Текст книги "ЯТАМБЫЛ"

То ли обознались, то ли приняли за нового своего, хотя пару раз вожак, угрюмый парнюга-пес с бульдожьей хваткой и заплывшими белесыми глазами хватанул, чуя чужого, солдатика страшными желтыми клыками, моча слюной, но солдатик выровнялся в стае и, страшно выламывая об землю кисти и непривычно стуча руками в валенках, приноровился сразу к новому ходу и пару раз даже рванул рваным ртом кусок от упавшего бедолаги.

Стая помчалась, воя и волоча солдатика. А он отдался ее воле. Какими-то переулками, лазами и тупиками, шнырая и бросаясь на обезумевших встречных, людей и нелюдей, стая гибло двигалась в темноте. Мелькнули подвалы, тускло блеснули дыры. Россыпью брызнули окровавленной шерстью кошки. И нестерпимо яркий свет залил солдатику глаза.

– Псы! – крикнул страшный горбатый карлик с высокой украшенной арены. – Детки мои несусветные. – И широкой улыбкой встретил восторженный вой.

Горбун, мягко и точно переступая, помчался по незнакомой сцене, размахивая короткими ручками. Розовое его трико было засыпано сверкающими блестками. Сиреневая майка с пришитыми по пузу синими пушистыми бумажными цветами открывала полные покатые бабьи плечи и толстые круглые крупики рук.

– Я один люблю вас, я один мечтаю о вас, я один обниму вас в роковой час, – и густая псиная масса, плотно улегшаяся на пол неизвестного огромного подвала, заурчала и нервно задергалась. Слова гирями падали на потную взъерошенную шерсть. – Убейте всех. Они не любят вас. Убейте потом меня, я ваша мать, я ваш отец, – страстно орал горбун, мечась по сцене и тряся руками и ляжками. – Смерть это чистый сон нашей жизни. Что может быть слаще, когда ты жив, а другой – рядом – смердит. У него, у этого другого, не у тебя – заканчивается дыхание, выползает наружу язык, падают и рвутся волосы и коченеют руки. Он выпячивается к тебе последней мольбой, он тянет к тебе жалкие пальцы свои – а ты, сильный и злобный воющий пес, – ты хозяин, ты царь, ты бог. И другого нет.

Убейте их всех, этих жалких подопытных тварей людишек, над которыми смеющийся алчный рок состроил свою ухмылку. Эти твари убоги и мерзки, они трут, давят и злобно мнут друг друга, оттесняя от кормушек и пирогов. Они недостойны жизни! В них, как в вас, не теплится вера стаи и любовь общего логова, их шерсть не вздымает тревога крови и их когти не ломаются об добычу. Их хилые брюхи жрут чужое, сгрызают ваше.

Хилая плесень-людишки на теле великой планеты. Пусть сгинут они все! Почему они взялись мять наши цветы, зачем пожирают наше мясо и варят наши кости, которые так любим сосать мы. Откуда возомнили себя царями вселенной. Рвите их, кусайте, жальте, слепите! Под их прожорливыми слабыми ртами, зазря пожирающими свежий воздух, под пятой их грязных машин и срамных строек задыхается наш быстрый мир. И не верьте их лживым речам, не верьте посулам, книгам, улыбкам и вздохам. Не верьте, когда они гладят вас вдоль шерстки. Посадят на цепь, и вы будете выть! Не верьте ничему. Веры нет, есть сила. Веры нет, есть жизнь. Вера убита, но жива ваша злоба. О, отольются наши собачьи слезки этим исчадьям природы. А-а-а…! – заорал горбун и помчался. по сцене, падая и кувыркаясь, почти не в себе.

Солдатик, почесываясь и немного крутясь, краем огляделся, но увидел кругом лишь слезящиеся выпученные глаза, восторженно раскрытые бывшие рты, услышал неровное жаркое дыхание огромного темного скопища.

– Вот она, принцесса природы, – завизжал горбун, вскакивая. – Вот она.

И вдруг бросился куда-то вглубь и за руку выволок маленькую сопливую девчушку, мнущую руки и мигающую.

