Текст книги "ЯТАМБЫЛ"

Но тут случилось нечто, что все же натолкнуло Гусева на важную мысль. Возле арены появился как бы человек, но упакованный в костыли, гипсы и растяжки. Многие ничего поначалу не поняли, но кое-кто догадался, что это не кто иной, как сбежавший на пост из клиники участковый представитель закона Бейкудыев. Этот сломанный, пользуя якобы старинное знакомство, нагло полез прямо между Амалией и малагасийским шутом в тюрбане, отчаянно жестикулируя костями в упаковке и танцуя джигу на костылях. Амалия узнала вымогателя медсправок и прямо спросила – что ему надо, не кобуру ли? Так та давно пристроена к лампасам и ему не светит. Да нет, – шептал разбитыми в синеву губами Бейкудыев – Где старший, старший где? Очень нужен. Химия. Терапия. Высокий, бледный. Докладаю. Этот… – Но разве через разбитые челюсти что толком выговоришь, и Амалия отвернулась от нахального клинического налетчика, зыкнув: «Да пошел ты! Там все они, старшие. И Пашка этот», – и ткнула пальцем. Охваченный со всех сторон отчаянием, Бейкудыев, желая усилить свою просьбу через микрофон и не придумав ничего лучше, полез прямо на арену и бросился к страшному усилителю голоса и заорал: «Павел, худой, падла, срочно, где? докладаю…», а потом сдуру помчался гоняться за главным исполнителем молодежного представления, ошибочно приняв известного артиста за недоросшую шпану, кривляющуюся перед народом и желающую портить эфир. Это была уже ошибка. Несколько крепких ладных хлопцев в черных пиджаках с табличками «Дружина» раскачали начинающего калеку и пустили с арены планером. Кто-то крикнул:

«Ну дела, хлебом не корми!». И как по команде, все старушки в унисон запричитали и зашамкали – Хлебушка! Хле-бушка! Корочек! Хле-бу-шка! Калачей! – крикнула одна побойчей.

Но Петя Гусев резонно заметил себе, стуча после Додона от внутреннего страха зубами, – если этот сумеет куда-нибудь идти, я пойду той же тропой, за ним – и я приду куда надо. Гусев это точно знал, и ему это прямо подсказал страх. И покалеченный в стычках и долгих полетах сотрудник, ковыляя, делая приседания и вращаясь на растяжках, привел Петра через кромешную толпу ко второй большой центральной арене. Но здесь, слава богу, все было исполнено, не в пример первой, строже и намного солиднее.

Все, кому положено, сидели. Пространство перед ареной, огороженное канатами и несколькими веселыми, рвущими повода игривыми псами, надежно защищалось от подпиравшей толпы, тоже желавшей торжественного концерта. Приглашенными оказались самые разные особы и граждане, никто не был обойден и обижен.

В дальнем ряду вокруг спящего на передвижной электрифицированной коляске академика кучковалась на пластмассовых стульчиках группка представителей науки. Прибежала вскорости и припоздавшая Бубочка – она стыдливо умолчала, что совсем недавно в кругу самозванцев-аскаридников и гадалок с далеких планет потихоньку продавала с ручного лотка почти из-под полы два надежных «средства от памяти» своего производства – памядол и беспамин, представлявших собой каплю коньяка на пургене, где самыми лечебными компонентами была пыль с книжных полок и стремянки, самодувом попадавшая на перетираемый эликсир, и, конечно, две-три скупые, далеко уже не девичьи слезы неизвестного состава. Бубочка тут же принялась влет ловко считать вырученные деньги и мешать всем, особенно солидному Марку Авреличу, несколько расслабившемуся после полученного – именного! – приглашения, крича и тыча всем купюрами – «вот сколько калекам раздала, вон сколько пожертвовала химически обойденным…» Но ее все отпихивали и мало кто слушал, в особенности ближние к арене ряды, где мелькали всем знакомые лица – здесь оказались, конечно, и дядьки, забивавшие в свое время пачки таких же денег и куклы с паспортами в свежие гробы, и некоторые пивные принцы и виконты, владельцы специальных массажных мастерских, а также мукомолы и специалисты по стеклянным вредным примесям.

