Текст книги "ЯТАМБЫЛ"

Пашка-пень после зарядки закрутил в молке и притащил прекрасный, пахнущий запретным товаром кофе, и она почти простила ему утренние, впрочем довольно насыщенные спортивные утехи – все эти до посинения пошлые «шаг вперед прогнувшись… стоять смирно… так держать… смена караула и свистать все наверх». Пнем Амалия называла мужа не всегда. Бывал он у нее, за глаза и в глаза, когда как, то «пашечкой-выручайником», то «полковник-полный половник», то «погончик ты мой недозвезданый», а то и просто «паштет», «кобел» или «меринос маринованный».

С утра пораньше Амалия благосклонно выслушала мужний треп, когда на прямой вопрос – «во сколько концерт и где пропуска?», пень вертелся ужом и кивал, что «доступ, дуленька, закрыт», «ряды, Амальчик, именные» и «особое состояние перед боевым построением». Она прекрасно знала, что на концерт все равно попадет и такое событие пропустит только в гробу, да и то в чужом, поэтому спокойно то гладила свой «паштет» по недобритым, с крошками сургуча щукам, то в шутку хватала «мериносово» личное оружие и, хохоча и пуча глаза в прицел, щелкала спуском. Она одна в этом доме знала потаенное местечко, где под старым мылом в треснувшей мыльнице лежало аккуратное коричневое удостовереньице с золотыми буковками, с фоточкой молодой элегантной особы, и уж не раз она попадала, суя эти корочки в нос, куда надо.

Поэтому, предвкушая сегодняшние потехи, Амалия прикрыла глазки и, поглаживая ладошками вакантную зону на кровати рядом, вызвала, как законная владелица волшебной лампы, строй образов-мужиков, перелистывая и мусоля их. Мелькнул в этом несостроенном по росту ряду и заика-спортсмен, разрядник по боулингу, и дубоватый стрелок-охранник, умеющий вращать железные коленные чашечки в одну и в разные стороны, а потом появился почему-то отказник Лебедев, симпатичный скромняга с пронзительными, как у гладиатора, глазами. «Куда-то устроился, беглец с передовой, надо бы вернуть, – лениво подумала Амалия и улыбнулась в полудреме. – Пусть этот Сергей узнает, на кого теперь пялятся проницательные глазки».

«А ты, Пашка, свисти в какашки», – весело захихикала уже во сне, выразившись на чистом французском, ну едва ли с небольшим бретонским акцентом.

Но мы то понимаем, что полковник Стукин вовсе не собирался с точностью следовать указаниям жены. Он мчался в служебном автомобиле, и, что удивительно, совершенно другие, какие-то разрозненные мысли обуревали его под фуражкой. Вдруг ему чудился старичок-капельдинер в зеленой цирковой форменке, похожий и на швейцара, и на поганку, и на заплесневелый сыр камамбер одновременно. Эта поганка почему-то выговаривала Павлу в какой-то серьезной подсобке, уставленной ящиками с коньяком и лаврушкой – «не отрабатываешь бабок, служивый, чують люди. У людей-то носы во!» Надо бы, думал Павел, кинуть этой псе поганой какую-нибудь кость под хвост. А может, слегка мелькнуло сомнение, дать за каким-нибудь стальным шкафом этому сморщенному грибу по шляпке, так, чтобы кокарда отпечаталась на затылке переводной картинкой, вот будет весело. Но Паша заложил эту ценную мысль пока на предпоследнюю страницу в архив намерений. Все таки жизнь это как бы жизнь, расходы – как всегда впереди планеты всей, а Амалию на скаку по дорогим магазинам никак не остановишь.

Да, подумал он о жене, эта «знатная доярка и дочь доярки» выдоит его до звона зубов. Правда, селянкой родную Амалию Генриховну Стукин обзывал редко. В минуты сиесты и утренней неги она превращалась в «эскалопчик перченый», «мой правый майор», «зам по дам», в «тазобедренный рай» или «маленькую генгрехочку шоколадную». В оставшееся время Павел молча обозначал ее «калошей 39 калибра», «дуршлаг», «сбрендившее копыто» и почему-то «ластоногий моллюск».

