Текст книги "ЯТАМБЫЛ"

– Мерку с меня будет снимать.

– Где? – отступила на шаг пораженный страж.

– Где-где. В кабинете у шефа.

– А Вы кто? – напряженным шепотом пролепетала дама.

– Я кто надо, я доцент Марка, – отрезала Виктория.

– Но я доцент Марка Аврелича, – почти в полуобмороке произнесла дама и без сил опустила крылья шлагбаума.

– Вы старый доцент, а я новый, неужели нельзя сообразить, ведь видно же, – заявила Виктория, отстранила упавшую на стул особу и, вращая бедрами, вошла в кабинет.

Степа засеменил следом.

– Занят, занят, – благодушно пророкотал Марк Аврелич, не поднимая глаз от стакана чая, рюмки коньку и коробки конфет, заполнивших стол. Еще одна чуть пригубленная рюмочка, разукрашенная помадой, стояла на краешке. – Занят, и буду занят. Покуда не освобожусь. Заходите, пожалуй, в марте, лучше ближе к вербной.

На носу Марка, полуслезшие, покоились тяжелые роговые очки, из-под которых торчали два остреньких глазика, на полной груди разлеглась вальяжными складками велюровая кофта с вышивкой «Ай эм рэди», а из-под стола выглядывали домашние цветные теплые постоянно приплясывающие тапки.

– А вы как вошли? – удивился заведующий. – Ведь…

– Этот товарищ, – указала Виктория на Лебедева, – произведет у Вас опрос, осмотр и проверку наличия. Он из технической инспекции высших заведений. Начинайте, Лебедев.

– Позвольте спросить, – неуверенно вошел в роль Лебедев, – позвольте узнать: с Вашего телефона в сети зафиксированы два разнородных компьютера – один современный скоростной, а другой какой-то допотопный со старой начинкой. Это как понимать?

– И за зачет берет не триста, как все порядочные, а четыреста, – бесстрастно добавила Виктория. – Ну не хамство?

– Почему же хамство, – мягко поправил заведующий. – Компьютеры, что ж, носят туда сюда. Кто сколько… какой принесет. Студенты, ветреные души. Весна наша боевая.

– А почему зафиксирована в последнее время серьезная сетевая активность ночью, именно примитивного экземпляра?

– Вот именно, – радостно подтвердила Виктория. – И дочка Ваша поступила на первый курс «Института заморских стандартов», сделав в сочинении на отечественном языке 174 ошибки в 103 словах. Например, «атечесвиная хулинарея». Что она имела в виду? Может, кулинарию?

– А на зарубежном наречии, – осмелел Степа, – не сделала, ни одной, потому, что писал за нее аспирант Н. Кстати, почему-то отчисленный. Так что за чехарда с компьютерами?

В этот момент дверь с треском ввалилась, и в кабинет независимо продефилировала шлагбаум, схватила стремянку, взобралась на нее и начала рыться в книгах верхних полок, судорожно глотая и сдувая пыль и одергивая цветной подол.

– Бубочка, – ласково произнес заведующий, глядя на стремянку. – Принесите нам с товарищами проверяющими сандвичей из буфета, ну, что посвежее.

Тетка подозрительно хмыкнула, обвалилась, с треском порвав исподнее, со стремянки и вышла с гордо поднятой головой.

– Коньячку-с? – ласково произнес Марк Аврелич, протер несвежим носовым платком кровавую помаду и аккуратно поставил рюмку перед проверяющими. – Со сладеньким. – И пододвинул конфетки.

– Вы почему подписываете своим именем чужие статьи? – совершенно освоился Лебедев.

– Чьи свои? – глазки заведующего испуганно округлились.

– Его. Того самого, химика.

Виктория поднялась, прошлась, оглядываясь, по кабинету и уставилась на небольшой портрет в рамке, сильно захватанный, разительно напоминающий «Бубочку», но через четверть века.

– Супруга, законно избранная, – с дрожью в голосе произнес заведующий. – Дочь бывшая… бывшего заслуженного академика.

Вика грубо схватила супругу за лицо и, перевернув рамку, выудила оттуда две полетевшие на коврик зеленые банкноты.

– Меченые. Супруга дала на завтрак? – поинтересовалась Виктория. – Так, может, ломаться перестанешь? Где химик?