Затесались, впрочем, в научную общественность и какие-то лица с ненаучным профилем, наглые хамы, где-то раздобывшие или стибрившие приглашения. Так прямо посередке сообщества плюхнулся в разгар чудесного представления некий лосячего вида мужик, якобы директор чертежного заведения Парфен под руку с развязной, разукрашенной сверху донизу помадой секретаршей Зинаидой. И начал орать, что ему жмут ноги и что этим актеришкам он пообрывал бы занавес и сдал ихние театры приличным людям за приличное отношение. На скромное замечание учтивого Полбалдяна, мол – нельзя ли попридержать спутницу, а то уши закладывает, лось вскочил и заорал:

– А оглоблей если тебе по ушам провести, прочухаешься? Перепончатое.

На учтивое заявление скромного Марка, что, мол, не мешало бы вызвать милицию и оформить высказывания Зиночки письменным протоколом, Зиночка метнула в Аврелича пламенный взор и почему-то зонтик, хотя стояла зима, но взглядом промазала. А лось дико набычился, подхватил спутницу за тело и поволок прочь, крича:

– Айда, Зинка, обмоемся после этих ученых тварей. Чтоб им икалось цитатами, чтобы у этих писак бумага кончилась в клозете, чтоб им карлы снились.

На арене имелась сбоку и вип-ложа, но состав ее не стоит обозначать, дабы, кого забудем, не обидеть. А по арене носился пузатый веселый конферанс и нагло верещал в железную палку с набалдажником:

– Скоро, – орал он, – скоро взойдет маленький человек в позументах и галунах, наша невзрачная мессия, скоро он тронет железными ноженками розовую ленточку, и падут оковы с обновы, и все увидят кулинарную красоту мира и вкусят от плодов его щедрости. Во-блин!

И дядька-конферанс указывал перстами чуть в сторону. А там, немного поодаль, расположилось главное, центральное сооружение дня. На огромном деревянном балочно-арочном монстре с пожарной лесенкой и даже карликовым эскалатором покоился укрытый попоной громадный, необозримых размеров торт в виде шляпы, или кепки. На попоне готическими иероглифами возможно самим президентом всех художеств было выведено «Не сожрат – не торт».

– Скоро, – увещевал благородных зрителей шумный ведущий, – скоро взойдет не глядите невзрачный порученец небес и вскинет длань со сладкой истомой, и накормит страждущих и посыпет милостями жаждущих.

Но пока возле деревянного балочного монстра никого не было, лишь какая-то бедолага женского вида у подножия, у лесенки наигрывала на скрипочке.

– А сейчас, во-блин, продолжим наши шутки-минутки, – опять зашелся конферансье.

На арену под стройные рукоплескания вышел на сцену медведь, ведомый дядькой во фраке, панаме и с баяном и схватил в лапу микрофон.

– Товарищи, – сказал он, поперхнувшись по-звериному. – Сегодня такой случай, что из тебя прет радость и испражняется грусть.

Фрачный мужик недоуменно уставился на зверюгу и вдруг отчаянно замахал руками и замотал цепью.

– Фонограмма, – беспокойно взвопил он, – фонограмма, ироды!

Но кто его услышал в таком веселом гаме!

– Какого такого, значит, не видали еще, – продолжил мишка, наглый лесной житель, в микрофон. – Его самого. Хозяина горелок и конфорок, пузырящихся залежей и несчитанных кладежей наших полярных тундрей, озерцов, всей нашей плодовитой матушки. Народу нашего не видали. А теперь об чем? Вон он народ. Мы и тута, с им. Сымемьте шляпы и поклонимтесь.

– Фонограмма! Гады облезлые, мозгляки. В шахту урою, в бур накручу, – носился с цепью, как угорелый. – Уйди, животный зверь, – и он попытался отпихнуть мохнатого оратора.

Но мишка не поддавался, а хватанул с дядьки панаму, напялил и запрыгал, радостно танцуя камаринскую. Слушатели опали в восторг. Наконец дядьке удалось сдвинуть лесного друга от железной палки, он уцепился за микрофон – и вдруг из динамиков донесся оглушительный утробный звериный рык. Все смешалось на арене, испуганный зверь потащил фрак за собой в гримерку, а многолюдная толпа ржала и качалась в коликах.