И сегодня она крайне не вовремя полезла со своим концертом, на который ей, видите ли, кротом уройся, – надо. А у Стукина в голове пощелкивал другой план – сесть рядом со знакомой секретаршей большого шефа загорелой пройдохой Надькой – и он договорился уже местечко занять – да пораспросить ее розовое ушко про последние нашептывания в Главке. Тухлое время, никто ничего не должен знать. Хуже всего – в лицо свои отворачиваются от своих в соответствии с формой 14/.Сверх того – в лицо никто не видел и не выучил крупных шефов – «пятого» два раза наблюдали в далеком Президиуме с расстояния прямого табельного боя, «четырнадцатый» общается только с начуправлений, а «семнадцатый» вообще, как говорят, влезает и вылезает в кабинет ночью. Конспирация – враг информации. И Пашке, расшиби хвост, обязательно сегодня нужно покрутить щетинистым ухом у пухлых, как тельце настоящего свежего моллюска, Надькиных губок – что-то в управе клубится, затевается, и за дымом, гляди, полыхнет.

Стукин глянул на свои безотказного боя ручные часы, служившие когда-то доказательной базой в одном дельце. На концерт он как раз вовремя, почти не опаздывает. Да, еще эти вызванные по пустяковому подозрению – пусть сидят, газы в штаны набирают. Но в бюро пропусков один – самый ненужный и вызванный Стукиным просто так, для объема, – как мелкая барабулька, случайно застрявшая в сеть с осетровой ячеей, – уже сидел, поджав грязные ботинки и шевеля перед носом затекшими от нервов пальцами.

– Пошли, Гусев, – скомандовал полковник. – А я тебя еле нашел, еле выковырял. Так ты в щель запал. Но мы на это и служим, чтобы из щелей всякую труху выцарапывать. Слушай, Гусев, – сказал Паша, подходя к залу заседаний, куда, торопясь, подбегали одинаковые люди с опаздывающими лицами. – Сейчас важный концерт. Ты, идем, посидишь рядом – развлечешься. Когда еще придется. Я тебя, чтобы в чужой темноте не растерялся – к себе прицеплю.

И полковник вытянул из брюк кожаный ремень, обмотал руку чертежника ловким узлом, пристегнул ремень куда-то к кителю и втащил Гусева в концертную темноту. Потом поводырь рухнул, направляемый жарким дамским шепотом, на какое-то кресло, а Гусеву прошуршал – «да пригнись ты, привстань, пригнись… присядь» – и запихнул согбенного чертежника между кресел, своего и соседки, так, что Гусев носом мазанул по пахнущему пудрой чулку.

А на сцене огромного полутемного зала давно уже маршировал концерт. Чертежник змеей изогнул шею и между кресел переднего ряда увидел уголком представление, кипевшее, как жирные щи на березовом огне.

На сцену выпрыгнул развязный конферансье и заорал:

– Атас, построение – мать учения. Всю честь отдам – врагам не продам.

Он, маршируя, походил туда сюда гоголем, с трудом тряся в сапогах толстыми ляжками, и запел, фальшивя: «… на дальних тропинках различных планет покажутся вражьи следы… на ровных тропинках всех наших планет отметят лишь наши следы… Лишь. Наши. Следы!»

Потом на сцену вывалились кучей-малой лилипуты и стали отчаянно палить из пугачей по подбрасываемым игральным картам, которые с треском разлетались, самый старший и меткий показывал в залу карту и орал – двойка, семерка, туз – подбрасывал и пробитую сувал в зал, который, удостоверяя, скандировал – двойка, семерка, дама! – и трещал рукоплесканьем.

У чертежника затекла шея, он поворочал ею, потыкался в коленку и услышал, как дама раздраженно сказала:

– Товарищ, сидите спокойно, – и тихо зашептала на ухо полковнику, поигрывающему ремешком – «… многие на планерку не ходят… скрылся… эти, говорят, выборы провели… пахнет стрелкой… мелкие сувениры запретили… не к добру…»

Полковничья лапа легла на коленку в чулке и безымянным пальцем опять повернула голову чертежника к сцене.