– Виноват, вначале обознался, – отрапортовал в полутрансе Аврелич.

Он вытянул из стола огромный резной ключ со старинными замысловатыми бороздками и ручкой в виде лилии, отодвинул стремянку и в открывшейся незаметной дверке с пришпиленной табличкой «Сушка» поковырялся ключом.

– Давайте ключ, – учтиво сказала Виктория, – мы сами поработаем. Спасибо, не беспокойтесь.

В крохотной комнатке стояла кушетка «для сушки», сейчас застеленная воняющим духами дамским пеньюаром, и стол с допотопным компьютером. Степа сел на стул. Из компьютера вился провод, на конце которого была подключена маленькая новейшая зип-протяжка. Виктория поймала косой взгляд, брошенный Степой на удивительную здесь игрушку и сказала:

– Что-нибудь укроешь, задушу в чужих объятиях.

Степа осторожно включил компьютер, а Виктория прошлась по комнатке, шевеля пальцами пыльные углы.

Ровно час понадобился для того, чтобы не узнать ничего нового. Обломки этих данных Степан уже складывал в мозаику под внимательным присмотром Федота Федотовича. Лишь три новых статьи, подписанные звучным именем Марка Аврелича высыпались на экран. В конце розыска упревший Лебедев все же выскреб какие-то уголки диска, и перед ним выплыл текст, сделанный нарочно крупно: «Большое спасибо за внимание. Удачных снов».

– Ничего не нарыл, – четко признался он, правда, не столь уверенно огорчившись.

– А это? – перед Степой узкая тонкая рука с гладко наманикюренными розовыми ногтями высыпала горстку отвратительно грязных трамвайных билетов, пробитых компостерами контролеров.

В дверь тихонько поскреблись, и Марк Аврелич на цыпочках внес поднос с сэндвичами, чаем и бутылочкой коньяку. Там же сияли стерилизованные явно женской рукой две хрустальные рюмки.

– Работайте-работайте, не буду мешать, друзья. Если я нужен, всегда под дверью.

– Вынимай карту города, – сказала Виктория. – Вынимай номера компостеров по депо, совмещай маршруты.

Еще час они колдовали, собирая билетики веерами, возя их один за другим паровозом, и Степа даже звонил языком, когда ему казалось, что ученому пора просыпаться в депо, или делать пересадку. Постепенно выпали – редакция «Газов», кафедра Аврелича и лаборатория, набитая псами, и вдруг оставшиеся точки движения начали легонько подтягиваться друг за другом и выплыли в одну, которая замигала тревожно и призывно в совершенно неизвестной части города, недалеко от вонючих складов.

– Лебедев, а ты ведь знаешь человека, который знает этот адрес, – в волнении, стоя над Степаном, произнесла Виктория Викторовна и уперла руки в бока.

– Да ни в жисть, – ответил Степан, процитировав своего обморочного работодателя.

– А ну-ка наложи формальный адрес соседа по лаборатории, доцента Ставриди. Ну-ка, Апполоний Леодорович, где мы проживаем?

Две точки сошлись и пожали друг другу пиксели…

Марк Аврелич провожал дорогих гостей до джипа, а потом еще немного пробежался за ним, как бы стряхивая налипший снег. Чуть поодаль стояла уже слегка занесенная поземкой фигура старого доцента и помахивала вслед платочком со следами растекшийся туши и помады.

– Поздно. Лебедева забросим, – скомандовала Виктория. – Пусть сушит крылья.

– Да нам это, зоологам, два пальца… – намекнул Толян.

– Но-но, – сказала Виктория и у Степиного дома задумчиво произнесла. – Пожалуй и я выйду. Развеюсь.

– Виктория Викторовна, а что еврею Мендельзону передать? – шутканул водило.

– Марш в гараж, – объявила Виктория, думая о чем-то своем.

В Степиной комнатке она прошлась кругом, трогая редкую рухлядь концами пальцев. Потом уселась на кровать и посмотрела на Степу. Степа сказал:

– А у меня еды нет, только чай.

– А у меня тоже. Но ты мне верь, Лебедев. Пока не обману, – ответила Виктория, потом улеглась на бочок, поджалась и мгновенно уснула беспробудным сном.