– Вот оно, великое создание. Беззащитная, слабая и еле живая. Кажется, кому не верить, как ей. Разве соврет, разве обманет? Неужто не снимет колючий, душащий ошейник, не вынет репьи и занозы из измученной разорванной шерсти. Не верьте. Кого бы любить, как не ее, эту маленькую мелюзгу. Ложь, ложь, всюду ложь! Жизнь убила нас, жизнь сожрала наше сердце, разжевала и выплюнула эту тухлятину. И теперь мы любит только себя.

Мы любим, мы обожаем, мы ласкаем только себя, свои жалкие потроха и горбы. Свято верим себе, тихо холим мечты и ждем дня. Они сами, сами заразили нас этой страстью. Ждем, когда вцепимся им, всем другим, в глотки, порвем жилы, сожмем аорты и вырвем вены. И когда их не станет, взойдет наше солнце. Поглядите на эту не знающую слов малышку. Скоро я и ее отдам вам в ваши жадные пасти. Разорвите и истребите их всех, великие влажные псы. Они разорили свой мир, они украли и запахи, и все.

Так предъявите вашу любовь к себе, и пусть они стынут!

Горбун страшно задрожал на самом краю сцены и, вдруг, пуская белую пену на щеки, упал на колени и ниц. Тихий безумный вой из сотен глоток заполнил огромный тусклый подвал. Иногда среди воя прорывались какие-то и другие слоги, буквы, выдохи, междометья, но вой, тяжко усилясь, поглотил и их.

– Так точно! – крикнул вдруг безумный солдатик, приподнимаясь на задних сапогах, но запнулся и в ужасе рухнул на бетонный пол.

В огромный, стелющийся мраком вдаль подвал упала сдохшая тишина. Горбун, поднявшись в рост, тихо произнес, указав пальцем:

– Тяните сюда. Эта человечья падаль воняет.

Страшно оскалившиеся пацанособаки, похватывая зубами, подогнали семенящего и огрызающегося солдатика на сцену.

– Он! – крикнул горбун, воздев руки. – Он, этот жалкий алчный пацан, пришел сюда, видимо, поучать вас. Учить вас жизни. Я запру его в клетку, и не пройдет время ночи, как я верну этих двух в ваши лапы. Вы накажете и разорвете их, и последнее, что они запомнят, что они ваш скромный ночной ужин. А теперь, любимые твари – играйте, спите, слушайте сны. Пойте, любимые, и скальтесь. Родные, я, ваш отец, ваша мать – скоро, скоро вернусь навсегда!

Солдатик скривил шею и увидел, что сверху темный занавес медленно падает на него и на сцену. Тут же с боков вышли огромные неизвестные темные люди с каменными лицами-масками и скорострельными карабинами через плечо и запихнули солдатика и девчушку в большую клетку и лязгнули засовом.

Горбун, пошатываясь, подобрался к стоящему неподалеку креслу-качалке, залез в нее и, ухватив кривую голову руками, замолк, изредка дергаясь розовыми блестками и голубыми цветами.

– Ты чей? – вдруг вполутьме тихо-тихо спросила девчушка.

– Я? – удивился солдатик, облизывая кровящие губы. – Я ничей, я солдатский. А ты чья?

– А…а, – ответила девчушка.

– У тебя мамка, папка-то есть?

– О-о, – отвернула пацана.

– Пускай он выручает, – тихо прогавкал солдатик. – А то хана нам. Не дай соврать. Пускай срочно сюда гребет. А то без утренней побудки. Караул не успеешь бзнуть. Тебя то ладно сожрут, ты еще недоросль, а я чтож? Я уж натерпелся, мне до дембеля сто параш.

– Сто аж, – возразила малолетка.

– Ты скорей давай мозгуй, как мне отсюдова скатить, – попросил служивый. – А то у меня в собачкином самочувствии мозги откусило. Куда деваться то? Тебе то что, мелюзге, за доску какую завалишься, или в щель, или в жены к восточному баю, все жизнь. Да и помрешь – нечего вспомнить. А я то чего с тобой связался, с манной кашей.

– Аш ей, – додумала недомерка.

Но вдруг посреди этой беседки беззвучно из темноты вывернулся огромный темный без лба и на цыпках подобрался к креслу, укрыл розовое трико мохнатой лисьей шубой. Горбун дернулся.

– К вам, Ваше преосвященство, посетитель.

– Кто? – глухо спросила шуба.