На арене стоял факир, имевший толстый и растерянный вид, в похоронном черном пиджаке и в чалме, слезшей на левый глаз. Руками он рвал непослушные меха гармони и что-то тихо горланил. На серебряной цепочке ходила прицепленная к факиру домашняя кура и делала под музыку сальто. Потом факир упал пузом на гармонь, изображая, что целует почву – и из-под поцелуев хлынул дымом вулканчиков как бы газ разведанных природных ресурсов и прочих богатств. Это понравилось.

Факира сменил певец с приемным подростком переходного неспокойного возраста, которые, то изображая кочегаров «ловили ветер высоты», то, ходя по сцене с видом слухачей и разведчиков, трезвонили «… не слышны в саду…»

Кто-то из выступающих легкого жанра орал «… когда еще братан установил с ними прямой контакт и начал менять ихние термоядерные чертежи на кило нашей лучшей икры… я говорю этому чванливому Бушке – иди к своей Марленке, отцепись ты от нашей землицы и оставь нашим предкам…»

Наконец, видимо, в концерте настал апофеоз. Все повскакали и зашлепали в унисон. Чертежник на ремне тоже попытался подскакивать собакой и через гущу зрителей рассмотрел невообразимо кипящую сцену. В воздухе парил задумчиво сидящий атлет с лавровым венком в зубах, вокруг которого делала мертвые петли кура. Мужик в трауре подпрыгивал на копчике, отлетая от пола, и гармонь его крякала плясову. Катались и крутили якутскую борьбу люди-лилипуты, певцы, широко отставив микрофоны голосами женского военного оркестра орали… я такой другой не знаю… «И все они, включая обученную куру, скандировали: „Сила. Правда, сила“.

– Пошли, – предложил полковник, дернув за ремень. – Не засиделся?

По дороге к 502 кабинету случилось плохое. Чертежник вдруг увидел, что с его провожатым никто, практически никто не здоровается. Одинаково строго одетые мужчины цветущего возраста похоже отворачивались к стенам, бурчали»… ага… да-да… ну-ну… «и проходили мимо, жестикулируя со стенами и рассматривая плафоны.

„Пропал“, – мелькнуло в чертежнике.

Подходя к кабинету, провожатый пропустил Гусева вперед, замедлил шаг и, забежав как-бы со стороны, стал изучать Гусевское лицо. „Чего это он?“ – попытался понять Гусев, но вдруг увидел совсем рядом, напротив соседнего кабинета на низкой скамеечке сидящего профессора Митрофанова. Гусев остановился и сказал: „Здравствуйте…“. Остальное застряло у него в горле. Профессор полуобернулся и ответил полковнику „Здравствуйте“.

– Садись, садись, – радостно крякнул в кабинете Павел Стукин и по внутренней связи накрутил номер. – Заводи своего.

Потом он осмотрел, не помялся ли Гусев на концерте, и спросил с укоризной, но тоном матери:

– Ну, чертежник, что, родной? Подписывать сразу будешь, или колоться? – и кинул Гусеву бумажку.

Петр прочитал ее до корки и аккуратно положил назад.

– Про это ничего не знаю, – стараясь не волноваться, заявил он.

– Как так? – делано поразился полковник. – В больнице был?

– Был, – упрямо подтвердил Гусев.

– На опознании присутствовал?

– Нет, опоздания не помню.

– А вот у нас серая тетрадочка, – и полковник, как веером, помахал бумажками возле щек чертежника. – Здесь честная женщина, простая тетя Нюра и она же по совместительству уборщица рисует своими простыми глазами такую занимательную картиночку… вот. „Обозначенный мной посторонний с энтим лицом приставил энто лицо через дырку к стеклу и, встамши коленями и ногами на мертвую тележку, наблюдал и заслушивал ихнее опознание, все время глазами и голосом меняясь…“Что скажешь, Гусев? Тетка врет? Мне ее что, заместо тебя в камеру мести? Или в тебе проснется совесть и распишется в показаниях?

– На опоздании частично был, но не присутствовал и слов не слышал. Ногами на тележку не вставал.

– Я о тебе, Гусев, был другого мнения, когда ты смотрел концерт-то, наслаждаясь зрелищами и звуками. Может ты правду вспомнишь? Как профессор вздрогнул и выдохнул, увидев лицо опознанного, как его всего перекособочило, когда собрались ревизовать всю эту гнилую шайку. Как белая шапочка то у него дыбом на волосах встала, хоть помнишь?