Тихо, на цыпочках подобравшись, Степа укрыл начальницу худым солдатским одеялом и уселся ночевать напротив, у компьютера. Потом вскочил и бросился в коридор, где в лоб столкнулся с соседом Гаврилой Дипешенко, который сунул ему еще одно покрывало потолще и с сердцем сказал:

– Ну, Степа. Наконец и твое счастье приблудило. Эх, ридный змий.

* * *

В доме Гусевых трепетал праздник. Никакой, конечно, это был не южный удалой загул, сочащийся свежеразорванным персиком, брызгающий жаркой шаурмой или пузырящийся выкликами пестрого караван-сарая. Не отсыпал он щедрот от горячих возгласов и лобызаний под треск подошв об обильно политый сладким вином дощатый пол пивных хором.

Не вываливался он и наружу жилища – как у северных медведей-людей, незаснувших пока навечно шатунов, вылезающих из берлог и нор упитыми исчадиями и орущих в сторону близкой тундры и северного свирепого моря – «Ры-ыба вода, туда-а-а… Тундра – гнусь… пу-у-сь… Мошка – башка… трещи… ищи… и…».

В доме Гусевых праздник был виден чуть, как – сквозь лепесток пламени поминальной свечки выглядывают обычные позы жизни, но прыгающие слегка веселее и извивающиеся на каплю игривее.

В кухонной отгородке Петина жена суетилась, охотно покраснев от жара, чистила и мыла кастрюльки, мешала серое и угрюмое даже в праздник тесто под пирожок с капустой, в углу стоял доисторический патефон с ручкой, найденный Гусевым придавленным бульдозером и оживленный. Теперь прибор царапал на зашарпанной пластинке песню о священном Байкале, и Гусевская жена, иногда хватая горелое полотенце с угла плитки, приподымала игриво полную руку и крутилась под песню, похожая – удивительно, при таком скудном рационе – на румяную круглую маслобойку.

Сам Гусев сидел перед дочкой на полу и, сосредоточенно улыбаясь, прилаживал к старому корыту колесики на осях, имеющие прекрасный резиновый ход и также найденные по случаю на задворках рухнувшего завода вторсырья. «Все должно быть на своем месте» – удовлетворенно повторял Гусев, подвинчивая оси и посматривая на завязывающиеся плоды своего труда. Все должно играть на месте – и он с радостью направлял ухо к звукам музыкальной рухляди за занавеской, – все должно ходить на месте – и он потаенно поглядывал на дочку, сидящую на постели со спущенными ногами, прозрачными и легкими, как рыбьи косточки, обутыми в толстые материны шерстяные носки. Дочь светилась жемчужиной в ракушке празднества. Утром, когда Гусев уже собирался на погрузки к Махмутке, она сама откинула одеяло, спустила ножки с кровати и капризно выговорила:

– Погулять бы давайте. Залежалась, – и по-взрослому вздохнула.

Петя напоил ребенка для силы сахарным чаем и осторожно, держа со всех сторон, провел три шага по комнате. Дочь сияла.

Прибежал злобный Махмутка и было взялся орать на Петю «груз работать стоит, убю» и размахивать перед мордой перстнями с малахитом и агатом, но увидел девочку в новом виде и заорал – ай, красивый, ай джигита ждет, – даже вынул из кожаных карманов пару не худшего пива.

Конечно, как праздник, так народ чует за версту. Прибегал и слесарь на капустный запах, подарил ржавых гвоздей для сооружаемой прогулочной коляски и выдул пол пива, вытирая усы и приговаривая – «Ну ты, папаша, теперь разоришься наряды то девке строить». Забегала, уж конечно, и бомжовая подруга Ленка и добрый час жужжала жене, закусывая неспешно пирожком. Про заговоры сушеными стрекозами, отвороты чернильным зельем, про безбрежную глубину помойной пивной лужи, из которой ночами выходит козлобородый и ловит, приманивая своим духом, собак. Потом до Петиного слуха донеслись разрозненные – «чудо егошистое… ату его… мой-то позеленел умом… ничего не понимает, только видит… медицина приезжала на вороных скакунах тройкой… сколько не знаю… как бы не вышло» и что новый мэр «уже сготовлен, пять сажен в плечах, сед и глухонемой с детства…»