И случилось ведь вот что. Малолетние хулиганы из золотой молодежи, кстати, многие дети присутствующих сидящих, пробрались в расположенный за ареной радиошатер и решили отвязаться. Они спеленали аудиотехника кумачовым транспарантом с шатра «Дальше все больше и шире!» и взялись кормить редкой рыбой и коньяком, смешанными в миске, своего любимца, притащенного сюда же аудиовизора и невроуролога «Епископа морского Додона», который на корточках жрал пойло и смешно изображал собачью жизнь, потом им это надоело, и самый смышленый из них, которому уже зарезервировали место между Эйзенштейном и то ли Малевичем, то ли Мулявиным, взялся путать фонограммы, похабно выражаясь и пукая.

Однако, несмотря на проделки молодых надежд, концерт был продолжен, невзирая на впавших в экстаз на территории шатра малолеток. Выскочили братья Дмухановские, одетые в народное, но их номер кто-то тоже зловредно попытался сорвать. На арену прямо перед выступавшими, один из которых уже успел уйти по-восточному в думку, а другой приготовился грызть горстку земли из батистового платка с монограммой «Пьер Герлен», – выбрался, дико озираясь конструктивистского вида мужик, отчаянно вращающий орбитами глаз, костылями и поколотым гипсом. Это был уполномоченный Бейкудыев. Он схватился за микрофон, и тот рявкнул: «…а я пройти еще смогу…», – это золотые хулиганы продолжили пакостничать. Правда пробралось через мощный радиоголос и что-то из конструктивиста:

– Паша. Стукин. Он здеся. Лови. Вырвутся. Уроем. А у тебя медсправка есть? – рыкнул он вдруг на наседающего братца. И дальше микрофон заорал свое: «…и тундру и тайгу…»

Но допеть бедолаге не дали. Страшный удар между костылей по болеющему месту обрушил на несчастного мастер закулисного жанра, а потом сунул ему в доверчиво раскрытую пасть полный шоколадного песку батистовый платок, чтобы, видно, заткнуть навсегда. Если бы не укрепленный ранее Митрофановым гипс, искать бы Бейкудыеву счастья в облаках. Задумчивый же ловко спортивно вскочил, схватил, выручая ситуацию, передающее звук устройство, и многажды усиленное динамиками в знойном от выдохов толпы воздухе поплыло:

– Бюстгальтеры «Ожьен» незаменимы… Кии и лузы «Кампучи» – для настоящего производителя лучше…

Кто-то заорал пожарным голосом: «О це дывысь! О це зрэлище!» И окрестный народ стал скандировать: «Зрелищ… зрелищ… зрелищ!» И все же не все, вовсе не все в собравшейся толпе были одурачены. Многие среди внешнего идиотизма сохраняют исконную природную смекалку и недюжинный ум в самых шокирующих историях. Так и здесь.

Сразу же скромно одетые люди, среди которых оказался и Паша Стукин, и знатный овчаровод Заморищев, и трудяга Савельев в кожанке, смекнули что-почем и, аккуратно упаковав на руки многострадального Бейкудыева, отнесли его в аудиошатер, где и спугнули шайку молодых гуляк и их верного сомисочника «морского Додона». Чуть погодя, озираясь и отряхивая руки, они незаметно высклизнули из шатра и направились к соседнему великому сооружению, несущему торт. Еще неприметнее, тихой летучей мышью заскользил по их следу в толпе, стараясь держаться той же дорожки, стуча деснами и тряся головой, совершенно уже полувменяемый от беспокойства Петр Гусев. Он ничего уже не думал, а только повторял беззвучно странные, успокаивающие слова «Ну ладно… ну так… Вроде, да… А что такого?… Поглядим…».

И самое невероятное, что подобравшись к деревянным стоякам, держащим сладкое блюдо за низ, он увидел возле одного из них одинокую коляску-корыто на четырех разнолапых колесах, а в ней спокойно сидящую, живую и невредимую дочь.