– Забыл, – ответил Гусев, облизнувшись. – Не вспоминается такое никогда.

– А деятели пищефронта, пивные короли и окрестная шентропа утверждают, что память у тебя специальная, отменная и остроточеная. Но я тебе вот что скажу, как друг, товарищ и почти брат. У тебя кто на руках, помнишь? Дочка-малолетка, без пяти минут урод, жена дармоедка, безработная содержанка. Казалось бы, черти себе свое обычное, не суйся. Нет, ты лезешь не вовремя на опознания, а теперь не сотрудничаешь, как простой смертный. Прямо, глядя на тебя, потеряешься в загадках, грузчик… Пойми, состоялось полностью пакетом всех показаний опознание… Чего уперся? А как семья жить без кормильца будет? Бомжевать, сосать чью-нибудь лапу?

А знаешь, как я к тебе пока отношусь? Как к бойцу, который вышел со мной на опасную охоту приклад к прикладу. Посиди, подумай. Вот тебе чистые листы, вот ручка. За похищение и порчу документов – мера, за членовредительство – мера, шаг влево-вправо – мера. Сиди не спеши, все обмозгуй. Я пойду обедать, но запомни, как бы там ни было – тропка твоя сюда – если с поличным, по любому вопросу – не зарастет никогда. Если надумаешь, свистни, напарник придет.

И Стуков вынул откуда-то из-под стола огромный черный свисток, свирепо дунул в него, отчего над столом закружились листочки и барабанные перепонки просели, и, широко улыбнувшись, вышел.

„Как там Митрофанов? – ужаснулся чертежник. – Ему то хуже“.

Но Гусев ошибался.

Митрофанов, приглашенный в соседний кабинет, был удивлен, увидев перед собой дородного мужчину в расстегнутом и распахнутом генеральском кителе, того самого, с процедуры опозниния, который, усадив вызванного, пронзительно поглядел на него и вдруг отчетливо взялся подмаргивать профессору правым глазом – причем не раз, что можно было отнести к соринке, и не два.

– Извините? – спросил Митрофанов.

– По рюмочке? – предложил генерал. И пугливо указал на шкаф с бумагами. – У меня есть.

После этого он неожиданно легким броском спутешествовал к шкафу и вернулся с двумя склянками, наполненными желтой, пахнущей коньяком, химией.

– По рюмочке, профессор. Со знакомством.

Профессор пригубил, но дрожь в пальцах не прошла.

– Я Вас, знаете, почему вызвал? Потому что я здесь временно прикрепленный, – прошептал, дыхнув перегаром, следователь. – Для усиления состава и концентрации умственного потенциала в одной руке. А так бы ни за что не стал беспокоить. У меня у самого дел по горло, на фронт бы мне. Но, черкните бумагу. У нас знаете как? Без бумажки солдат не воин, офицер не герой, вот и суют везде, вместо патронов. Почему брусиловский прорыв каемочкой накрылся? Потому что снаряды подменили на указы, лафеты на ордена… Вот здесь черкайте роспись. Ознакомлен, вот. Постановление о временном невыезде.

– Куда невыезде? – поразился профессор, отодвигая бумагу.

– Никуда. В черте города. Временно, до уточнения обстоятельств.

– Да куда ж я могу выехать, посудите сами. По железной дороге поезда раз в месяц с конным конвоем до ближайших станций. На дальние маршруты все места литерные, тройная проверка командировок и документов. Да у меня и денег таких нет, уверяю вас. Сейчас, говорят, чтобы доехать до какой-нибудь остановки, где вообще можно выйти, нужны основательные деньги. Знаете, медицинским трудом их не всякий заработает. Лечатся то в основном больные. А зарабатывают здоровые.

– Не спорьте, не пойму, – отрезал генерал и, опять отлучившись к шкафчику, притащил початую бутылку. – Вы оказываетесь в этом деле неуч, первогодка, хотя и старослужащий. Всякий, всякий человек, – повторил генерал и осторожно оглянулся, – даже и женщина, если захочет скрыться, сделает это не задумываясь в одно мгновение ока. Вот она была, – и генерал сжал кулаки один над другим, – теплая, как кровяная колбаса прямо с коптильни, и задумчивая, как всплывшие пельмени, и раз – никого. Пустота.