«Как могло стрястись такое чудо, и кто его стряс?» – думал Гусев, оглядывая дочку. То ли капли черные профессорские, то ли чтение вслух различных задумчивых, не имеющих человечьей похожести слов из научного отчета, то ли правда на тропку можно случайно набрести, а дальше все сложится, как по маслу. Но все, само собой, неспроста это. Недаром Петина суета вокруг ученых особ и голубоватых покойников принесла в засыхающий дом стройный детский лепет, недаром жуткие кривые обещания и ухмылки намокшего в луже странника оказались добрыми и смешными. И Гусев представил себе, что совсем рядом, где-то подать недалекой рукой, разлеглось пристанище странника, в пристанище скрипучий шкаф, а в шкафу замок для резного тяжелого ключа… Но если и нет, то просто что-нибудь сделать, неважно что – помыть пол, проскрести въедливых насекомых, постирать на худой случай шторы, если есть, – да не важно, и уже – в Петину душу растает воздух из того, недалекого жилища, и душа водрузится в покое или воспарит, как надутый самым легким счастливым газом баллон, и полетит разведывать тайную, светящуюся в ночи дорогу…

Гусев сам не понял, как вскочил и наспех собрался. А ведь ему и в голову ни на секунду не пришло сомнение, что он не найдет означенный шкаф. Он даже не строил чертеж своего похода, его, видно, вел тот случай, который не ошибается и не любит преград достоверности.

Хотя какая-то, ясно, простая логика его ноги вела. Петр подошел к помойной луже и огляделся. Махмутке помогали грузиться бомжи. Надо стать убогим и слабым, подумал Петр. Тут же он внутри прикинулся странным, постарался состариться, как бы высох изнутри, изнемог и, слишком эксцентрично дергая коленями и головой, пошел к булочной и к магазину, где бывало молоко и кефир. Обратную дорогу он, задавленный ролью, еле тащился и прошел мимо лужи, почти не имея сил обойти ее. Еще пол квартала, обескровив ножные вены и натирая руку воображаемым отчетом и булкой, он двигался, думая о последнем дне. Во рту застряла сухая слюна, ноги налились тяжелым льдом, в груди слабо толкался мешок с кровью. Все, вот здесь, здесь кончалась жизнь, почуял он и огляделся. Серые, древней постройки полуразвалившиеся трехэтажки обступили грубой толпой грязную песочницу, набитую желтым снегом, отбросами и ломаным стеклом. НА скамейке, сбитой из склизкой фанеры, сидели старые женщины и смотрели на Гусева, как на ненужного пришельца Наполеона.

– Бабушки, – просипел Гусев, – я ищу мужчину.

– А мы тебе, милок, не подходим? – проскрипела одна.

– Вот такого, по настоящему, мужчину, – сказал Гусев и прошелся, почти заваливаясь набок и чуть волоча воображаемую кеду, – без шнурков и с пакетом. И с головой, как простреляный.

– А, – ответила одна. – Не знаем.

– Кажись, ходил, – возразила назло другая, – Кажись, вон с того дома, с выбитыми дверьми. Может, этот самый и выбил, недоумок.

– А тебе зачем этот? – прожурчала третья.

– Я его родич, я ему задолжал, – повторил Гусев, и опять прошелся перед старухами, попадая в экстаз.

– А, задолжал! – расстроились старухи, – тогда иди отсель, ходють воры – задалживают.

– Да нет, – срочно поправился Гусев, – это он мне задолжал, кефир с отчетом поместить.

– И не отдал-то? – возмутились старухи. – Пущай отдает. Охальник нахрапистый.

– Помню, – крикнула одна, потрясая клюкой, – этого. Ездит, с трамвая бродит. К югу его клонит. Тут у их шайка. Вон иди. С третьего этажу. Который в майке с подписью.

– Он! – крикнул Гусев. – Худой и вредный, тропками ходит.

– Этот, тот, – подтвердила другая. – Ты кефир то не раздаривай, доброта безродная…

Через минуту Петя поднял свое щелкающее сердце на третий этаж и увидел двери, в одной из которых сидел замок, точно предназначенный для малого ключика, найденного в брошенном в обмороке пакете. Теперь этот ключ каленым железом трепетал в Петином кармане.