Он схватил ее в руки, прижался к ней щекой и минуту ничего не говорил, только слушал, как шуршит об щеку ее одежда. Но потом спросил: А где мама?

Пошла искать целителя Додона, – четко ответила умная девочка.

* * *

Молчаливый водило огромного джипа мгновенно доставил через страшные, уже расчищенные дороги Степана и Викторию в давно проснувшийся город. НА обочине бескрайнего Чушинского поля, кишащего народом, он высадил их, сказав лишь одно:

– Дальше хода нет.

– А куда же еще дальше!? – не совсем спросил Лебедев у Виктории, на что получил все разъясняющий ответ: «Куда глаза глядят».

Они долго продирались локтями, боясь потерять друг друга и хватаясь за руки. Наконец в центре представлений увидели белый медицинский фургончик, возле которого деловито сновали санитары, а на ступеньках сидел, упершись головой в ладони, профессор Митрофанов. Виктория присела рядом и спросила:

– Не ожидаете ли Вы эксцессов, профессор?

– Что, это запрещено? – ответил тот, думая о другом. – Ожидать – не устраивать, это лишь не рекомендуется.

– А не кажется ли Вам, профессор, что ожидание эксцессов приводит прямо к этим событиям?

– Вы, девушка, все-таки достаточно умны, – устало произнес Митрофанов, чтобы вообще не задавать вопросов. А только приносить ответы. Давайте, лучше я Вас спрошу.

– Говорите же, мне интересно.

– А не кажется ли Вам, милая барышня, что некоторые Ваши розыски, попытки и инсинуации, при здравом размышлении, ведут к прямо противоположному?

– Профессор. С некоторых пор, и я чувствую, что заболеваю этим – здравые мысли начали покидать меня. Я полностью доверяюсь эмоциям, забываю логику и риторику, а также латынь. Что прикажете делать? Я выхожу из самой себя, вселяюсь в незнакомое обличье. Мне страшновато.

– Все полностью верно, но, возможно, с точностью до наоборот, – мягко произнес практикующий специалист.

Лебедев огляделся. Толпа прибывала и напирала, возле раскинувшегося недалеко огромного сооружения с лесенкой, башнями и балконом прищурившийся Степа рассмотрел, как ему показалось, мелькнувшую знакомую фигуру. Фигура склонилась над небольшой повозкой, потом скрылась и на секунду появилась вновь.

– Виктория, Вы пойдете со мной? Я туда, – и Степан решительно указал пальцем на циклопический торт.

Только они пробились к подножию сладкого монумента, как увидели возле лесенки кастеляншу Киру, девушку из социального приюта. Она старательно выводила рулады на скрипке, часто от нервов ошибаясь, моргая и дергая носком стоптанной летней обуви. Толпа подалась, загалдела, и усилился общий гвалт. К Кире вдруг подлетел верзила, в котором Степан, приглядевшись с расстояния, с удивлением заподозрил содержателя Лаборатории газов Заморищева. Верзила вырвал из рук пиликавшей смычок и начал тыкать попеременно то наверх, на что-то указывая, то в лицо кастелянши. Рядом с грубым верзилой волчком крутилась дородная овчарка, радостно зевая, взбудораженная народом и подвижной службой. Наконец верзила швырнул смычок на снег и пошел прочь, но умный пес схватил палку, поднес Кире и смиренно поджал хвост. Кастелянша заплакала и запиликала вновь, а собачонка помчалась догонять начальство.

Люди вокруг затыкали пальцами в небо. Степа поднял глаза и наверху, на балкончике под шапкой огромного торта увидел худого карлика старичка в зеленом камзоле, вышитом золотом.

– И братцы и кролики, – зашепелявил старичок через микрофон громовым голосом, – и тут нам испослан свыше тортик. Не шумитя, всем достанется, и еще останется. Потому нет у людей спекших большего зуду, чем сподобить людям…

Под деревянными балками мелькнул и запрыгал кожаный силуэт полковника Паши Стукина.

– Ну, началось, – в сердцах выразился Степа.

– Ну, кончилось, – обреченно согласилась Виктория.

– Я пошел?!

– Не ходи, Степа, – Виктория схватила Степана за руку. – Степа, не ходи.

– Пойду. Там Гусев с дочкой, – и Лебедев, расталкивая недовольных, стал пробираться вперед.

– Потому как кажному по этой длесенке-эскаватору сейчас будет спущен вниз и выдан огромный сладкий паек. Вот она кнопочка. Включаем, – сказал, осторожно косясь, старичок в камзоле и что-то нажал.

Ухнуло, бухнуло, содрогнулось – и лопаточки задвигались и конвейер побежал.

– Выключаем, – скомандовал старичок-поганка и ткнул пальцем. – А теперя берем ножнички. Великий привет всем трудящим от всякого свыше мэра, – и он поднял ручку с ножничками, – которые скоро заголосили и уже предвариловкой поставили окончательную роспись за нового городскую главу и еще его семь голов замов. Вперед неуставимо к сладкой жисти! Да здравствуйте против всякого, кто мешает! Уря!

Площадь забурлила и ответила глухими переливами моря людских голосов. Лишь невпопад орали вечные хулиганы и придавленные. Старикашка пощелкал ножничками возле микрофона, отчего тысячи ножничек затрещали возле ушей десятков тысяч и добавил:

– Лично мэр сам немного занемог – простудился на благи, не принямши сегодня здеся. Послал меня, ветерана четирнаци кампаний – турецкой резни, японской бойни, корейской стычки, манчжурской разборки и позабыл уж каких, лавареята шести сот премий и авансов, четырежда орденавыносца знамен и хоругвей, чтобы я, простой старый парень, вам всем, земели, передамши его наилучшее слово… – и старичок вытянул носовой платок и громко сосморкнулся.

– Режу, – завопил он и щелкнул сталью.

Ленточка треснула и обвисла, и что-то треснуло и обвисло в конструкции, видно, на ленточке что-то инженерное было исполнено. Старикан опасливо воззрился вверх. Площадь ахнула.

Но вопреки прогнозам случилось худшее. НА площадку возле старика выскочил неизвестный тип – и откуда его черт принес. Был этот тип худ, всклокочен, невпопад размахивал руками, как иногда это делают дважды укушенные опасным энцефалитом, – и, ясно, болен. Потому что вскочил он ниоткуда, из какой-то, похоже, больницы, двинулся к микрофону боком, припадая на обе ноги, и голову держал слабо и вкось, как после неудачных родов. И еще. Когда он оттолкнул бледного старого, облаченного в камзол, то и сам чуть не упал, удержавшись за разговорное устройство.

– Люди, – крикнул новоявленный в радио сквозь последние силы и пошатнулся. И рубаха с грязной нечитаемой подписью заколыхалась на ребрах белым флагом.

– Пират! – завизжал старичок и собрался цепко побороться с пришельцем.

Но тот оказался костист и сумел удержать прыгавшего старикашку на вытянутой руке.

– Люди, – повторно крикнул ниоткуда взявшийся. – Расходитесь. Идите работать. Идите сами добывайте хлеб и ветер перемен. Мы слабые – но мы можем остановить самих себя, – заявил он и опять зашатался, – это в наших силах.

И тут Степа увидел, что по короткой лесенке, ведущей на площадку и балкончик, стал кто-то отчаянно взбираться. Это был даже не человек, а лишь подобие разбитого механизма, то есть это был уполномоченный Бейкудыев. Подтягиваясь на шарнирах, стопаря падение гипсом и костылями, он, вопреки законам механики, сантиметр за сантиметром пробирался вверх, что-то выл несусветное и ухитрился еще угрожающе взмахивать костылем.

– Люди, – опять крикнул худой и бледный. – Любите себя, только себя. Любите себя очень сильно – и тогда вы полюбите тех, кто рядом. Если освоите еще обычные правила арифметики.

Слушателям последнее не понравилось, и площадь завыла и засвистела.

– Падла, слазь, хорош мозгами вонять, – сообщили, жуя жваку, молодые пацаны своим смелым подругам.

– Еле в чем душа нараспашку держится, а то же – советы складывает, – упрекнули старушки. – Советы то надо пока бойкий, да богатый, тадысь ладно.

– А тушить то эту пристройку гибло, – не к месту заметил какой-то пожарный из города Гривны.

Только одна лишь Кира-скрипачка ничего не замечала, она, продолжая изображать музыку, прошла и села на ступеньки лестницы.

Тут опомнились и специалисты, и дико взвыв, ринулись к лестнице и по узкому эскалатору, все разрушая, сметая и отшвыривая с пути. Туда же помчалась и собака, путаясь в ногах и радостно визжа. Наконец хрюкнули и треснули перила лестницы, и испорченный механизм Бейкудыева, выталкиваемый наружу страшно свистящим в огромный свисток Павлом Стукиным, остервеневшим Заморищевым и еще ребятами, повис над воздухом и стал медленно рассыпаться.

И тогда Степа Лебедев совсем недалеко увидел Петю Гусева. Петя стоял возле корыта, где приподнялась девочка, показывая пальцем в небо, был смертельно бел и, глядя на дочку, говорил:

– Дочка.

– Папа, – позвала девочка и рукой поманила отца.

– Дочка, – повторил Петя и повернул лицо к лестнице. – Беда.

Мечтая, чтобы дочь на минуту занялась посторонним и не мешала ему сосредоточится на одном, Петя судорожно поискал взглядом, потом в карманах куртки и обнаружил там крупный резной ключ с ручкой-лилией.

– Вот, – крикнул неспокойный отец, – поиграй пока, – и сунул ключ в коляску.

– Папочка, – заплакала девочка и поглядела на новую ненужную игрушку.

– Дочка, я сейчас. Я сейчас, – умолил ее Гусев, пятясь.

А блюстители порядка уже рвались вверх и вверх. Кира и ее смятая ботинками скрипка валялись поодаль. Наконец обрушился и Бейкудыев.

– Люди, – опять крикнул остолбеневший пришелец и случайно острым локтем нажал кнопку, и махина задвигала ленту подачи торта, с которой посыпались взбиравшиеся по ней. Что-то в конструкции ухнуло и взвизгнуло.

– Люди, спасибо за все, – крикнул худой человек.

Но уже подобрались к нему и схватили за локти, повалили на доски маленького балкона и стали отламывать руки.

– Девочка! – в последний раз крикнул Петя и побежал по крошащейся лестнице наверх, глядя вперед невидящими глазами, поводя, как слепой, нечувствующими ладонями.

А девочка приподнялась в рост, встала и побрела вперед, за ним, размахивая любимой куклой с ленточной притертой головой.

Но, видно, что-то в этих метаниях насторожило многих, кто чувствовал себя крепко сжатым в набухшей квашне толпы, окружавшей сооружение. Может, кому-то и показалось, что выдачу или скоро закончат, или отменят. Так некоторые расценили заявление «белого флага» на балконе. И эти решили взять сами.

Толпа ухнула, рассеклась и ручейками полезла вверх к гостинцу, к лестнице, поперли, цепляясь, вешаться и подтягиваться на транспортере сладкого эскалатора, по которому уже спустились вниз три или четыре увесистых пушистых кремовых куска.

И Степан Лебедев увидел, как девочка, шатаясь и держась за остатки поручней, полезла, карабкаясь наверх и протягивая тонкую спичку-рученку к умчавшемуся куда-то отцу. Конструкция страшно хрустнула и накренилась, гигантская снежная шапка торта пришла в движение.

Степа в несколько огромных прыжков, расшвыривая всех на пути и не соображая, что творит, домчался до рассыпающейся лестницы, взлетел, хватаясь за воздух, вверх и заключил девчушку в охапку.

– Папа! – в последний раз тихо крикнула девочка, глядя вверх, и выронила куклу.

Стеклянная разодетая в пестрые лоскутки красавица спланировала вниз, наткнулась на металлическую трубу остова под лестницей, и голова у нее с визгом отлетела, и она, нарушив все законы химии стекла, рассыпалась на тысячи мельчайших осколков, брызнувших теплым маслянистым шаром вокруг.

Степа напружинил ноги, прицелился и, сжав девочку изо всех сил, стремительно бросился вниз и в сторону. Громыхнул каркас, торт подполз к краю постамента, накренился и страшным, все сметающим сладким водопадом рухнул.