– Нет, позвольте возразить, – встрял профессор. – Даже я, человек, как полагаю, немного разбирающийся в этих своих медицинских анализах, я трижды получал приглашения, ну… издалека… на конференции и симпозиумы. С полным содержанием. Но… Ни разу не сумел выехать, хотя ни в чем не был замечен и ни в чем не осужден. Я полностью невыездной, я даже на трамваях не выездной… они половину времени не выезжают из депо или стоят перед украденными рельсами. Так что отказываюсь подписывать эту брехню.

– Эх, профессор, – пригрозил пальцем Дипешенко. – Вы, может, в школе и на два не тянули. Вы еще не пьяный, а уже буяните. Я что по Вашей милости? Завтра уволят без сохранения, глядишь, сорвут погоны, и по щекам. Да еще будут тыкать в морду волчьим билетом. А мне стрелять, а мне стрелять охота. Я, может, сподоблюсь завещание сочинить, чтобы меня и похоронили то – в строю. Потому что, профессор, думаете, не понимаю дистанцию? Один приспособлен родиться отдельно и жить самостоятельным обособленным подразделением, вооруженным комплексом оригинального помрачения мыслей и переливания чуств. А другие, ну… и правильно, что выстраиваются и маршируют под концерты. У них удовольствие от мозолей в сапогах.

– Не утрируйте, генерал, – сказал Митрофанов и допил рюмку. – Ладно, это я Вам подпишу, мне то что. Но учтите, уезжать никуда не собираюсь, можете не стеречь.

– А моя Вам мысль, гражданин Митрофанов, – страшно прошептал генерал, склонившись вперед и опрокинув бутыль. – Если сердце не лежит, что ж его давить, дуйте Вы отсюда, куда занесет. Пока не забыли названия лекарств. Под крылом самолета, в покрышке джипа, в телеге с сеном, сопровождая опасные вещества, под видом убоины, и как хотите еще… Потому что, видать, отдельным труднее, чем рядным. Совсем труднее.

В это мгновение дверь вылетела, и в кабинет ворвалась стремительная женская особа и крикнула: „Генерал, Господа офицеры!“, откинула дверку железного секретного шкафа, подставила стул, взобралась на него и, не обращая внимание на беспорядок в одежде, нагнулась и уставилась в какую-то дырку в стене.

– Пришел, только пришел, жирный судак, – ядовито удостоверилась она.

– Давайте подпишу пропуск, Митрофанов, – сконфузился генерал, и профессор спешно ретировался.

Дамочка на секунду соскочила обратно, вырубила свет и ловко в темноте опять влезла на стул.

– Оксанка, ридный змий, чи вернулся, – обознался спьяну и впотьмах ошарашенный Дипешенко.

– Пока не подходи, генерал. Я занята, изучаю диспозицию возможного противника, – отрезала дамочка Амалия незнакомым голосом. – Освобожусь – поманю.

* * *

Гусев, выпущенный с собеседования к следующему полдню, немедленно помчался, пошатываясь и путая правую сторону, домой. Там он схватил и обнял резвившуюся на кровати дочку, чуть не разбив ее любимую куклу с увитой лентами притертой головой, засунул под куртку „исследовательский отчет“ и потащился в обнаруженное им пристанище разыскиваемого по фотографии.

Неожиданно мягко щелкнул с поворотом маленьк ого ключа старый замок, и чертежник очутился посреди небольшой, скупо освещенной давно не мытым окном комнаты. На пыльной поверхности письменного стола Гусев кратко изобразил пальцем три проекции отчета, а на фотографическом старинном портрете молодой особы, глядевшей на Петю исподлобья, недружелюбно и без тени уважения, приятную извилистую тропку, вьющуюся от волос к типографской подписи – „Мария Склодовска-Кюри“.Еще он внимательно оглядел высокий узкий шкаф, забитый разноцветно пожелтевшими книгами с муторными названиями, низкую, абы как убранную кушетку и, осторожно волнуясь от своей наглости, выдвинул ящики стола, в которых увидел – засохший бритвенный помазок, дюжину сушеных тараканов и прошлогоднюю агитку, требующую собирать еду и деньги голодающим черноземного Поволжья. И никаких тропок.

Гусев присел на тахту и растерянно огляделся, не зная, что ему делать и с чего же ему начать. То ли мыть пол, то ли рыдать и биться головой об одну из стен с повсюду треснувшими вдоль обоями, то ли ждать прихода странника или его сотрудников. Ни тени намека на особый путь оздоровления и покоя, ни маленькой меточки, проставленной у потайной, заклеенной обойной бумагой дверцы с замком для толстого рифленого ключа – ничего такого квартира не сообщала и не обещала. Она лежала в тишине, пугающе пустая и равнодушная.

Как же так, подумал Гусев. Вот, медленно превращаясь в трушицу, по-товарищески прижались в строй книжки, из которых худой путешественник выуживал свои озарения и надежды. Вот старый, укрытый скатеркой пыли письменный стол, на котором теперь тараканы вышивают лапками замысловатые, ничего не значащие кружева, а совсем недавно больной ученый на него устанавливал для упрочения воззрений локти, и ручка его маялась по пустому еще отчету, заимствуя из глубины знаний особые предостережения и возгласы.

Надо сделать так же, как Гусев произвел усталость и недалекую смерть, отыскивая среди песочниц, булочных и клюкатых старух секретную дверцу этого обиталища. Усесться за стол и засунуть в пыль локти, ничего пока не смахивая и не смывая водой, по-свойски оглядеть специальные рассыхающиеся книжные ряды и еще раз ощупать глазами первые страницы отчета с грозными невнятными резолюциями. Вот тогда, возможно, из углов высклизнут мечущиеся тени заботливых страдальцев и поманят Петра в нужную сторону.

От наплывшего плана несколько заломила голова, и рука, притертая ко лбу, показала лишнее тепло. Гусев подошел ко второй крупной фотографии, висевшей на стене и изображавшей окладистого мужчину с основательным взглядом. Менделеев Д.И. – назывался когда-то солидный человек со спокойными, не сеутливыми перед фотографом глазами. Отчет пухлой стопкой высился посреди стола, к нему помчался живой сородич сохнущих в ящиках. „Срочно сдавайте средства умирающим Поволжья“ – еще раз прочитал Гусев на агитке и где-то в углу увидел буковки, слабо процарапанные жестким чертежным карандашом – сбор у соц. четв.18.

Воспаленная голова чертежника перемолола буковки без остатка, но вслед за этим вытянула сама собой из темноты полностью ничего не значащие и не складывающиеся обрывки слов и восклицаний чуждых друг другу лиц и фигур: „грево жизни никак, паскудная… в другой один и тот же раз, эй, если Вам негде сегодня жить… ассоциация социальных спален… по пути в хорошие места… социально-ягодные…“А в голове неожиданно начала будто-бы просветляться тропка, напоминающая ручей из светляков и шуршащих древотоксов, в начале усеянная рухлядью разновременных минут и ушедших в прошлое встреч, но продолжающая медленный неостановимый бег к какому-то разумному осмысленному берегу, сейчас не видному в углах памяти лишь благодаря ноющему зареву в голове и полыхающим слегка вискам.

Гусев присел на тахту и плотно сжал глаза, чтобы усилить зарево и рассмотреть дорогу с более удобной в плане позиции. В это мгновение за дверью послышались голоса, и в замке с резкой жалобой скрипнули старые железки. Это были явно не сподвижники странника. Гусев в панике вскочил.

А в легко открывшуюся от ловкого поворота женской булавки дверь вошли трое. Это были специалист по плохим замкам и хорошим сейфам веселый водило Толян и двое его постоянных пассажиров – руководитель движения Виктория Викторовна и специально нанятый взломщик кодов и бывший детсадовец Степа Лебедев.

Толян нагнулся возле стола и на манер кокаинистов, зажав ноздрю, со свистом втянул дозу пыли.

– Здесь русский дух, здесь пылью пахнет, – подозрительно прищурился он и хотел пройтись вприсядку, но заглянул в лицо женскому фото и продолжил, – русалка на гвозде висит.

Виктория прошлась по его маршруту, мельком осмотрела пыльную проекцию отчета, по линиям которой метался, выбираясь из лабиринта, таракан, глянула на переносицу ученой женщины, испорченную недорисованной пыльной тропкой, и тихонько, пальчиком, кивнула Толяну на службы.

– Понял, – и боец, распахнув полу длинной широкой кожанки, выудил оттуда короткое страшное автоматическое оружие кучного боя и за секунду очутился у двери умывальника-сортира.

– Вылазь, гадло, – внятно даже для занятого человека крикнул он, – а то будешь вонять через семь дырок, – и передернул ствол.

Раздалось обычное веселое весеннее журчание спускаемого аппарата, на этот раз съевшее в спешке мятую агитку, крючок изнутри слетел, и в комнату ступил сумбурно вращающий шеей Гусев, придерживающий ремень брюк.

– Руки, гадло, – крикнул водило, погладив стволом шею чертежника.

– Сейчас вымою, – с испугу сморозил чертежник, но все же попытался поднять, перехватываясь, то одну, то другую.

– Садись, – пригласила чертежника Виктория, ногой пододвигая стул. – Ты кто?

А для Толяна очертила в воздухе понятный эллипс. Водило только и ждал этого знака. Напоминая опытного библиофила, он начал с бешеной скоростью шуровать в книгах шкафа, оттуда посыпались пожелтевшие закладки из осиновых и кленовых листьев, загремел, как заправская хозяйка, кастрюлями и плитой на кухне, залопатил, взбивая толстыми проворными пальцами, подушку, одеялко и матрас, покрывающие тахту.

– Ты кто? – повторила Виктория, усаживаясь напротив Гусева.

– Я чертежник, – вяло и безнадежно ответил тот, краснея и застегивая брюки.

– Любишь чертить что-нибудь особенное?

– Пиво гружу.

– А здесь как оказался?

Гусев тоскливо поглядел на тоскливо грязное окно, потом, ища сочувствия, обменялся взглядом с женщиной Склодовской.

– Подворовываю немного. В свободное от разгрузки время.

– Ключик покажи.

Из брючины чертежник выудил маленький серый ключ.

– Других нет? Фомок, ломиков? Обыскивать надо?

Чертежник обреченно помотал головой.

– Что-нибудь успел натырить?

– Тут пусто, – скорбно произнес Петр.

– Я тоже удивлена, – развела ладони Виктория. – Уж думала, здесь люди кипятят жижы, гонят вещества, золотишко, травятся газом. Исследуют и воплощают невозможное и ловят кайф будущего. Хоть бы оставили привет и пожелания. По мелочи, на сувениры и память…

– Как же, – посочувствовал себе чертежник, покачивая продолжающей трещать головой. – Пустота, и никаких указаний на богатый научно-практический улов. Никаких тебе кладовок и загажников, чтобы просто каждый немного вороватый… нашел, что искать… обнаружил поживиться… Доступное ему, значит…

– Да даже, ладно, – воскликнула Виктория, имитируя сверкание глаз, – пусть и нет наживы, прямо сейчас, в этот пасмурный день. Но хоть бы эти хозяева дали понять, намекнули, что, мол, и впредь не жди ничего. Тащись тут тащить да переть, искать свое неверное воровское счастье в других местах что ли. А где еще то?

– Негде, – понуро согласился Петр. – Здесь хоть культурные люди, по книгам видать. Не обманут в надеждах, кто пришел чего приглядеть. Надежд то насыпят полный короб, а как придешь, сиди тут и догадывайся, куда спрятано и кого ждать, хоть ты безвременно окочурься.

– Нам, ворам, – горько сказала Виктория, отстраняя ладонью невидимые сокровища, – ничего, может, чужого и не надо. Дали бы по душам поговорить. Посидеть бы просто, поглядеть друг на друга, хозяева и нежданные гости, да успокоить расхристанные нервы. Я бы многое бы отдала, свое, нажитое в походах…

– А у меня нету, – вздохнул Гусев и тронул виски, – одни болезни. Так что я только беру, если дают. И по мелочам. Думаете, обещания и ожидания ничего не стоят? Ох как стоют. Думаете, если поманят за будущим богатством и устройством и пригласят радоваться скорому улову, что? Никто не сообразит помочь сообща? А квартиры чистить, и пыль… тырить, невелика забота, – спохватился распевшийся чертежник. – Только улова пшик и одно расстройство.

– Верю. Живешь то где, с кем?

– С семьей. Здесь шурую, в районе своего нахождения.

Виктория бросила чертежнику забранный ключик, поднялась и прошлась по комнате.

– И правда, пусто, – крикнул из кухни проворный искатель, с треском выламывая грязные решетки вентиляции и отдирая охающий тертый линолеум. – Одни блохи, да крысиный помет. Всем бы так жить!

Виктория, осторожно ступая по пыли, прошла в кухню. Тогда Степа, стараясь не шуршать ногами, подобрался к женщине, неплотно пришпиленной гвоздиком к стене, и, пытаясь не заглядывать в лицо, быстро оглянулся и коротко сунул нос за портрет, туда же он запустил и ладонь.

– Лебедев, – укоризненно сказала неожиданно возникшая в дверях Виктория, что ты все у чужих баб по задам шаришь. – И она показала пальчиком на осанистого мужчину. – За любимыми только свою гордость прячут. Ты у Дмитрия Ивановича по внутренним карманам поинтересуйся.

Степа страшно чихнул пылью, запустил ладонь за спину фотографии, нащупал нишу в картоне и выдернул оттуда маленький квадратик зип-диска.

– Ну вот, – голос Виктории потеплел. – Давай сюда штучку, – и она протянула ладонь, предварительно сдунув место, как в воздушном поцелуе.

– Может, пока дома распакую? Поколдую? – со слабой надеждой прогугнил Степа.

– Вместе наколдуем, – отрезала Виктория и опустила диск в сумочку, щелкнувшую резным замком.

– А это что? – заволновался чертежник, беспокойно вращаясь на стуле. – Может, это вам не сгодится? Может это заразное? Тут больные жили, это ясно. Упадочные и смертельно убогие. Тараканы дохнут не к добру. Инфекции никого не любят, особенно бесполезные штучки.

– Собирайся, – приказала ему Виктория. – Мы тебя задаром жене подбросим. А то без улова вернешься, орать будет, а мы тебя прикроем. Больше одной хаты в день ведь не чистишь?

– Сам уж, – Петя сник. – Сам я, тихонько, перебежками. Что занятых людей теребить.

– Минуту, – попросился Лебедев, направляясь к туалету.

– Занято! – возразила начальница грубым тоном. – У воришки, в малине заскочишь. Заканчивай обзор, – крикнула она Толяну.

Совсем скоро огромная черная машина, редкая в этих местах и на лету застопоренная крепкой рукой возле Гусевского рассыпающегося подъезда, вызвала наплыв окрестной мелочи. Пацанята, испуганно дуря, подпихивали своих девок к дверкам, сбивчиво крича „садись, шалава, прокачу“, пара бомжей уселись рядком в снег и обсуждала„…Петька то сбрендил… связался… совсем потухнет…“, старухи молча, как на похоронах, чмокали губами и поправляли черные платки, а какой-то слесарюга, совсем очумев с сивухи, принялся с лета отворачивать переднюю, желто выпирающую вперед фару, пока не почувствовал возле небритой щеки гладкий ледяной короткий ствол и меховую полу канадки. Тогда он поднял один не заплывший глаз и сипло прошамкал: „Не убивай, паря, подвинтить хотел, болта то ослабели. Ей богу“.

Толпа разглядела, как в Петину квартиру неожиданно проследовала шикарно разряженная девица и неизвестный в этих местах, прикидывающийся скромным молодой гражданин серьезного вида. В комнате, под ошпаренным взглядом жены чертежника, расфуфыренная особа сразу же подошла к кровати больной девочки, склонилась и спросила:

– Здравствуй, красавочка. Как себя чувствуешь?

– Да, – ответила девочка и улыбнулась.

– Это папуля соорудил тебе этот чудесный дилижанс?

– Да, – и девочка хихикнула.

– А ты лечиться любишь?

– Слова чту. Хорошие.

– А почему папа не отдает тебя профессорам?

– Сам.

– Пробовали, – горестно охнула жена, высовывая голову в занавеску из кухни. – Шарлатаны едреные. Только средства сосут. Теперь одно, к кликунам. И заговорам.