«Все, нашел, – глядя на дверь, прошептал Гусев, дрожа лицом. – Но сейчас не пойду, нет сил. Все ушли на дорогу. Хорош же я предстану в квартире.» Его сердце как бы перевернулось и работало бестактно, мысли ссохлись в одну, и, следуя ей, он присел на ступеньку лестницы.

– Эй, Мил человек, – позвала старуха с клюкой, разодетая в пестрые обноски, хромая и горбатая, и оказавшаяся здесь же, рядом с Петром, – чай нашел? Я за тобой посматриваю, а то ты чужой. Так и не воруй тогда, если с той же шайки.

– Ладно, сейчас не стану, – еле слышно ответил Петя.

– Ты детинушка пошто так измаялся, с лица кровиночки растерял? – пристала кривая старушка. – Глянь ко, у меня гостинец, сухарик. Тут на кладбище один шебутной пятерочку подал. Вот и живу. Накось пожуй, гостинец то.

– Спасибо, бабушка, – отказался расположившийся в прострации Гусев. – У нас сегодня к празднику капустный пирог, да угостить Вас не смогу, съедено уже, думаю.

– А и не надо. Чужого не примешь, своего отдашь – и на сердечке срам спадет. У нас, стареньких заживалок праздники то только святые остались. За веру. За жизнь-проходимовну то завершились скоромно. Я теперя, старенькая карга, чего клюкой отыщу – все ему, в церковь пристойно подношу. За веру, за здоровьице, за покойную тишину. Чтобы горлицей встрепенуться, когда уж в погост добреду то. Чтоб принял меня, блудную, но верную жужелицу земную с улыбкой. Не поругал чтоб молчаливой строгостью. А ты, детинушко благодарное, что празднуешь то, прости меня бестолковую?

– Капли помогли, – ответил Гусев, наковыривая мысли. – Уж на ножки встала. А все он, как в лужу глядел. Постарайся, мол, изо всех сил. Тогда через силу к тропе проберешься. Да. И ключ, вон, подходит.

– Ах ласковый ты в миру усталый странник, – встрепенулась бабуля, шевеля тряпками одежи. – Сколь же я людей повидала, и все как один, сокола душевные. Ты и сам, поди, – дай погадаю – то думаю Селезнев какой, али какой Лебединский – лететь чтоб в отверстые выси, в задумчивые те хоромы.

– Я Гусев, – ответил Петр, вспомнив свою фамилию. – Пора мне в обратный путь, бабуля. Не болейте, живите до полного истирания. – И потопал по лестнице вниз.

– Мирному мирра, а слабому сладость, – проводила его горбатая старушонка душевным напутствием.

Дома жена молча протянула ему бумажку. Это была повестка на завтра на 13 часов в «Дом на углу». В комнату 502 к старшему специалисту п-ку Стукину П.

«Зря изнемог и не отнес отчет в помещение странника, – содрогнулся Гусев. – Ведь предупреждал меня доктор Митрофанов: все на свое место. Иначе, что кому-кто должно, не сбудется.»

Холодный пот усталости и тревоги вылетел от висков на лоб чертежника, и Петя машинально и тщательно промокнул его повесткой. Но на место капель к закрытым глазам чертежника пролезли тонкие незаметные иголочки и начали покалывать, а кто-то задний, кто эти создания наставил и использовал, взялся нашептывать Гусеву чуть разборчивую несуразицу: «тропка не зарастет с поличным… опознание пакета состоялось… распишитесь ка за Митрофанова… а то потеряешься в догадках, грузчик… черти себе свое, обычное, и не суйся… и наконец: „Я тебя вылечу, за твои старания, а то укусит одиозная муха.“»

Однако профессор Митрофанов в эти минуты, когда его вспоминал усталый чертежник, даже не заметил, как поперхнулся и закашлялся, поскольку с полудня, пораньше завершив больничную суету, метался на трамваях по городу и, будучи пожилым специалистом, измаялся пуще гусевского.

Он чувствовал, что какие-то события вываливаются из его понимания, случаи стрясываются помимо его воли, а минуты, за которыми он гонится, не спеша, но неумолимо подползают вперед и нагло щерятся, обещая бытовой погром.

