесняясь, я буду подыгрывать. Смелее…

На площадку выбрался активный старичок с шеей и двумя алюминиевыми ложками наперевес.

– Волков стесняться, овцой остаться, – резонно заметил он. – Исполняется на ложках, – сипло объявил он, – старинный напев-чечетка дуплутом с губной гармонией. И-ех, – крякнул он и залихвастски, почти мастерски застучал себя по сапогам, голове, плечам даже шее, издавшей звук откупориваемой бутыли.

– Я мальчоночкой родился, ни на ком не заженился, – крикнул он речитативом и смешал с прозой под губную гармонику. – Холостым я пойду на праздник всея народной массы, непосватаным и вернуся. Я б девчоночкой родился, сразу б замуж подкатился. За старо-молодца, – ткнул он в себя пальцем, – портянки хоть простирнуть, да петушок сахарный за поясок заткнуть, а то куры заместо червяка склюют… И-эх! Я бы мэрою родился, сразу б в рае очутился, – застучал ложками еще неистовей, – вроде нашего сарая не найдешь душевней рая… И-эх!..

Старичка проводили по-доброму, понравился. Вышел солдатик под барабанный бой, похоже изображенный Кирой на басах гармоники, и стал не в такт производить повороты и перестроения, команду «коли»! и «на первый-второй». Потом закричал тоненьким голоском. – В ружье! При-имкнуть! Повзводно на госпраздник ша-а-агом арш! Сто грамм при-инять. От-ви-ин-та! Вольно. Ползком-броском отсель ли-и-нять! Здря… жел… ваш… высокоплодородие. Здря… ж… ваш… высопресвященств… Маршал роды вой! Уря-я-я! За самоволку в пах! За недобудку в дых. За перекрутку в рог. За личное время – тягай за семя. Уря!

Никто ничего не понял, и солдатик, устыдясь и стесняясь, забрался под стол.

– Вылазь, – крикнул горлатый старичок, – кончилась ваша власть.

– Пожалеть бы не худо, не рожа – плевок верблюда, – один Карп засомневался.

– Тебя Карпуша, ремнями городовые пороли по ушам, смотри не жалели, – возразила Ленка.

– Так то меня, – икнул Карп, – на меня жалко и ремня. Молодой, да лысый, еще понадобится ни в жисть.

Восстанавливая тишину, Кира замахала руками и запиликала губами.

– А сейчас… ну, сам. Исполняет уважаемый Карп.

– «Сага об радостном, коим те нам сладют». Исполняю сам, – обратился Карп величаво и начал:

– Один хе… мер знает… Кого случай кусает.

Будьте завсегда… Взойдет она звезда.

И звери, люди, птицы попутают все лицы.

На ихнюю тропу взойдут переселенцы. Миров смердящие коленцы.

По-нашему значит поколенцы… Обрушатся чертоги и обломают роги… Рога, по-теперешнему. Проснется кавардак, и каждой сладкой харе протянет он пятак… Может, гривенник.

Но выйдет человек, отмазанный навек.

Протянет суху руку горящею струей.

И страшную науку поведает зарей…

Не жмись, душа подлюка, а быстро вылетай, последняя наука и наш передний край! По-вашему – рай…

При авторском исполнении Ленка бочков выхаживала вокруг декламирующего, поджимаясь умирающим лебедем, вздымаясь на толстых икрах улетающим к «Гансам» гусем, падала хрустко на стул «душой подлюкой». Декламация, и особенно женское поведение публике нравилось, слышались неумеренные восторги, возгласы и комментарии:

– Любо! – Заводная, как кукла. – Душа потемки, это так. – Точно, обломятся им наши роги. – Звонко зачитывает, хмырь отмазанный, – до дыр в душе…

Гусев и Лебедев не дослушали сагу, они тихонько поднялись и пробрались в амбулаторную к наконец освободившемуся профессору Митрофанову.

– А это что за птицы? – вежливо склонил голову профессор. – Присаживайтесь, располагайтесь. На что-нибудь жалуетесь? – улыбнулся.

– Мы жалуемся на все и всегда, но не обязательно обращать на это внимание, не в этом дело, – горячо высказался Степа.

– В том то и оно, – подтвердил Петя. – Мы ни на что не жалуемся, а меняем жалобы на встречу.

– Полностью согласен, – поддакнул Степа. – Ничего не предлагаем в обмен, ничего не оставляем себе, все отдаем на поиски человека.

– Отдали бы все, да ничего нету, – грустно согласился Петя. – Заболеваемость окончательно чуть-чуть снизилась, это факт налицо, и радость распирает несомненно. Но общая дурь одерживает, вот оно как. Хотелось бы полностью установить личный контакт, необходимый для расчерчивания плана местностей, привязки к дорогам и путям.

– Поддерживаю и усиливаю высказывание, – вступил Степа. – Может и никакого не нужно и личного контакта, может и никакого плана непосредственных действий – это, конечно, бред и идеализм чистой воды. Пусть хотя бы намек и убедительное подмаргивание в определенную сторону, мы уж как-нибудь сами разроем. Опыт кротокопания и отцеживания в неясных водах ох как накопился. За надсмехающимися портретами заваленное найдем, из сеновала веков занозу выудим. Это как не пить и не давать.

– Как правильно сказал! – восхитился Петя. – И ничего не добавишь. Полностью отменяем копание в себе и близких, отказываемся от подмаргивания случая и подмигивания неопределенных лиц. Выходим на широкую дорожку с одной целью – эту дорожку обнаружить под ногами.

– Согласен и на меньшее, – воскликнул Степа, поднимая палец. – Обходя огромные ложные трассы, нащупать ту единственную, которая приведет… Окончательно.

– Так что вы хотите? – попытался уточнить несколько сбитый профессор. – Как бы попроще узнать.

– Мы ищем этого человека, – насупившись, сказал Гусев. – Он нам обещал узнать, как пройти. Чтобы в конце тихо светило солнце, жужжали сады и вокруг степенно пляшущих матерей резвились не инвалиды с детства малышня. И чтобы нам, ошпаренным надеждой, нашелся уголок, где не покладая рук в спокойных трудах вдали от помоек можно было прислонить мозги к разглядыванию тишины и будущих чертежей. Разве нельзя?

– Вот именно, – подтвердил Лебедев. – Немедленно обнаружить странника и самым спокойным тоном сверить его показания трассы в будущее с возможностями физической картины мира. И туда ли призыв, а не зовут ли в тупик цивилизации? А примчимся ли, ломая преграды, в яростный, строгий и требовательный мир, – как только что горячо нарисовал Петр, – где каждому найдется сатанински сложная задача по плечу, бешеная гонка гордых соревнователей и никаких полустанков, залежей в кусты и отсиживаний на пустых ящиках в теньке! Чтобы никогда не есть саранчу, не ловить ртом дождевые капли и не хоронить умерших от голода в черноземные почвы. И так, чтобы тропка в небывалое чудо никогда не кончалась. Иначе застой и коллапс.

– Да-а, – протянул профессор. – А как же быть с другими?

– С кем? – удивился Гусев.

– С каким еще? – запнулся от неожиданности Лебедев.

– С остальными, – настоял Митрофанов. – Может они не хотят по вашему маршруту, те более, я подозреваю, вы собираетесь разведывать несколько разные пункты назначения. Несколько отличающиеся в мелких деталях итоги пути.

– Вы, профессор, не ретроград, – отрезал Лебедев. – Не отрицайте же, что всегда беспокойные умы старались продолжить пунктиры цивилизации. И вывести из болотно-клюквенного регресса.

– Мы не мечтаем прозреть для себя, – взволнованно уточнил Гусев. – Не делаем из себя поводырей, что Вы, – только мы за хорошее, за славное и за тихое. Если люди уважают друг друга, они согласятся.

– А если не уважают? – спросил профессор. И продолжил в тишине. – Один захочет взять в путь бутылочку доброго вина, другой согласен питаться вегетарианскими кореньями и травами, стращая мясоедением. Кому без попутчиков и воздыхателей скучно, и он наймет последователей и сманит легковерных, а эти начнут бегать между тропинками, и по кругам вернутся вспять. Есть, кто сочтет за идеал султанский гарем, а соседу подавай в мечтах только горы, которых никто не видал. Что с ними то делать, они к вам не захотят.

– Мы хотим только предложить, – угрюмо пояснил Степа.

– Но не знаем что, – согласился Петр, – поэтому хотим посоветоваться со знающим человеком. Вы то вот что бы насоветовали?

– Я то не стал бы советовать, – открестился профессор, – я бы постарался идти своей дорожкой, как складывается, получше-похуже. Ну, может, кого и сманил в попутчики, у кого душа лежит.

– А великий химик что-то разузнал, – отпарировал Степа. – Нельзя отметать знания – основу предвидения.

– Химик, может, открыл закон – с законами то не схлестнешься, – подбавил Петя. – Мы с Вами хотели посоветоваться, мы Вам доверяем.

– Некоторых законов лучше и не знать, – пробурчал профессор.

И тогда, неожиданно для себя, Степа рассказал Митрофанову про окончание блужданий по зашифрованному диску, про скопище формул и технологий, правда опустив японскую декламацию и глажение волос.