– Какой – то Лебедев. Тычет визиткой. Просит срочно. Прикажете унять и больше не беспокоить?

– Пусти, – тихо тявкнул горбун, без сил дернулся и перетянул крутящуюся голову на спинку качалки.

В тусклую подворотню сцены выпал Лебедев.

– Отдайте девочку, – щелкающим голосом потребовал он.

– Ее не отдам, – вяло возразил горбун. – Полюбил… Обменяю, может, на что папаша знает. Самому рыться некогда. Или воспитаю в любви.

– А вдруг я нападу и разорву сейчас вас, епископ, на части.

– Степан, зря не дергайся, – уныло предостерег урод. – Ведь Степа, да? Во первых, культурный ты человек, рвать не умеешь. Три дырки в мозгах получишь на втором шаге. А что до этой старухи – смерти, то мы оба, горбатый да костлявая, рука об руку, нога в ногу бродим уж сколько лет, и все рядом, не обнимемся, и никто вперед не лезет. Спрашивается, может она мой телохранитель. Или я ее тень. Как твои компьютеры говорят, или со звездами посоветуешься? Но задача не из расчетных, увы. Потом, подумай. Начнешь ты бузотерить, да шалить. У меня и так нервы ни к черту, я психану. Это скольких же ты невинных душ воспаришь! Лучше вот что. Я тебе предлагал потрудиться, слов назад не беру. Я в тебя верю… проклятое слово. Беги к ее папаше и шуруйте там срочно по моей нужде. Во что он, папаша этот, кликуша стеганая, дочку оценивает!?

– Не знает он, чего вы просите.

– Помоги ему, Лебедев. Так что девчушка пока у меня. Солдата хочешь? Вон сидит, собакой в сапогах. Этого отдам так, чтоб ты не зря, вроде, ходил. Для совести кость кинуть. А то его через час псы на куски показательно нарвут и слизь разнесут по полу, опять мыть. Так отдам, если расскажешь, зачем ему жизнь. Солдатик, – крикнул горбун. – Жить хочешь?

– Хочу-у, – неистово забурлил сапогами в низкой клетке солдат и засеменил на четвереньках. – Хочу, высоко… освященство, пусти.

– А зачем тебе?

– Солнышка хочу, травки, – заскулил заключенный. – Заснуть еще разок. Проснуться. Хлебушка куснуть. Сон хоть какой увидать, кошмарный ладно. И чтоб побил кто небольно. Тоже хочу. Пускай.

– Вот, видел? – насупился горбун. Зачем такому жизнь, Лебедев. Люди – это та же грязь, только с ногами. Ни во что не верит. Святое за грош продаст. Что скажешь?

– Этот доходяга солдатик уже доходчиво объяснил, зачем ему жить, что же добавить? Все бы поняли его речь, и чертежник, и пес, и черный истукан у железных ворот. Отчего то только вам, сложносочиненному, замешанному на порохе грубой силы и шрапнели перевернутой логики, отчего то недосуг вслушаться в его простую правду или увидеть его слезы. Так посмотрите на мои, вот они. Хотите ченьч?

– Почти не понял? – изобразил улыбку горбун.

– Меняю себя на солдатика и девочку. Мы же грязь, недостойная жизни. Глядите, Додон, а по весу грязи вы выгадаете – сложите солдата и девочку, я перетяну. Во мне и мяса и костей полон рот. Ваши псы будут довольно облизываться.

– Нет, Лебедев, ты мне без нужды. Умен ты, но короток твой ум, – ответил горбун в раздумье. – Мои зверушки жрут страх, а он в тебе сидит, но глубоко и его долго вырывать когтями. С тобой долго возиться, а у меня времени в обрез. Зараза должна быть острой, как пожар, мчаться по смердящим умам, как привидение и слизывать и тушить глазницы, не как черепашья катаракта, а как черная оспа. Некогда мне тебя ждать. Ты мне, как мясо, люб, но не гож.

– Вы, епископ, полагаю, проводите какой-то страшный эксперимент, – задумчиво произнес Лебедев, оттягивая время и все же прикидывая еще, не метнуться ли и не перекусить ли Додону глотку. – Может, вы наслаждаетесь неправедным и опасным, может, вид крови вам разгоняет кровь? Но что то не так, не сходится, – и Лебедев потер лоб. – Думаю, вы просто оттягиваете точку, когда рухнет ваша, епископ, вера. Злая, коварная, сжигающая нутро вера в скорый конец. Но, знаете, уж люди столько повидали и натерпелись, намаялись, что… Расчеты говорят, что дальше все пойдет только на лучшее, в лучшую сторону.

– Знаешь, куда? – с видимым интересом оживился горбун, но тут же потух. – Пролетело слишком много веков, чтобы не убедиться, жизнь ничему не учит этих людей. Они по-прежнему убивают, желают жен ближнего своего и крадут, крадут, у других и у себя. Жизнь ничему их не может научить, а она единственный бесконечно терпеливый учитель. Люди – невежды, они не учатся, они верят. Верят в это и в то, во все, и особенно в свой бред. Что сойдет с рук, что простят, и придет удача. Но жизнь устала поучать, она сама уже – старуха. И скоро отдаст концы. А мы ей поможем.

– Отдайте девочку, она больна, – тихо попросил Лебедев.

– Отдам, но ты потрудись. Что этот папаша себе думает? Что он филиал паперти! А чтоб солдатика отпустить, ты меня не убедил. Пусть сам спасает душу. Эй, – крикнул он замершему в ужасе за решеткой, – эй, беги. – И сорвал засов. – Вон туда мчи, дуй со всех четырех лап. – И горбун откинул полу занавеса. А, выйдя вслед резво выпрыгнувшему хромающему на все четыре сапога солдату, крикнул страшным, срывающимся в визг голосом. – Фас, фас, ату его!

Страшный вой ударил солдатика в голову. Солдатик мчался через обмороки со всех четырех ног, расшибаясь и падая, страшные лохматые шавки набрасывались и отрывали мокрыми зубами части его сна и тела, дышал адским жаром отбитый пах, тыкали горячими спицами в треснувшие ребра и шею клыки проклятых гонящих следом фурий. И спокойный огромный горбун с громадной ковчежной доской наклонился над беспокойным войном и с размаху шмякнул его в затылок.

Но вдруг солдатик увидел себя в конце ночи, лежащим по стойке смирно на узком топчане в крохотной комнатенке, еле тлеющая лампа ночника освещала небольшую девку, сидящую в ногах и трущую солдату стопы едко пахнущей мазью.

– Тихо, – приговаривала девка, пожевывая губы. – Здесь тебя никто не укусит. Я Кира из социальной спальни, а ты здесь под замком тишины и покоя. Скоро костлявая старушонка уберется отсюда подальше, и ты залюбуешься своей силой и статью, какой ты добрый молодец, какой ты весь Микула Селянинович или Добрыня Попович. Кто еще похвалит себя, как не сам. Кто накинет уздечку на гордость, сам остановит свой буйный ток. Разве речка не сама высыхает, да и разве любовь не рождается в самом любящем, а не вовсе где-то в сторонке, по капризу вселяясь в него. Это сказал человек, а наше дело полить цветы, постирать да погладить…

– Какой такой человек? – просипел солдатик.

– Ну вот, – нежно произнесла эта Кира, – вот и сам совсем повернулся к здоровью. Скоро будешь скакать.

Солдатик поглядел на девку, такую плотную и счастливую, такую не битую и не кусаную, такую не знающую его тупой, продирающей тело боли. Глаза у ней по-коровьи мягкие, волосы ветром путаные, сама дура неотесанная отпихивает бледными словами своими всю кругом ясную погибель. И все ей в тишине потаенной, устроенной, трын-трава.

– Ну-ка, иди, – просипел солдатик и потянул дуру к себе.

Ну, долго она артачилась, отбивалась. Царапалась и кусалась. Не осилил солдатик, слаб. Недавно был совсем рыхлый и дохлый. И лег он, измученный и бессильный, на бок и затрясся и зарыдал. Не в голос, что пошло бы не во вред, а тихо подвывая и закрывая ладонями битую в ссадинах и подтеках рожу.

Смертельная жалость к себе влетела с размаху в солдатика. Зачем по одну сторону жизни все пряники да ковриги, а по эту все зверобой, да полосканье крови, по ту тишина и далекая звонница, а тут ухи лопаются от рыка, да перемата. Схватился солдатик за уши и принялся качаться из стороны в сторону и тихонько выть. Даже слезы высохли на его ржавых горящих щеках.

– Не плачь, солдатик, – тихо сказала Кира с угла комнатенки. – Зачем так, что это ты? Все сладится. Слышишь?

– Ну ладно, – шепнула Кира. – Ты что? Ладно, на. Возьми. – И распахнула халатик.

* * *

Амалия Генриховна Стукина поднялась раненько. Дважды обойдя умученного в психологической схватке генерала, сопящего через рот, нос и уши, она оделась, накинула горжетку и, послав толстому холму под одеялом воздушный цветок, тихонько, можно сказать крадучись, выбралась в коридор. Постояла минутку у соседской двери, распираемая любопытством: поглядеть на соседкиного хахаля, но сдержала себя, резонно решив – молодости молодые утехи. Выйдя из квартиры, она подошла к проломленному низкому сводчатому окну и радостно вдохнула утренний мороз и, даже, произвела два-три приседания.

– На службу-у-у, – пропела она чуть рвущимся ввысь контральто. – К де-еткам. А ты, Пашка, башка деревяшка, смотри у меня – по девкам шастать, – и пригрозила в окно пальцем.

Но старший специалист в это время занимался совершенно другим делом. Он находился в «Клубе любителей острого» на сохранении в малюсенькой комнатке и ждал вызова на доклад. Собственно, комнаткой эту дыру в стене и назвать было нельзя, странно, что в столь роскошном здании вообще существовали подобные пустоты. Ни пылесос, ни гладильная доска, ни солидная куча мусора, которая в богатом доме набралась бы в полдежурства, там не поместилась бы. Вплотную к Павлу, больно пришпиливая бок, расположились лишь две швабры и охотничий обрез. Пашка страшно боялся задеть спуск, так как ружье было на боевом взводе.

«Черт бы их сожрал, этих кренделей. Вызывают спецов, полных государственной информации, а велят ждать, да еще в этом террариуме, – отчаянно злобился Павел, трахая по взобравшемуся за подворотничек таракану. – Прием, видишь ли, населения и общественности, где только они ее обнаружили».

И, вправду, в огромном зале расположился громадный стол, а над столом струился гигантский красный плакат с выведенным белым: «Здравствуй состоявшиеся досрочным порывом выборы нового будущего мэра. Привет участникам слета пожеланий и жалоб. Все на…» – оставшаяся часть призыва в зале не поместилась. В предбаннике обширного помещения тонким ручьем медленно цедилась людская очередь, ловко управляемая ребятами в строгих пиджаках и белых сорочках, к которым и на сей раз были прилеплены таблички: «Рук. очередности», «Старшой за порядок»… «Заведующий вежливости».

В огромном зале за столом сидел Федот Федотович, но при появлении посетителя он обязательно вставал и приветствовал, пожимая руки. Некоторые вопросы решал на месте, какие-то сплавлял юркому секретарю, а иногда уходил в глубины помещений в отдельную дверцу – посоветоваться или получить указание. Многие с пожеланиями и даже с жалобами уже прошли, но поток не иссякал. Появились и скрылись представители диаспор и национальных большинств и оставили в углу гору подарков и напутствий в пухлых конвертах, пахнущих дыней и осетром. Зашел солдат без рук без ног и сказал, что стоит в очереди уже девятый месяц, и попросил дать какой-нибудь протез, чтобы стоять дальше, и ему тут же протез вынесли, украшенный заграничным лаком и кнопками для скакания по лестницам, как у гармони. Была делегация борчих вольного стиля и протестовала и предлагала сдать лишнюю кровь в фонд – чтобы молодые девки больше не бросали плоды на помойки. Транспортники-самостийники и дальнобойщики личных бронепоездов подали петицию, а к ней челобитную об усилении конных разъездов на, хотя бы, ближних подступах, иначе никого с провинции на праздник не сволочешь. Федот даже зашел по этому вопросу в соседнюю затемненную комнатку, где его встретил за маленьким круглым столиком такой же маленький старичок в камзоле с мордочкой сморчка.

– Щас-щас, Федотыч, чай, спросим, – закивал старичок, запихивая в рот соленую лисичку и смачивая ее стопочкой. – Але, – проскрипел он, подойдя к специальной стеночке, – слыхали чтоль? Конных просют.

– Слыхал, слыхал, башка растрескивается. Да пускай Федот распорядится, даст кобыл милиции на время, с нашего племзаводу. Да дай кормленых, а то околеют в два дня.

– Принято, – смиренно прошамкал гриб и, повернувшись к Федоту, развел лапками.

Приходили и другие, явилась делегация науки и запричитала:

– Наш всемерно популярный «Вестник газов» умоляет всеми научными фибрами о смене главы совета журнала – академик-то заспался, – сообщил главный редактор Полбалдян.

– Развалил издание, – крикнула несуразная тетка, – собак водит с ружьями, а они шумят икотой.

– Бубочка, – усовестил научную общественность завкафедрой университета, – они не шумят, они голосуют сердцем.

– А я что? – вспыхнула женщина-представитель. – Бессердечная, как же. Так и хватай за сердце других. А этого Митрофанова пора в Лабораторию газов из журнала исключить, пялится, как на писаную торбу.

– Для чего вам другого то? – удивился Федот Федотыч. – Спит и спит.

Ответил, веско застегнув пуговицу на объемистом пузе, главный редактор:

– Выйдем на площадь праздника замкнутыми рядами как один в поле воин, поя песни о дерзости научной и содержа над головами инструменты исследований – колбы бурлящие, реторты заправленные и вещества с бодрящим запахами.

– Это дело, – поддержал Федот. – Кого предлагаете главного в совет?

– Да некого, вроде, – сообщил Полбалдян, оглядев делегацию. – Кроме меня-то.

– А я предлагаю Марка, – крикнула Бубочка, – Аврелича. Он на кафедре ни черта не смыслит, коньяк спрятал, а в ту комнатку теперь ни ногой. И что прикажете обычным доцентам, на стремянке вешаться? Книгу с научными картинками, и ту не выпросишь. Пускай в журнал идет, баклажаны бьет. А в заведующие передвиньте хоть вон того, прыщавенького, я ему здоровье кожи и рожи реактивно поправлю.

– Предатель, – зло цыкнул Марк, но Бубочка только талией повела.

Но отозвался молодой, немного покрытый простудой ученый.

– Предлагаю временно в главные редсовета вон его – Полбалдяна. А академика в почетные доценты, и сослать в университет. Марк Аврелич, кажется имеете секретное помещение, где днем переночевать заслуженному человеку?

– Разберемся, обсудим, примем, – решительно пресек дискуссию Федот. – Так что, Митрофанов совсем развинтился?

– Решительно развинтился, – поддакнул Полбалдян. – Выпучивает везде свои черные шары при голосованиях и обсуждениях газовых саг.

– Не то слово, – вставил Аврелич, – на кафедру шляется, как к себе в больницу, в самое непотребное время и вынюхивает гадости.

– Начал распоясываться, – крикнула Бубочка, – при дамах. Бесстыжее научное лицо. Приводит на редакцию бешеных учеников юродивого с филькиными грамотами, которые черт не разберет. И с визой подкидного своего семнадцатого, вон гляньте на этот срам. – И Бубочка вынула из тугой груди жеваное предписание на исследование из специального отчета и протянула Федоту.

– Да-а, – и Федот мельком заглянул в лист. – Разберемся, примем меры. – А потом рявкнул: – Все свободны. Пока.

Очередь продвинулась. И после интенданта отдельного конного батальона, просившего принять от лошадей привет в виде посеребренного седла и не судить строго за вагон сопревшего овса, доклеванного околевшими ныне окрестными птицами, вдруг появился профессор Митрофанов, легок на помине.

– Садитесь, садитесь, дорогой товарищ медик, – улыбнулся Федот Федотович. – Как тебе служится, с кем тебе дружится?

– Передаю огромные поздравления от всех помирающих, совершенно больных, медперсонала и лично себя. Заверяю, примем деятельное участие в поддержании остатков здоровья населения на предстоящем грандиозном угощении. Крем то будет свежий? – вдруг спросил он шепотом. – На торте? А то возьмем желудочные – сульгин, интестопан импортный.

– Самый свежий, импортный, – веско подтвердил Федот. – Что-нибудь просите?

– Да уж, лекарства, триста позиций – вот приложеньице, бинты, марля, сопутствующее – сто сорок, вот бумажка. Ничего ведь нет, все закончилось в позапрошлом месяце. По транспорту, связи, стеклу и прочее – семьдесят позиций.

– Откуда ж берете?

– Воруем помаленьку, – ответил профессор. – Органы налево продаем, трупы обираем.

– Ну да, слыхал я про энти проделки. Поворовываете – бывает, а с кем не бывает. Медбрат, народ шутит, у вас литр спирта упрекнул, а, поговаривают, Вы то его честили, ох честили, как селедку.

– Селедочку то давненько нам в больничную столовую не дают. Дали бы, уважаемый Федот Федотыч, одна мойва, с детства мертвая. Мы уж ее в соде то купаем, как хордовую. А брат медицинский что ж – виноват, взять то он взял, так больную мамашу этим спиртом разбавлял и ухаживал, протирает, компрессы ставит. Он уж, знаете, как плакал и умолял с работы не гнать: я, кричит, загибну в другом месте, я же запойный, а тут, возле медспирта, второй год держусь, как стеклышко. Э-эх, проблема…

– Э-эх, проблема, – поддержал Федот Федотович, – селедочка то. Так, народ сказывает, сестренка одна, от больного… ну, это… занемогла по-женскому. А Вы, вот, профессор, ей аборту и не выписали… Так ей что ж, по профессорской милости – взвешиваться? На капельнице какой…

– Хорошо у Вас народ все сказывает. Как бы этот народ чаще хлорочкой полы в больнице протирал, да укольчики этим нашим дон-хуанам вовремя делал. Я, знаете, если серьезно – с этой несчастной медицинской девушкой три ночи советовался, когда она и я дежурили, и ничего особого не запрещал… Мы то просто спорили.

– Очень, очень заквасливо, профессор. Ну-ка, об что спор?

– Я ее, знаете, почти переспорил, чтобы жизнь малышу этому сохранить. Ведь сами видите, рождаемость эта в глубоком минусе, деградация воспроизводства полная. А она девушка крепкая, работящая, на хорошей службе без отвратительных привычек. Ну и что ж без отца, мало ли. Я и сам без отца.

– Да это, дорогой профессор как же? Вы, значит, еще одного мальца послали на муки вселенские, по жизни маяться. Это еще когда, не вскорости наступит рай, земная благодать, когда и я, старый проходимец мира, буду счастьем отсвечивать. А сейчас, почто обрекли на стенания?

– Мне высокое чуждо, Федот Федотович. Я пол жизни по гнойным бинтам хожу. Что когда-нибудь счастье сбудется – хорошо, неплохо. Но если этот малец, один раз родившись, столько же раз улыбнется, до пяти лет дотянет и съест ложку меда – вот и вся благодать, на мой счет…

– Странная, странная у Вас мудрость-заумь эта, дорогой Митрофанов. Очень странная… Ну да ладно. Сказывают тут, правда полунамочные научные люди – без ветра, без ветра в голове, сказывают, что надобно Вас менять. ПО совокупности грешных трудов, так сказать…

– Куда ж меня, любезный Федот Федотович, такого престарелого менять. Меня уж на полный покой скоро. И гвоздиками приколачивать.

– Это успеется, еще науку потешьте, профессор. Просто я так, к слову приплел, жалуется научная свора, что вы чуть не все время на старух доцентов пялитесь с намерениями, а в редакциях собак травите вредными для них терминами «ату» и «фас»…

– Бывает со мной, несдержан. Есть у меня и намерения. Старых то доцентш может в сиделки перевести, хоть бы и в нашу клинику. А на их место молодых, в верхней части лобастых. А в редакциях я бы собак запретил, при них ведь стрелки, а где стрелки, там какая наука.

– Неправда, дорогой Митрофанов, сущая кривда. При наших то собачках в Унитарной лаборатории еще какая наука, всем вьюношам наука… Не слыхамши, случаем?

– Не слыхивал, – быстро ответил профессор, не моргнув. – Даже не помышлял.

Федот Федотович внимательно глянул на слегка оклеветанного.

– А зачем таскаетесь туда, за пульс начальникову жену берете?

– Официально прикреплен. Да и закисаю в стенах клиники. Старческая тяга к дамскому обществу.

– Эх, профессор. За все за Ваше художество есть почти что решение – вас отправить на усиление содержания.

– На усиление кого? – осторожно прищурился Митрофанов.

– Есть мнение, – веско произнес Федот, – направить Ваши стопы в мэрию, в руководство лечебного управления, на попрание полностью сгнившему контингенту. А то уже ответработники дуба дают не отходя от кассы и перекидываются не спросившись. Будете ковать будущее нашего убогого здравоохранения. Дикая зарплата, машина с мигалкой хоть, извините в морде, хоть… где. Секретарь блондинка-брюнетка по заказу, а пенсию – за пол дня заработаете. А? По рукам?

Профессор помолчал.

– Предложение архипочетное. Но Вы же знаете, не потяну. Я потихоньку ворую, по пузырьку, по клизмочке, по заспиртованной почечке. Я вагонами, да самолетами то не умею.

– Научитесь, повысите квалификацию рядом с мастерами без курсов, – горячо прошептал Федот. – Плевое дело. Я воровал составами, а теперь учусь по флакончику, по химической пробирочке. Жизнь всему изучит и потребует – ради супротив прошлого отжилого.

Теперь профессор в свою очередь внимательно посмотрел на Федота.

– Благодарствую, не смогу. Ежели будущее строить на костях прошлого, я в этом деле только вредителем. А то и диверсантом.

– Ладушки, – крякнул Федот Федотыч. – Тогда есть еще одно предложеньице. Вам возглавить клинику спецназначения со спецконтингентом. Друганы по картишкам просили справиться, не схватитесь ли. Дикая зарплата, дикий почет. Есть у них на примете одна такая анбулатория. А то там главрач анальгина от аналоя не различает, все некогда, все звезды подсчитывает… На плечах. Дикий почет, любая после пенсия, выход в верха суваться с советами. А? По рукам?

– Это я подумаю, дорогой Федот Федотыч. Сразу не отказываюсь. Хотя ведь лечить то надо людей, а не погоны. Больше звезд, больше лечения. Нет звезд, нет лечения. А меня медицине по-старому учили, по бабкиному. Устарелый я кадр.

– Так извиняюсь секретно, профессор. Покедову у Вас в клинике лекарств то нет, лечить – что калечить? А в этой богадельне, говорят, заморскими снадобьями коридоры устланы. Что ж Вам за резон в затхлой больничке халат протирать, али в этой погоны здоровьем блистить?

– Ну как! Лечу то я пополам, половину лекарствами, половину головой. У меня тогда и в моей прихожей крематория, получается, что лечение идет. Понемногу идет. Кстати, попал тут один какой-то уполномоченный, участковый, не знаю – Бейкудыев. Заберите в Вашу хорошую, христа ради. Точно Ваш контингент. Сам клянется. Я, кричит, вьедреный лазутчик, подсчетный особист, спец по темной силе. Ну кому верить? Весь переломанный, а врет, поскользнулся де на кобуре. Так затюкал полностью персонал – следит за врачами в бинокль с инвалидного кресла и дежурит у туалета медсестер – требует медсправки, перекрывая входы гипсом.

– Сомнительный контингент, но заберем, обещаю. А Вы прикиньте, все таки, профессор, в эту то клиничку придти – что заглянуть в будущую медицину. К богу в предбанник, к дьяволу в купель обмакнуться. Не хотите? Хотите хлебать подножное?

– Не знаю, пока подумаю. Огромное спасибо за доверие. Но пока воздержусь. К господу в приемную – грешен, не пройду собеседование, к чертям в лохань – вода поди грязная, заразная, редко меняют, вот и судите.

– На все то, умный гражданин Митрофанов, у вас сказка готова. А как выкинут, в Лабораторию газов пойдете? Медхимиком лаболаторным?

– Пойду, если выгонят. Кем возьмут. Там ведь без выбора. Но там необходимо научное чутье, а я отвык, очень отвык.

– Ну это ладно, – сказал Федот так тихо, что услышал едва ли сам. – Кстати, любезный ученый человек. Где этот парень, который… это, оттуда отошел, ну, химический человек? Он к нам на прием записался, а время то приема изменено стало. Сообщить бы. Не знаете?

– По какому же поводу этот неизвестный мне записался?

– Так выступление свое на великом празднике утвердить печатью нашего клуба, у нас так положено.

– Нет, не знаю.

– Не знаете? А лекарства хотите?!

Профессор покраснел и заявил еще тише: