Текст книги "ЯТАМБЫЛ"

Добрый старичок хорошо вывел чертежника и даже указал, какой стороны держаться, чтоб вдруг не выскочили бормочущие собаки и не зацапали.

– Ты, главное, увишь их, беги со всей силушки, – на прощанье подучил старичок. – Они от силы квартал гонят, а после запыхиваются, отстают. И на концерт-митинг давай приплутай, может, встренимся, ее…

Вскоре уже вдали показалась знакомая местность, и путешествие чертежника готово было благополучно завершиться. Но досадное событие в виде явившейся вдруг ниоткуда толстой голосистой тетки нарушило ожидания подмерзшего Петра. Бабка опаленной колодой промчалась мимо, закрутив и сбив с ног уставшего путника, при этом она мерно и мощно цокала огромными подкованными железом валенками и орала на манер тонущего сухогруза:

– Убивают! Убили! Ироды, не дадут бабке дожить до счастья. Убили! Семечки собачьи, сердца каленые. Не дадут бабке дожить-получить с народного мятежу хоть красных яблочек, хоть горстку тыквенную. Ироды!

Чертежник с испугу, не оглядываясь, помчался, влекомый инстинктом, за колодой, но упал, поскользнувшись на выкатившихся из-под темного подола круглых зеленых плодах, опять из последнего отчаяния догнал толстую фурию, но вновь оказался в снегу, повержен ее рукой, видно уж отправившей чертежника прямо в зубы неизвестным и неслышным наседающим тварям. В последнем прыжке свалились в чуть приоткрытую дверь какого-то подвала бегущие и спинами, судорожно дыша, завалили ее изнутри. Вышедшая к сухой и теплой лестнице особа совершенно женским радушным голосом спросила, взглянув на Петю – «постричься?», и на бабку – «побриться?», но взгляд ее тут же потускнел, и она требовательно выкрикнула: «эй, охранник, почему засовы открыты? Быстро на выход».

Умотанная бабка, прекратив в тепле орать, степенно поднялась, поправилась и, чинно произнеся: «очень надо Ильинешне на ваши волосья тратиться», отодвинула валенком чертежника и, не спеша, достойно держась за вытертую муфту, вышла вон.

Конечно, во всем виноват был тот самый стрелок-охранник из трамвая, который «сутки через трое» подрабатывал в этом чистом, уютном и далеко не всегда распахнутом заведении. В этот момент, покинув входной пост, он стоял в сторожевой позе совсем близко от одной из постоянных клиенток подвала, сидящей под колпаком сушки так, что лицо ее было трудно узнать. Однако из-под подмазанных кремами щек и умасленных фруктовыми гелями лба и подбородка выглядывали все-таки нежные черты и строгий профиль, принадлежащие по праву не кому-то, а именно Амалии Генриховне, хранительнице сновидений и заведующей детскими заботами одного известного сада.

– Гадкий, мерзкий, – нежно приворковывала Амалия, и с каждым словом молчаливый охранник покрепче прижимал колени к парчовой юбке женщины в маске.

– Убийца-стрелок. Вместо того, чтобы длить мгновения дежурства, приближать экстаз кожы и смерть морщин, дуть в шелка волос и охранять сон утомленной сладостными мечтами, он, видите ли, что? Чурбан.

Чурбан крепче прижался ногой, но опасливо крякнул:

– Я Павла уважаю. Я Павла то боюсь. Горяч. Командир. Кожу сдерет. Скальп сымет и помочится.

Дама задорно расхохоталась:

– И ты бежишь? Заяц-летун, ослик-понурил хвостик. Бежишь на народную гулянку-балаган. На, видите ли, помойку-прикормку, якобы, видите ли, в оцепление. А на самом-то деле что?

– Что? – переспросил, прогнувшись, стрелок.

– Щупать матросских вдов и солдатских невест. Вот что. Сидел бы уж.

Тут стрелка крикнули на пост, и через секунду в залу был препровожден испуганный чертежник, слабо упирающийся локтями.

– Откуда таков? – нелюбезно осведомился страж. – Взялся. Бумага есть?

– Случайно, – ответил чертежник, щурясь на свету. – Забрел. Старая попутала, да на яблоках расшибся. Мне уж недалеко.

– Попался на месте – влип по самые.

– Пусть стрижется, – предложила главная парикмахерша. – А то нарочно ходят, волосьями трясут.

– Кто это? – восторженно закричала дама из-под колпака. – Не Пашенька ли мой единственный, козлик мой бодучий! Ох, телом чуствую, не он. Ведите сюда, сюда скорей. На опознание. Хочу, хочу.

– А вот мы тебя сейчас наголо пострижем, и под замок, – предложил страж. – И до самого праздника нового мэра и просидишь. А то пожизненного впаяем.

– За стрижку все равно деньги, если и наголо, – заявила, брезгливо разглядывая шевелюру чертежника, парикмахерша.

– Денег то и нет, – убедительно приуныл Гусев. – Может вам что начертить, схему стрижек? Пробор в масштабе, скосы висков со штриховкой? Все тетка со шпорами, обскакала. Знаете, когда жизнь на волоске, о деньгах не задумываешься.

– Ведите же пришельца к колпаку, скорее. Не терплю больше. Неужели стеснительный? – запричитала Амалия.

Петю расположили перед колпаком и дамой.

– А не урыть ли тебя? – нерешительно предложил стрелок. – Все равно пользы никакой, только воздух зря жуешь.

Но за Гусева неожиданно вступилась постоянная клиентка.

– Тупой пахарь. Урыть да зарыть. Мозги из пороха с табаком. Мужчина, и вправду, не видный, внешне бесполезный.

– Я мужчина случайный, – попытался Петя подпеть. – Не склонен к преступлениям в парикмахерских. Мне даже на общие празднества не советуют совать нос.

– Так, – решительно заключила сохнущая дама. – Постричь наголо, побрить, щеки смазать. Подлатать к народным событиям. Счет записать, как всегда, на организацию. Я на него побритого еще слегка гляну.

Через полчаса Петя с посвежевшими щеками и лоснящейся, как старый пятнистый лимон, головой был выставлен перед Амалией Генриховной, полусидящей в баке со специями, но не одобрен: «Неисправим, отправьте», – после чего был любезно препровожден стрелком к выходу.

– Ну что, ерзало, может, все-таки урыть тебя, чтобы не мельтешил? – сурово предложил не склонный к юмору стрелок и потрогал борт.

Петя решил напропалую не возражать.

– А тебе зачем это нужно? – поинтересовался он.

– Ну как! Ты меня не сбивай. Это известное дело, меньше народу – больше кислороду.

– Так давно было. Сейчас то меняется, – предположил чертежник.

– Не заливай. Куда это меняется?

– Сейчас, говорят, чем чаще люди, тем легче дышится. Жизнь то стала случайная, ученые предупредили уже. Ты, разве, не слышал?

– Я все слышал, – почесался стрелок. – Баба с возу, кобыле скидка. Ты зачем на возу нужен, одни заботы.

– Я могу тебе как-нибудь пригодиться.

– Ну если совсем жрать нечего будет, – загадочно отчеканил стрелок.

– В боевом охранении, может, подменю, а то и вместо тебя под пулю залезу, или собачкам попадусь.

– Это да, – растерялся стрелок. – Вон ты мне уже помог. Так бы я возле опасной женской души коленки и ляжки натирал, а так с тобой отдыхаю, калякаю. Это да.

– Ну вот. Случайно и помог уже. Медицина говорит: все из случайностей. А я, правда, сторонник, что из дури. А ты что думаешь?

– Это у медицины, то ли помрешь, то ли выживешь. А у нас, ты прав парень, все дурь, если дыра в боку.

– Ну вот, я прав. Может, я прав, что и пригожусь?

– Щас то ладно, пригодишься. Я под зад тебе сейчас пенделя выдам на прощание, коленки хоть разомну, а то затекли. Тоже польза. Хороший ты парень, не дурак. Но следующий раз, смотри, точно без пользы будешь. Держись стороной. Ну, ступай с дурью.

И Петр получил прощальный увесистый пинок в поясницу от стрелка и вылетел из заведения. Полквартала отдохнувшему во время отъема волос Гусеву опять пришлось месить снег в темпе польки, так как из причалившей к подвальчику серой грязной машины показался кожаный убор полковника Павла, А встречу с означенным чертежник повторно уж точно в расписание рандеву не вставил бы.

– Эх, – вслух произнес запыхавшийся и намаявшийся путешественник. – Вас бы сюда, дорогой гражданин профессор, разбираться с энтропией. Вместе бы заклинали Ваших заспиртованных змей.

– Ну и пригласите, у нас и профессора прием ведут. У нас самые разные лица находят временно достойный приют. Пригласите Вашего профессора – он нам объяснит смысл чего-нибудь, а я подыграю ему во время лекции на губной гармонике, – такие, согласитесь, вполне не предвиденные слова услыхал вдруг Петя вокруг себя.

Невысокая женщина с растрепанными, неотчетливыми чертами лица показывала Гусеву губной гармошкой, как указкой, на заброшенное кривоватое здание-барак, частью зарешеченное и местами заколоченное, под еле заметной фанерной дверью которого сохранились остатки бывшей когда-то вывески: «Ассоциация спален-столовых социальной реабилитации».

– Может зайдете, – предложила женщина, фукнула пару раз в гармонику и представилась, протянув руку. – Кира, исполняющая обязанности кастелянши. Да Вы не тушуйтесь. Если Вам всегда негде жить, здесь можно иногда это переждать. Сегодня, предположительно, будет суп, да не простой, а просто слюнки съешь, горохо-чечевичный.

– В другой раз, – пробормотал чертежник и побрел к недалекому дому, который уже виднелся в полукилометре, за складами, наполненными вонью и жижей от убоины.

– Эй, – крикнула вдогонку Кира и вновь фыркнула в гармошку, – какой другой? Он все один и тот же, этот раз.

Возле складов Гусеву повстречались и проволоклись мимо, не узнав, два опирающихся друг на друга создания.

– Хороший сожрать горох даже я бы смог, – медленно пережевывал слова бывший электрик «Кусок Карпа». – Ты, Ленка, впереди ложку не суй. Потенциалы то сровниваются. Грево жизни никак, паскудная дрожь дрожевая. Где это все это носит, чтобы до лета. Или хотя до всобщего погулянья.

Но Ленка возразила:

– Молчи, Карп. Береги язык ужинать.

Дома Гусев снял куртку, присел к дочкиной кровати и вынул из-под жужжащего от голода брюха увесистый отчет и склянку профессора. Дочка взглянула на его свежие щеки и голый череп, радужно переливавшийся в пузырящемся свете лампы, и произнесла:

– Очень красивый. Хорош гусь. Чти.

На ум Петру почему-то пришли слова Митрофанова «Лучше, если все будет на своем месте». Он открыл закладочку и забормотал слова. И не слышал, как на кухне, за занавесочкой, упав головой в застиранную думку, давилась, беззвучно рыдая, жена.

* * *

В назначенное время Степа стоял перед кованой старогерманскими пиками и оскаленной чугунными рыцарскими мордами мощной дверью незаметно скрывавшегося во дворике желтого особняка и давил звонок. Порывался звонить и сосед Гаврила, мешавший, лезший под руку и кричавший «Меня то услышат!», увязавшийся за компанию и возбужденно бубнивший всю дорогу:

– Нет, Степан. Мы так этого тебя одного не оставим. А вдруг история? Сейчас, знаешь, не время истории, одному по историям бродить. Вон, как моя несчастная супруга, любезная Оксанка, язык-то распустила и добродилась одна до Харькова. Нет, у нас вон, Степа, и бумага на два лица выписана, на твое и на мое. Ведь не объявлено ни полностью лицо, ни в отдельных приметах фамилии. В каком случае, тебя отобью, я при форме под пальтом то. Я сейчас временами вызываем по службе, восстановлен, знаешь, по нехватке надежного резерва. Работа, правда, дрянь, и начальство хуже дряни, так – экологические осмотры мест происшествия, проверки наличия приема лекарств, подсчет сохранности заспиртованных отродий. Да ладно, скоро настоящие учения, армейские. Эх, хоть бы дали пушечные дула смазать, или лафеты почистить. И то радость.

Степу с соседом впустили в теплую караульную и велели ждать. Два или три бугая на вертушке щелкали телефонами. У бугаев поверх серых служебных пиджаков, потрескивающих на грудных мышцах, прицеплены были белые служебные таблички с небольшими профильными фотками и краткими обозначениями: «Саня гусля», «Пеня усть-выгодский», или даже просто «Компот».

Пару раз подходил «компот» и интересовался:

– Лебедев, не разберу. А ты, может, с жонглерами? А ты, может, реквизит кантовать?

– Я анкету заполнить, – отвечал Степа.

– Он по вызову, – подтверждал Гаврилыч.

– Лебедев, смекай. Может, ты настройщик к баяну? Ты не с лилипутами старшим?

– Я собеседование прошел, – отвечал Степа.

– Мы специально вызваны ждем, – подсказывал Гаврилыч.

Наконец из глубины кто-то крикнул:

– Это в пресс-службу. Пускай топает, – и «компот» направил Степу по коридору и «до 107 палаты», но секретно одевшемуся бодро вскочившему генералу строго и официально выговорил:

– А Вы если, папаша, пока на скамью располагайтесь. С конвоем вызовут.

Гаврилыч в приветствии взметнул вверх сцепленные кулаки и ободряюще улыбнулся, а Степа по широченному коридору побрел до 107, разглядывая по дороге стены, увешанные крупными фотографиями щербатых мужиков, профилями собак, мумиями лосей и, кажется, подлинниками Пикассо.

Он постучал в дверь «107», обитую жестью, на которой висела бронзовая табличка «Пресса» и разные бумажные шутки, вроде «за одного битого двух правых не бывает», «не стучи колесами» и пр. и услышал ободряющее «Отворено». В комнате с зарешеченным окном и с зарешеченным же куском стены без всякого просвета Степу встретили опять же два бугая с приклеенными на картонки профилями и названиями «Правый» и «Левый». «Правый» вяло и безразлично буркнул:

– Анкету заполнить? Писать умеешь? Ладно, я уж сам. Фамилия – Лебедев? – и шлепнул на стол чистый белый лист с яркой жирной печатью сверху «Данные согласно с».

Все случившееся дальше, если это можно назвать произошедшим, вспоминалось потом Степе как чужой черный сон, как илистое дно пруда тонущему, у которого отрываются легкие, как гробовая доска, которую мастера многократно пристраивают над головой и долбят сверху гвоздями.

– Ну что, Лебедев, правду-матку говорить или резать будем? – заорал, вращая белками, «правый», а «левый» ловко набросил на Степины кисти браслеты с защелками, от которых змеями ползли цветные проводки. На свет из окна обрушился серый занавес, в лицо Степе вспыхнула сильная лампа, а голова его оказалась в лапе «правого».

– Ну, гадя, – заорал голос. – Под кем ходишь? От кого дорожку топчешь? В какой ментовке лапу сосешь?

Стены комнатки угрожающе, как в землятресение, закачались и важно кивнули Лебедеву, бледные зеленые змейки повыскакивали в темноте и вцепились в виски, причмокивая капельками крови, голос оплеухой стучал в перепонки.

– Ну, сизый. Куда мочалился, чем поживиться мечтал? Пришла твоя позорная секунда. Пришла твоя пристань смурная.

И Степа, возможно мысленно, упал в узкую щель возле бетонной груды причала, и к его боку начала швартоваться стальная махина, сжимавшая в согласии с медленной качкой его легкие, шею и полностью обветшавшие ноги.

– Зачем Ирку тискал в научной конторе? Откудова Ирка эта родилась? Где проживает мамашин брат в Мелитополе? По какому случаю в садике якшался с музыкантшей? Где музыкантша набралась нотной грамоты и где проживает? Кто не знает? Я не знаю? Она не знает? Ах ты, бивень моржовый, салака слизистая.

И вновь Степа окунался испорченной мордой в омут, падал в выгребную яму, из которой ловкие руки выгребали его и опять устанавливали посидеть ровно на стул.

– Зачем соседа по хате притащил, для страховки? Сколько он выбивает полулежа из именного? Когда в последний раз поедешь на пригородном поезде на встречу? Почему фотка отца на стене не соответствует дате на обороте? Держать голову! Смотреть лампе в глаза! Протереть харю полотенцем!

Казалось, длилось какое-то колючее острое небытие, минуты слипались в часы, времена года неправомерно менялись местами – ледяной зимний холод пробирался в осенний озноб, летняя тухлая жара наползала на весеннюю лихорадку. И, наконец, жирный розовый красивый туман заполнил комнату, укрыв лица и крики любопытных, и Степа облегченно подумал:

– Ну, вот и устроился, кажется, на том свете с комфортом.

Потом в середине нежной пелены очутилось чрезвычайно милое девичье лицо, окруженное золотисто-рыжим нимбом, и Степа подумал – «ангел, и тот женщина», но к лицу приросла из тумана длинная шея и плечи, глаза ангела темно сверкнули, и отчетливый, но отнюдь не нежный, а грубый и низкий ангельский голос произнес:

– Ладно ваньку валять.

– Виктория Викторовна, вруномер, чума электрическая, приговор не оформил! – утвердил знакомый голос дознавателя.

Девица полностью высветилась на стуле напротив Степы, Степины запястья щелкнули и освободились, и девица бросила перед ним лист и ручку и наглым тоном произнесла:

– Подписывай контракт, Лебедев.

Степа наклонил глаза вплотную к бумаге. Наверху стояло: «КОНТРАКТ». Далее следовал короткий текст: «Все что здесь увижу и услышу – никому, могила». Степа поднял глаза и увидел на груди особы табличку в анфас и с четкой надписью «ПРЕССА», а потом лоб его поехал наискосяк, стул послушно подвернулся и Лебедев грохнулся в обморок.

В дальнейшем Степа давал и себе и кому угодно полную гарантию, что все, что стряслось с ним в последующие часы, произошло исключительно в сознательном, глубоком и благодатно целительном обмороке, в состоянии повышенной эмоциональной и социальной прострации.

«Не верьте глазам своим, простите память свою», – изредка восклицали на форумах древние неучи, и Степа, склонив голову на стол, вполне согласился с ними.

Через какое-то условное время, удобно расположившись в обмороке, Степан оказался за столом, перед его глазами маячили фарфоровые тарели, ярко брызнули светом хрустальная пепельница и грани ножей и вилок, рядком выстроившиеся на чистой скатерти. Он услышал голос грубого ангела:

– Давай мне обычное, а ему рыбное ассорти, только рыбное, а не тресковое, для бодрости крови бутылку «Шато Луар», и чего-нибудь погорячее, восторженно вкусного.

– Вика Викторовна, мы хоть раз хоть чуть сердились на запах стола, мы хоть вечер пальчики чудесные не облизывали? Немного каплю обижаете, – ответил теплый шепот.

– Ладно, ступай, друзьям не до обид.

– Сделаем за мгновение прекрасного ока. Бон апети, мэдмуазель.

– Жэ нэрьен контр.

– Лебедев, – произнес ангел. – Так и будем бодаться или за дамой поухаживаем?

Степа поднял глаза, увидел табличку «Пресса» с фото знакомого ангела, без крыльев, в строгом вечернем костюме, и в Степины уши громом сгружаемых жестяных листов бухнула музыка разухабистого оркестра. Степа посмотрел окрест, и дикий хоровод заполнил все пространство вокруг его глаз.

В огромной зале с низко, словно для бомбометания, нависшими, пылающими радугой хрустальными люстрами мельтешила и переливалась толпа. За многочисленными столами, над каждым из которых в корзине диковато сплетенных цветов и затейливых фруктов были водружены таблички, кричали, крутились и размахивали бокалами посетители, все больше мужчины в расцвете лет, которые ручейками и группками перетекали от стола к столу, обнимались, хлопали с размаху друг-друга по плечам, жали шеи и мяли бока.

За столом с табличкой «Южные» абреки разных мастей в папахах, бурках и расшитых золотом маскхалатах поминутно изображали вскакивание на лошадей и женщин, демонстрировали, выхватывая из ножен, черненые кинжалы и дуэльные пистолеты, пытались, после возлияний, раздолбать огромные винные, опечатанные в серебро роги об мохнатый цветастый ковер. Один изобразил вдруг помесь чечотки, рыси волка и хромоты зайца, выхватил длинноствольное раритетное оружие и с оглушительным грохотом пальнул в потолок. Зал взорвался аплодисментом, в салаты и блюда с нарезкой слегка посыпалась шрапнель хрусталя.

За столом «Северные» корячила пальцы и передергивала затворы девятизарядных «ремингтонов» совсем уж чудная публика: здесь был мужик в беличей меховой шапке, жонглирующий сразу тремя обоюдоострыми топорами, спорил с ним в меткости коряк или эвенк в унтах, элементах оленей упряжи и малахае, который тот подбрасывал в дымный воздух и, легко метая, на лету вонзал в него длинные ножи для разделки теплых туш с костяными резными рукоятками. При этом чумный житель в восторге кричал «Ай, белек!» или «Ай, тюлень!». Виднелся там и скромно примостившийся совершенно красного цвета человек в шинельке начальника лагерной стражи, а два необъятной ширины плеч мужика схватили с двух сторон зубами удавку и, выпучив глазищи и упершись руками, тащили, силясь перетянуть друг друга.

– Любопытствуешь, разглядываешь строение отдыхающих? – спросила Виктория Викторовна. – А ведь жизнь запросто могла бы повернуться таким профилем, что и ты оказался бы за своего за одним из столов. Да вот уж почти и оказался. Кстати, налей девушке и непременно себе вина. Для восстановления вкуса к жизни, да и к смерти.

Лебедев нацедил тягучую красную влагу в бокалы. Девушка пригубила и продолжила, беспечно и искренне веселясь.

– Ну подумай сам, вероятно, ты это умеешь. Если б не мать, которая, без сомнения, поедом пилила тебя днем и вечером – учись, пиши, читай, мечтай. Если б не случайная школьная алгебраичка, какая-нибудь Цецилия Матвеевна, располагавшая перед тобой цифры и страницы красиво и целесообразно, как любовные письма, которые она никогда не получала, если б не легкая трусость детства и хилое здоровье отрочества – чем черт не шутит, ты бы наверняка провел юность за окрестными сараями в компаниях садистов, футбольных фанов и приветливых крепышей. И после вполне бы охотно нюхал запах жареного. Не так?

– Возможно, – ответил Степа. – Но жизнь поначалу распорядилась выдать мне неоплатный кредит. В виде детских желтушечных обмороков и свинской болезни – свинки. А это впрямую ведет к заболеванию чтением. Это, видите ли, аванс навсегда. И я сдуру взялся его отдавать, пыжусь и поселе. А потом и вовсе попал в кабалу, когда, будучи незначительным мелким пацаненком, проводил в далекий путь близкого человека. Знаете, как боишься отряхнуть последний песок с ладони вниз, высыпать горсть в ямку? Знаете, как не хочется оставаться совсем одному, наедине с собой, не очень добрым? Хотя мог, мог и за сараи.

– Жизнь ничем не распоряжается, – неожиданно зло выдавил из себя привлекательный ангел. – Это гены правят жизнью. Тухлая мешковина, набитая запрограммированным недугом. – И вдруг захохотала, задорно и тепло. – Люблю, когда здоровые крепкие парни прикидываются хворыми и обиженными жизнью. Боже мой, да ты ешь, товарищ, а то свалишься под стол, как травяной мешок со всеми своими чудесными генами, тихими скучными и полуумными. Сил-то набирайся, завтра работать. Покрути ножиком и вилочкой, вот как я.

Степа принялся за еду, которая была столь удивительно и красиво расположена, что на время полностью овладела голодным обморочным.

Недалеко от их столика, над которым прозрачной стрекозой трепетала табличка «Пресса», расположились «Восточные». Оттуда валил блеск золотых зубов, расшитых халатов, буддийских шапочек. Стрельнул отсветом даже шаманский бубен. «Восточные» уважительно водили перед носами друг друга пальцами, унизанными слоями перстней, но самое удивительное была босая красавица в шальварах, выделывавшая на столе танец живота, причем подпись «Восточные» была прикреплена у нее на шелковом заду и вращалась с восхитительной, манящей скоростью. Восточные попеременно глотали сочную шурпу и липкий сытный плов и вытирали пальцы о шальвары красавицы.

Был в необъятном зале и стол «Центральные», который почему-то показался Степе скучноватым, и стол «Западные», где худой полячишка, насупившись, пытался незаметно наступить на фрачные фалды какого-то рыжеватого от бронзового солнца Прованса вроде французишки, выкрикивавшего в ответ чуть знакомые Степе по садику галльские ругательства, призывы к братству, объединению и штурму давно разрушенной Бастилии с целью окончательного обогащения. Мелькнули в Степином воспаленном обморочном воображении и какие-то с чинной злобой тыкающие друг в друга постояльцы этого стола похоже прибалтийского происхождения. На ломаных во все наречия языках они кричали один другому гортанно, словно о сладких тортах:

– Вы украл кусочек Померании. – Вы отхватиль Любаву. – А положенец жто? – А Вы обожрал на обсчий счет нидский угорь, это выйдет скоро червяком!

Но через минуту все успокаивались, двоекратно лобызались и уважительно трясли друг другу ладони и фалды.

Пробежался Степа взглядом и по столу «Гости» – полностью неразличимому из-за сомбреро, бедуинских бурнусов и густого дыма какой-то анаши, смрадом паленых листьев тянущего на пол зала.

И, наконец, он уставился на длинный, невероятно укрытый яствами и подарками, стол, возле которого в позе пионера под салютом стоял сухонький капельдинер в зеленом камзоле и развевал плакат-знамя «Президиум».

– Кого-нибудь усмотрели из старых знакомцев? – съехидничала Виктория. – Так ты, душка Лебедев, не стесняйся, иди обнимись-постучись, присядь-отвяжись, со своими то. Уж не Федот ли Федотыч возле стола паутинничает!

И, вправду, Степа увидел недалеко степенно передвигающегося возле Президиума своего ночного нанимателя. Тот все время находился в несуетливом движении, отдавал тихо, почти на ухо, распоряжения подбегающим к нему хлопцам с закатанными до локтей белыми рубашками, склонялся то к одному, то к другому с главного стола, доверительно улыбался и кивал головой. Лишь однажды произошла заминка. Один из восседающих в Президиуме, крупный лобастый мужик с маленьким соловьиными глазками вдруг гаркнул на всю округу:

– А Федя, – и тут как по мановению волшебной грозной дубины в зал упала, как подрубленная, полумертвая тишина, даже танец живота замер в запредельной позе. – А пошто ты общие бабки часть в иену перевел, а не в крону?

Странный ночной мужичок, и сегодня, в праздник, одетый в простую рубаху, потер ботинок о ботинок и отчетливо и уважительно отчитался:

– Да ни в жисть, Ваня.

Тогда мужичина поднялся во весь свой бычий рост и уже не птичьими, а бычьими глазами вперился в зал. Одиноко звякнул несчастный бокал. Степе показалось, что многие мельком глянули на оружие. Мужик гаркнул:

– Шутка, – и страшно затрясся в хохоте.

В зале взорвался салат звуков – хохота, криков «любо» и «добже дзенькуе», ударил туш оркестр, и члены Президиума полезли попарно целоваться:

– Ахметик! – нежно говорил один.

– Наумка! – вторил другой.

– Ваня! – восклицал третий. – Сердце мое! – и с радостным лицом слушал встречное. – Гога, держи поцелую!

Степа посмотрел на даму за своим столом. В руках Виктории Викторовны оказался маленький душистый платочек, и она уголком и как бы украдкой вытирала выкатившиеся прозрачным жемчугом слезы умиления на ее от этих слез еще более похорошевшее личико.

– Давай, Лебедев, пригубим за утеху успеха. За тип генотипа, нетипичный для типов, мурл, рож, харь и ликов, – казалось, она была немного пьяна, на столе стояла уже бутылка с другой этикеткой. – Как же ты Лебедев, думаешь отметить удачное трудоустройство? Не тянуть ведь резину до Первомая? Ты хотя бы счастлив? Частью счастлив? Хотя бы верхней?

– Я частью счастлив, – ответил Степа оглядываясь. – Другой частью рад, немного доволен, сильно пьян, здорово крепко потрясен и почти не готов к обсуждениям природы счастья, ни к изъявлениям слишком слабых восторгов.

– Э-э! – покачала Виктория пальцем перед Степиным носом. – Человек себе на уме всегда вызывает оторопь работодателя. Ты смотри-ка, лучше, какие клоуны.

Оглядываясь на учтивого сегодня Федота, Степа совершенно пропустил, как на большой сцене перед столиками закипел концерт. Промчались, остервенело запрыгивая друг на друга, лилипуты. Женщина-змея втянулась в пах и выбралась полностью целой с обратной стороны. Красивый осанистый мужчина вышел на сцену и душевно запел, а сбоку к нему выкатился пацаненок и взялся по-своему подпевать, крутя одновременно рэп, водя растопырками пальцев и натягивая на глаза пеструю шапчонку.

– Во дает, – сказал кто-то за соседним столиком. – Мужик пацана в шоу-бизнес толкает.

– Ты че! – возразил другой. – С нарезки! Старый уже убогий, это пацан его повторно раскручивает. Серость!

– Поди их разбери, эту тусовку, – мирно согласился сосед.

Широко расставив руки-крылья, мужик запел. Пацан подпевал, кобенясь и подкручиваясь, вращая локтями.

– Не кочегары, слышь, мы, да, какие мы плотники, да…

Парочка подтекла к столу Президиума.

– Говори наказ и пожелание, – предложил Ваня.

– Друзья, – крикнул певчий, – священен наш союз, – отчего Наум поморщился из Президиума. – Широки страны наши родные. Много в них всякой всячины. На всех хватит. И хватит беспорядков. Я сам бунтарь-буревестник, вещая птица-каурка, – при этом Гога стал каурку разглядывать.

– Жваки бы побольше, – сплюнул пацан через нос. – И набекрень.

– Вот, – крикнул певчий. – Молодежь планеты требует сонеты. Дорогой будущий новый мэр. Которого мы пока не видим, ура! Одного молю душою брата. Порядка. На гастролях и на дорогах. Бесперебойного питания. Трехразового горячего, солнца, моря, сосен, воды. Вздохнемте друзья полными надежд легкими. Разрушим оковы беспорядка. Взорвем ад вседозволенности. Любимый вскоре мэр. Приди, избавитель, порядка продлитель, восславимте мэра – вот высшая мера! – и был поддержан жидким хлопками.

– И сраку бы не били в ментовке, – скукожился пацан, а публика одобрительно зарокотала. – А то цеплялки отсохнут, – высоко и задиристо добавил напоследок.

Тут уж их и проводили веселым рукоплесканьем.

– Знамо! – пробубнил Ваня.

– Пацан то посмышленей, – сьехидничал Наум.

– Обеи мужчины, – с сожалением отметил Гога.

– Слабый легкий. Туберкулезный голос, не горный разлив, – добавил Ахмет.

– И что же ты, Лебедев, пожелал бы новому мэру? – прервала Степины наблюдения Виктория. – Здесь все желают, отбояриться нельзя, отговориться – позорно, отшутиться – нескромно.

– Пожелал бы ему удачно пройти беседу в Пресс-службе, – а Вы, Виктория Викторовна?

– Я?! – Виктория выпила из бокала. – Я! – Виктория вытерла сухой салфеткой влажные губы. – Я пожелала бы ему родиться завтра.

А на арену уже выскочил тугопузый конферанс, шутейно прошелся на руках, изображая кусающуюся собачку, и крикнул:

– Братцы, полундра! Атас, чуете? Гонки по вертикалу. Ма-а-астера закулисного разговорного жанра, банда трепетных эквилибристов-эксциклопедистов, заслуженные работнички чужого труда – братья Дмухановские! Пра-ашу засвидетельствовать!

Братцы выбрались на помост. Один уселся сбоку на прозрачный ящик в позу роденовского мыслителя и начал качать свободной рукой небольшую штангу, другой, тоже в пиджаке с бабочкой и в трико, босой, обратился в публику.

– Спокуха, – крикнул он, – кто бы любил тебя как я, землица наша, – и братец в стороне несколько изобразил руками, как можно любить на ящике. – Вот она у меня, горстка, прямо с Парижа, с кладбища. Сен-женевьев-де Буа – кликуха.

Он ловко вытянул из внутреннего кармана модного пиджака объемистый портмоне, что многими было воспринято как фокус и сорвало аплодисмент, до того огромен и пухл был обычный бумажник, и начал вытягивать какой-то конверт. Посыпались зеленые, заструились желтые и в зал с теплым ветром понеслись серые зарубежные дензнаки, лопнул и рассыпался на арене флакон пахучего одеколона, из другого кармана факир стал судорожно выбрасывать зацепившиеся лентой дамский бюстгальтер, мужские трусы, зацелованные помадой, галстук, шарфик, бриллиантовое колье и компактные наручники с застежками для садистской любви.