На университетской кафедре Митрофанов застал настолько несвойственную картину, что у него защемило сердце. Старый верный доцент заведующего бывшая красавица Бубочка сидела в кафедральном предбаннике в почти погребальной серо-черной одежде перед столом, заставленным пахучими склянками с валокардином, корвалолом и другими мятными настоями, и, тяжело вздыхая, редко икала. Митрофанов учтиво поинтересовался, можно ли к Марку Авреличу. Бубочка привычными движениями опытного химика смешала в мензурке капли настоек и протянула профессору.

– Выпейте, Митрофанов. А то и с Вас снимут мерку. Тогда уж будет поздно обожать науку, как я ее любила в ущерб личному девичьему счастью. Многие десятилетия. О боже, годы, – всплеснула руками Бубочка и для чего-то поднялась на пару ступенек стоящей рядом стремянки. Возможно, чтобы профессору было лучше слышно. – Вот на что ушел мой серебряный век, – и она пухленькой ладошкой ткнула в сторону портрета Менделеева, висевшего над дверью в кабинет заведующего. – Я выкормила лично своим телом Герострата, и теперь горю, как феникс. Идите…

Там, за дверью, Митрофанову открылось еще более поразительное зрелище. За огромным столом, как бы прячась за пробулькивающие сосуды и делая короткие перебежки, суетился сам Марк Аврелич, еле просматривающийся между кип разнородных манускриптов и специальных журналов.

– Что Вы делаете? – изумился Митрофанов, тщетно пытаясь увидеть заведующего.

– Жду неприятностей, – отрезал скрывающийся. – А Вы что? Вынюхиваете? Дверки разведываете? На редколлегии «Газов» меня не ищите. Я скрылся в науку. Я спрятался в мою великую химию. – И заведующий вдруг выпрыгнул из-за стола и цыпленком забежал за грифельную доску, на которой сумбурно мелом были выписаны абсурдные, видно и профану, реакции – редкоземельных с водой, и прочая.

– А кто не спрятался, я не виноват. И не думайте, что полезу на эшафот один, с гордо поднятой головой. Все сдам, все.

– Что все, что сдам? – изумился Митрофанов.

– Студентов, которые суют нарочно какие-то жалкие суммы. Аспирантов, прихлебателей и липовых женихов. А Вы знаете, что эта так называемая Бубочка, – и обличитель снизил голос и указал пальцем на дверь, – прячет шпоры в трусы.

– Извините, не понял, какие шпоры?

– Обыкновенные, шпаргалки. Чтобы на экзаменах не засыпаться перед студентами в своем полном неведении предметов. Прячет возле своих толстых волосатых ляжек.

За дверью грохнулась, похоже навзничь, стремянка.

– А Вы что, профессор, смотрите агнцем? И Вас сдам.

– Меня? – восхитился Митрофанов. – А на какой, извините, почве?

– На нашей, на твердой. Да на любой, – отрезал заведующий. – На почве состава газов, которым Вы кормите пациентов в так называемых лечебных процедурах. А пациенты товось… перелетают узкими тропками в заповедные места.

– Ну уж, наверное, если так, то специалисты разберутся, – Митрофанов собрался возмутиться.

– Ох, профессор, разберутся, такие специалисты, что… Со мной обошлись в полсекунды. Вот что чисто химически чисто в осадке – от коньяку рвет, от шоколада тошнит, от икры – нервная сыпь по телу и постельному белью. Читаю лично свой научный опус – ничего не понимаю, язык заплетается. Бе… бе… бе…

Разговор стал бесполезен, и Митрофанов помчался на трамвай. В редакции «Вестника газов» его встретили еще сдержанней. В убогой комнате редактор, бурча, гонял в лузы шары компактного настольного биллиарда, двухцветно окрашенные в белое и черное.

– Позвольте спросить, досточтимый редактор, – решил Митрофанов затеять в разговоре некоторую хитрость. – В последнее… совершенно последнее время многие весьма далекие от нашего с Вами научного профиля люди стремятся больше узнать про газы. Молодежь валом валит в кружки при так называемых школах, в больницах солдаты и пенсионеры интересуются последствием лекарств, студентки с аспирантками штурмуют бастионы, на которых споткнулся сам Дмитрий Иванович. Коллега! Так не было ли у Вас недавно встреч с каким-нибудь такими любителями, которых можно записать… оформить… просветить, так сказать, в наших научных секциях. А хоть бы и при журнале.

Ответом Митрофанову было молчание и черный шар, пущенный в лузу.

– А будете ли Вы, коллега, на скором нашем заседании редколлегии, и есть ли заслуживающие статьи?

Ответом был ловко с треском вложенный белый шар.

– А нельзя ли мне с ними предварительно ознакомиться, в порядке рецензирования или оппонирования. Немного, знаете, поиздержался, так хоть и небольшой приработок, но все же… Или Вы уже предоставили их кому-то на просмотр?

На сей раз Полбалдян оставил кий и уселся в кресло.

– Профессор, – произнес он, потирая пухлые волосатые ладошки, – я знаю, Вы мухи не обидите. Но не все же мы мухи. Среди нас попадаются и стрекозы, – и он исполнил короткими пухлыми ручками стрекозу, – и орлы, – и он выпучил орлом клюв. – Нельзя же всех под один гребешок. Это сухо, это скучно. Вы посмотрите кругом. Какая наука? Какая точность? Простые люди бьются за кусок ржавого хлеба, за глоток тухлой воды. А Вы, как какой-нибудь доисторический француз Лавуазье или, еще хуже, Паскаль, требуете чистоты научной среды. А где душа, а где сострадание коллегам нашим меньшим? Да, приходят. Юннаты, подвижники, красавицы с дебилами мужьями. Все ее хотят, эту химию. Все мечтают о веселых газах. Но я не дам на рецензию в Ваши страшные пока руки ни одной строчки. Потому что Вы моралист. В худшем, общечеловеческом смысле этого прекрасного слова. Как его ни скажи, хоть по ботсвански, хоть по коми-пермяцки…

И Митрофанов бросился опять наперерез трамваям. Больших трудов стоило ему получить бумажку с указанием провести очередной первичный медицинский осмотр научного контингента Унитарной лаборатории газов, пробиться через заслоны овчаровода Заморищева, но сначала лишь к его жене, дюжей тетере в пестрых цветах.

Профессор раздел и всесторонне прослушал и промял эту жену, вскрикивающую кабаном при каждом нажатии, отчего стоящая в головах мумия солдатика вздрагивала и дергала образом в руках.

– Рак! Печени, – вопила жена. – Эмфизема.

– Трахеит-базетка.

– Шампунь плохая, волос как с гуся!

– Артрит подагры.

– Сглаз. Порчу наслали, учебные мужики. Держи образ, не тряси, ирод подневольный.

– Все у Вас в порядке, проживете сто лет, – сказал Митрофанов, протирая инструмент.

– Здесь, доктор? Или на выселках, в волчьих логовах? – опасливо, как у шамана, справилась супруга овчаровода. – Мне тут вчера, и на днях, великий рукоприкладец Додон предсказал дальнюю дорогу. Там тебя, говорит, уже счастье стоит, ждет.

– Этого не знает никто, только он, – и профессор неопределенно кивнул вверх.

Наконец в дальнем лабораторном углу профессор уселся на крутящийся табурет возле доцента Апполония Леодоровича, вынул стетоскоп, тонометр и расстегнул рубашку доцента.

– Вы извините, Апполоний Леодорович, я к Вам и по делу. Кажется, я не опоздал? – неуверенно спросил он. – Я знаком с Вами давненько, поэтому прослушивая в очередной раз Вашу нехорошую энфизему, я буду, если разрешите, тихо нашептывать несвязные слова, так, как они у меня накопились и взбалмошно стоят в растворе головы. И очень прошу, оценивая эту сумбурную взвесь, – скажите что-нибудь. Волею случая я оказался среди проблем, в которых не очень разбираюсь. Мне сдается, вокруг этих проблем накапливается суета, и она выльется каким-нибудь почти неприятным боком. Отнюдь не для меня, а для совершенно посторонних и условно непричастных. Знаете, я опаздываю думать, пропуская шевелить руками, я забываю существенные обстоятельства. Какие-то необычные люди играют в ту игру, в которой я слаб. И я не разберу, люди эти хуже или лучше обстоятельств, и есть ли они?

Доцент поморгал и ответил, застенчиво отстраняясь от щекотки:

– От них, знаете, и латынью попахивает.

– Это плохо?

– Да нет, профессор, скорее хорошо. Но похоже, я тоже старая перечница. Мне сказали – и я взгрустнул и начал лепетать ляпы. А мне тоже есть о чем молчать в жизни. Это плохо.

– Но как Вы их расцениваете? Наравне с нашими высшего разряда любопытствующими?

– К сожалению, отнюдь. Я тоже мало что понял, увы. Меня совершенно смутил один, который – не помню слова, – с изяществом и взаправдашней искренностью не посоветовал мне продавать душу за спокойствие, но сам сказал, что свою отдаст на растерзание, лишь бы был шанс не ошибиться. Странная, но не лишенная вычурной красоты логика.

– Так Вы думаете, что это хорошая игра? Апполоний Леодорович?

– К несчастью все мы пешки в природных состязаниях.

– Посоветуйте что-нибудь, – попросил профессор, заканчивая рассматривать больного вблизи.

– Не смогу, дорогой профессор. Прана жизни во мне почти иссякла. Я знаю Вас давно, и думаю, Вы не ошибетесь и не ошибаетесь.

– Может, может быть я не опаздываю, – пробормотал, раскланиваясь, Митрофанов.

Но когда, блуждая в низко опустившейся ночи, раздвигая темень руками и пугая ее афоризмами, Митрофанов добрался наконец до дома, измотанный и задумчивый, он изменил свое мнение. Из рук дожидавшегося его участкового милиционера, спавшего полусидя на драном коврике у двери, он получил под расписку бумажку. Это был вызов в «Дом на углу „на собеседование“ в комнату 501 к заместителю старшего специалиста ген. Дипешенко Г.»

– Наверное, я опоздал, – вымолвил профессор, присел на драный коврик и поглядел на удалявшуюся бодрой иноходью ладную фигуру, быстро стершуюся в темноте.

В пустой, холодной маленькой квартирке лишь одно чуть согрело опустошенное, бившееся неровными толчками похолодевшее сердце медика – это необычное созданье, издали напоминавшее собаку, а вблизи ничего не напоминавшее, сначала в испуге юркнувшее на кухню, а потом узнавшее приютившего его хозяина и радостно взвизгнувшее и лизнувшее шершавым маленьким языком холодные руки профессора.

* * *

Амалия Генриховна Стукина была вне себя от прекрасного расположения своего духа. Правда, сначала дух распорядился набрать телефонный номер садика для обеспеченных особой одаренностью детей. Это был не прямой номер шефини, и трубку схватил дежурный компьютерного коммутатора Сергей, человечек хоть и невзрачный и стерильный, но как-то состоявший при директорате особняком, поэтому Амалия общалась с ним в мажоре.

– Сереженька! К Вам просто просьба скромной дамы к скромному кавалеру. Если шефиня спросит – я звоню не просыхая в трубку, но все занято, – передайте, я вся в работе. Напала на след одного сказителя и знатока малагасийских поверий, как только уговорю дать нам концерт – буду. Прямо факир, дети станут рыдать от восторга – ходит босиком по прорубям и сглатывает горстями крупные монеты на лету.

Потом она набрала хозблок, вызвала младшую кастеляншу Киру, сбрендившую от кислых соков деву с двумя неоконченными музыкальными училищами, и прочеканила ясно и доступно для дев с рецидивом:

– Это Амалия Генриховна. Чистьте сначала панталоны старшей группы, потом икебаньте, после все прооригамьте по списку. Завтра проверю лично. Планы снов не трогать. Я по бутикам – выбираю карнавальное к празднику-утреннику «Детское счастье мэрово».

После этих двух звонков, мелькнувших легкой тучкой на заре дня, Амалия вновь раскинулась на постели, телом ощущая знойные ароматы жизни, лившиеся из флаконов и коробочек, облепивших любимое трюмо. Пашка-пень, поди, уже на полпути в службу. Она его пока не огорошила своим повышением, теперь она менеджинг-директор по снам и сновидениям, а не какая-нибудь рядовая начальница управления – пусть и важнейших детских забот. Повышение далось ей легко, без нажима на спинки диванов мэрии, с элементами детской забавы – два прихлопа, три притопа, на столе мелькнула попа.