Последнее, что причудилось с немыслимой медлительностью окунающемуся в жуткий обморок Лебедеву, валившемуся на снег с крепко сжатой в объятиях девочкой, – это была его Викториям, и это было ужасно и необъяснимо, как и всякий обморочный кошмар. Виктория гибко скользнула к какому-то желтому пузырящемуся пятну возле Степана и, плача от ужаса и стыда, подняла юбку и уселась плотными дамским зимними трусами прямо на пятно.

Когда же она вскочила, Степан сквозь туман наползающего конца увидел рядом с ней откуда-то вывернувшегося горбатого карлу, схватившего локоть Виктории и прокаркавшего:

– Чем обещано, поделись.

Но не тут то было. Сзади раздался сиплый гудок:

– Эй, горбун. Вот я тебя и встренил одного.

Это Федот вытянул из-под замшелой телогрейки страшное оружие с навинченным теплым шаром глушителя.

– Ты, Федя, давно уже не палил. А вдруг промажешь? – скривился, обернувшись Додон.

– Ну уж нет, – спокойно возразил Федот.

Грохнул гулкий гром, и розовое облако стремительным нимбом отлетело с головы Додона, и горбун рухнул в снег. Похоронным звоном звонко щелкнула об металл конструкций рикошетящая пуля. А к упавшему в топтаную грязь карле стал, отчаянно визжа, пробиваться, ползя на коленях сквозь жижу и слизь, старичок сморчок в бежевом камзоле…

Тут снег потерял в глазах Степы свою белизну, налезла серая мука, выключились звуки, и Степа потерялся в темноте…

Он уже не мог видеть и понять того, что сразу же и произошло. Но этого не сумел понять практически никто.

Маленькие желтые капельки кукольной крови, разбросанные солнечным стеклянным взрывом, осели на деревянных развалинах разрушенного пантеона. Они, тускло поблескивая, поиграли с солнечными лучами, вытянулись, провисли, как несчитанные струны гигантской разломанной скрипки, и тихо спустились в толщу лежащего на земле бывшего торта. Но солнце, которого они наглотались, не дало им упокоиться и исчезнуть. Торт на глазах тысяч людей начал набухать и пучится пузырями, он рос вверх, как на адских дрожжах, пыжился, и от него начали с треском разлетаться лопнувшие сливочные и бисквитные пленки, заливая ошметками далекие углы праздничной площадки.

Что замечательно, и отлетевшие от торта сладкие его почки не стали разумнее. Упав далеко от праотца, – или праматери, – с любовью сготовленного сотней кондитеров, дети ровно так же начинали лопаться, пучиться и плеваться сладким. А что самое удивительное – не возникло почти никакой паники. Лишь кое-где на периферии Чушинского поля случились давки, поножовщина и смертоубийства. Толпы народа с удивлением взирали на достойное завершение торжеств – невероятный сливочный фейерверк, бродили кругами, трогали неровно нарезанные газовыми гейзерами куски и недоуменно поводили плечами – такого еще не бывало…

И веселый праздник заметно пошел на убыль. Самое интересное ведь вправду показали. Потешное время потихонечку разлетелось. Оторали сигналами машины с красным крестом, отбегались умотанные медбратья с носилками, приступили к расчистке сладких завалов муниципальные бригады с толстыми шлангами говнососок. Куда-то на новые гастроли отправились мелкие фигуранты не вполне так прошедшего мероприятия – многогрудая змея, глотатели болотных огней и прочая шентропа с вновь замотанным горлом.

Правда, как всегда нашлись любознательные и умельцы, которые сподобились запасти пузырящегося гостинца впрок, кто в какие приспособили коробки, банки и карманы. Потом эти странные натуралисты, сидя в одиночку и семьями по домам, с удовольствием тыкали в продолжающее поигрывать пузырями сладкое, слизывали и гадкими голосами звали завистливых соседей показывать.

Довольно плотный кусок съедобного вещества умыкнула химик Бубочка. Она велела Марку снять шляпу, и Аврелич с траурным лицом подчинился, полагая, что нужно помянуть возможных жертв трагедии. Но околонаучная фурия беспардонно выхватила из рук руководителя убор из бельгийского фетра и по самые уши нагрузила в него плотное тесто бывшего торта. В тишине университетских кафедральных сводов доцент поместила вещество в специальную посуду, налила формалина щедрой женской рукой и, особым способом запечатав, наклеила таблицу – «Образец кулинарной породы, изъятый при выступлении артистов». И задвинула в глубину шкафа между похожими трупиками низкооктановых слизей с карандашной пометкой «Добавлять к средствам от памяти».

Среди немногих подобных, только профессор Митрофанов проявил нездоровый, мазохистский интерес к окончанию удивительного мероприятия. Приняв посильное участие в судьбе больных, покалеченных и убиенных, задавленных балками, пропоротых трубами и набравших в легкие сладкой сливочной смерти, разместив их в помещениях клиники по статусу и сделав все, чтобы облегчить последствия, неспокойный старик, упрямо глядя в ночь невидящими глазами, поспешил обратно на место главного происшествия.

С потерянным видом, всклоченными седыми волосами и в грязном сером халате, украшенном кровавыми цветами, он бродил по досасываемой говновозками помойке, заглядывал муниципальным работягам в небритые щеки и спрашивал, указывая на неубранные остатки:

– Ну как же так?

Потом он пробрался, спотыкаясь и иногда падая, через уже растаскиваемые в стороны последние завалы деревянного терема, приютившего роковой торт на крыше, тыкал руками в редкие валяющиеся доски и труху, в неизвестные остатки неизвестно чего, что-то переваливал, напрасно перегружал, заглядывал туда, где уже ничего не было, а потом хватал усталых работяг за рукава телогреек и требовал ответа на глупый вопрос:

– Ну как же так?

И в милицейском оцеплении, все таки выставленном вокруг событий, он ничего не добился. Дежурный майор, не спавший с двух утра и зверски намаявшийся, сначала хмуро проверил профессорские документы, а потом неохотно брякнул медику, все время разводившему без толку руками:

– А что! Знаешь сколько конченых и сгинувших без вести? Семьсот три. Это только по заявлениям, а подают едва половина. Пропал человек, испарился, и нет его. Ступай, старик, спи. А то приснится.

Но упрямый врачеватель опять поперся к месту. Он долго, до глухой ночи бродил здесь, вытаптывая снег и нашептывая. Иногда он проводил блуждающим взглядом по бывшей лестнице с перилами, бывшему балкону и кончившемуся сливочному торту, где теперь на умирающем небе молочно стелился млечный путь, и, поднимая голову выше и выше, спрашивал заваленное звездами небо:

– Ну как же так?

* * *

Прошел день.

Степа увидел над собой грязное, в ржавых подтеках небо и очнулся. Небо обернулось выеденным пылью потолком, и Степан постепенно рассмотрел себя на железной койке под куцым одеялком в больничном коридоре, по которому изредка сновали, спотыкаясь на линолеуме, белые женщины и уроды.

– А я тебя знаю, – произнес каркающий металлический голос.

Напротив, возле другой стены стояла такая же железная постель с шариками, на которой в вольной позе расположилась астральная конструкция из палок, бинтов и противовесов, из глубины которой на Степана нацелились два маленьких, подбитых свежей марлей глаза.

– А ты кто? – спросил начинающий понимать окрестность Степа.

– Я бывший Бейкудыев, – ответил агрегат гордо, – а теперь конструктор. А тебя я знаю, ты стрелок из боулинг-бара, что напротив. Ну как вчера повеселился? В пузыре отдыха ходил? Болтают, кто взошел, тому его личная и какая чужая баба теперь, что дохлая мокрица супротив царевны из пузыря. Мне не пришлось, занят был, а собирался. Но зато нажрался сладкого, до пенсии не разлипнется…

Но тут, прервав веселую беседу полутрупов, нагрянул врачебный обход в виде двух лиц: лечащего врача, лицо которого как раз смахивало на случайно влезшего в халат испуганного енота, и профессора Митрофанова, на котором от накопившейся усталости лица почти вовсе не было. Енот притормозил возле Степы и почтительно пролепетал: