Текст книги "ЯТАМБЫЛ"

– Смотря для кого, – не стал Степа спорить с доводами прикидывающегося идиотом.

– Для всего, – отчеканил Федот, вкусно чавкая хлебом. – И для зефира, и для восточных сладостей, и для самой девки, коя тридцать шесть месяцев, не мучаясь о хлебе, не терзаясь ревностно, не стеная в зеркало, спокойно проведет заслуженный отпуск от других мук. Вот так.

– А потом, чуешь, Степа, – сказал гость, и Лебедев непонятно почему поразился – «знает по имени», хотя мог бы давно предположить не полную случайность ночного плотненького полупризрака. – Ведь с одной и другой стороны. Чья лучше? А чья непотребнее. Это в нашей жизни загадка-иллюзион. Это знает одна горбатая могила. Слушай случай в виде катавасии, произошедшей, вроде, со мной лично, некоторое неполное время назад. Лежу я, значит, как король на чужих именинах. Справа сосед, дурна жлобина, левого соседа порезать хотел, и уж перо навострил, в складке живота держал, да-а. А левый сосед, совсем недюжий – ужо сам окочюривается и всю ночь меня просит, нарочно поди, просит… пить, водицы! Мне его, конечно, жальчей жалкого, но вот беда, протяну я ему кружку, и с правой-то нары меня, вдруг, уроет, а? Чуешь, как быть? А я что ни месяц, троих мал-мала снаружи грел. Ты, кстати, посоветовай пожилому, как быть то. Ну-ка, дай, еще плесну.

– Странная история, – пробормотал Степа и опрокинул в себя лафит, и подумал – вот странно, днями с утра до ночи лезут в квартиру участковые, уполномоченные и прочая государственная челядь, а тут хоть бы один сунулся и у жизнелюбца напротив хотя бы медсправку проверил.

– Странная, странная, – обрадовано забормотал мужичок, оглядывая Степины подбородок и лоб. – Уж зачем и случилась, не разберу, ей богу.

Степа решил, затягивая время, поддержать игру.

– Может, Вам надо было черпачок с водой потенциальному злодею протянуть?

– Это еще с какого? – подозрительно уставился Федот.

– А сказали бы, дай ему, больному, перед смертью попить, последний, может, разок.

Мужичок задумался, прикрыл сизые, крапленые венами глаза, будто заснул, но через секунду встрепенулся и крякнул.

Тут же дверь распахнулась, и в комнату на цыпочках бочком влез участковый Бейкудыев, испуганно дергая сморщенным личиком, тихонько поставил перед пьющими три запотелые четверти, предварительно протерев их от влаги фуражкой, и конфузливо спросил:

– Еще чего пожелаете? Селедочки с луком, девчаток, может?

– Свободен пока, – хмыкнул Федот, и участковый пропал, беззвучно растворившись в дверь.

– А Вы как поступили?

– Когда?

– Ну, с больным?

– Я то? Не помню, давняя история. Кажись, спать лег, да заснул. Да-а, – протянул мужичок. – Так к чему это я? Заплутал ты меня. А-а. Так ответь-ка, что? У кого из этих троих жизня лучше? У полумертвого, у придуренного, когда ему дополнительно пятерку впарят, али у этого, посередине, собственной персоной, нон грата, едреныть. Ты, может, заявишь – начальник, у одного хуже другого, а я пошире тебя жизнь поскакал, почаще спать пропускал, подольше на лбу мозоли тер, скажу призыв – у кажного из этих, троих, жизнь загляденье, одного слаще другого. Не веришь?

– Не поверю, даже если предъявите живого свидетеля! Или обоснование, – обиженно и несколько спьяну ляпнул Степан.

– Ну какой же ты недогадливо смышленый, – разочарованно протянул Федот, хватая Лебедевский стакан. – Чем непотребно хороша ихняя всех жизнь? Ясно, что она только улучшится. Станет еще краше.

– А вдруг хуже? – усмехнулся Степа, выворачивая свою склянку из волосатой лапки Федота.

– Куда ж хуже? – уверенно и почти радостно заключил крепенький мужичок. – В том то вся и заквасия, что теперя все кругом может статься только в лучшее. Вот как надо корабль держать, вот куда дуть. Понял? Или усек?

– В какие же, извините, обстоятельства тогда оказались втянуты наши люди, – крикнул возмущенный выпитым Степан, предъявляя поочередно перед глазами Федота мятые огурцы в виде несчастных людей. – Что их прекрасная жизнь может статься только чудеснее. Кто, спрашивается, загнал этих всех, и некоторых других в тупик предопределенных поступков, в роковой круг замкнутой безысходности?

– И ктой-то этот таков? – притворно и приторно улыбнувшись, удивился Федот.

– Да неужели непонятно. Сами они. Эти вот люди, вроде как я и Вы. Сами они с радостью загнали себя в угол жизни, и теперь рыдают и пеняют на затерянные в суматохе годы, на плохо в спешке и безразличии избранных начальников, на мор, хлад, мрак. В общем, на стрелочников. Будто кто-то виноват.

– А ты поэт. Песенник, – с грустью утвердил мужичок и зажрал глоток огурцом. – И еще этот, счас…

Он схватил свою мятую, ржавую газетенку и повертел ею, отыскивая глазами.

– Ага. Гностик, – подтвердил он удовлетворенно и улыбнулся золотым зубом.

– Да. Пусть разводят огурцы, строят маленькие дровяные дома с небольшими каменными печурками, где нет ТЭЦ, ПТЦ, местных допроводов, огромных, перешагивающих моря линий электропередач. Да.

– Не, паря, погоди. А где ж у тебя, в твоей травяной избушке жизни приятные неожиданности и грубые случайности – вдрух сума-тюрьма, вдрух смертельная тяга к недугу, вдрух возьми, да кто укради, что плохо лежит, какая такая верблюдь горбатая ворюга, или самум-тайфун какой… Природа, мать, где? Супротив природы лома никакого нет приема.

– Супротив нет, – согласился Степа, кивая стаканом. – А повдоль вполне. Но только ты решил, что кто-то другой тебе обязан, недодал, недомерил и обделил, – Степа поднял лафит и показал ногтем край влаги, – все, считай, что начинает распускаться клубочек, расклеиваться слаженный природный самокат.

– Слухай земеля. Это не жизнь, это у тебя конпартия гнилая какая-то древляя. Люди у тебя не люди, а братья да зятья. На кой черт столько зятьев? Люди-то братцы, но братцы-волки. Потому не в раях живут, а в логовах, да норах.

– Не знаю, – засомневался Степа, – я немного совсем развинченный сегодня чуть-чуть, – и начал завинчивать пробочку на бутылке.

– Ладноть, отдохни переживать. Сейчас будет под это дело, не знаю, одна история. Приключилась совсем вот-вот, когда, не помню. Лежали, значит, наши хлопцы повдоль одной канавы. Горячо кругом, ох горячо. Даже у кого стволы, те не притронешься. Одному насквозь лодыжку пробило. Вот здесь. Он на меня мучительные глаза вперил, страшные руки корявые мучительно протянул… Ей, чистый свет, как вспомню, лучшие песни позабываю. Да-а… Так этот совершенно уже навеки калека меня протяжно умоляет: Старшой! Старшой, – так он, вроде как, меня обзывал. – Стрельни меня, – кричит в горло, – одари своею пулькой, обуза я вам, не уйти с энтой поклажей. Стрельни, сам не могу, силы тают. Вот ты дорогой молодой человек и подскажи мне – усталому, бородой завядшему. Что мне было сделать? Сам не пойму, – и тут мужичок огладил свой гладко выбритый мощный подбородок.

– Не знаю, – протянул неуверенно Степа. – Абстрактно какая-то странная история. Редкая для моего воображения.

– Странная, странная, – залопотал мужичок, стягивая валенки с упревших ног. – И почти что редкая, как сказывают в народе, антикварная. Даже не побоюсь – анахренизьм какая-то. Так что бы ты посоветовал мне, пожилому? – повторил заупрямившийся мужичок.

– Насчет? – голова Степы начала клониться.

– Ну, того, который пулю выпрашивал.

– А-а… Я бы, может… Если б знал, что так выйдет, и не ходил. Не пошел бы на ту встречу. А у вас как вышло?

– Чтой-то не помню, позабыл. Кажись, отменилось все. Знаешь, как в жизни – то вдруг: давай, давай, а то будьте любезны – все свободны, приговор заменяется прямо в зале. За отсутствием состава и конвоя… Так то. Между прочим, Степа, из всех этих балаганов, как в сказочной древней жизни неосознанных людей, есть три путя. Одна узенькая тропка ведет на тот свет. Я там был, можно сказать, еле выбрался, и, согласно с классиком, мы туда боле ни ногой, ни ухом, ни рылом. Мы пойдем другой путей. Можно выведать, кто все это подстроил, придушить и вернуться на развилку. Как тебе?

– Пока будете душить, все перемрут у развилки.

– Вот и я думаю. И третья путя, запасная, но главная будущая магистраль. Надо народец на время успокоить посредством верного средства – капель там, пообещать что, чтоб все вдруг как закоченели от дум – бывает изредка, ну… столбняк берет. Как помнишь в моей истории, где стрельнуться кто хотел. Чуть погодили не спеша, а потом все рассосалось. А дальше сама жизнь на лучшую сторону и пойдет, а? Ты как?

– По мне, так все пусть просто что-нибудь работают. Строгают, может, чего не допилили.

В этот момент дверь хлопнула и распахнулась, и в комнату, озираясь лунатиком, ворвался генерал Гаврила Дипешенко в кальсонах и полном сюртуке с именным оружием, изготовленным к бою. Ничего не разбирая, он уставился на выпивающих.

– У нас все пришло в порядок, Гаврилыч, – как можно ласковее произнес Степа.

– Вы, товарищ, лучше не палите, ночью то, – предположил любезный мужичок. – А то, не приведи, промажете, пораните только зазря…

Глаза Дипешенко посветлели, он отступил в проем двери, тихо прикрыл ее и произнес негромко «Здравия желаю», и зачем то со свистом дунул в дуло.

– Хороший боец, – задумчиво глядя на дверь, прошептал Федот. – Ладно, засиделся я, чай. Спать не устал? Да, слухай, Степа, чуть я не позабыл. Это ты работу то спрашивал? Ну там, «могу»… чего-то – «ищу».

Лебедев поглядел на мерно покачивающийся в поле зрения стол, стул и на накрепко привинченного в нем Федота, но ничего не сказал…

Мужичок стряхнул с трухлявой газетенки остатки еды, послюнявил пальцы и начал разглаживать жеваную страницу, пошевеливая губами и изображая еле движущимися пальцами волнение.

– Мне тута вот… сказывали… значится… дай-кось… пораспросить-то… стервь… а, вот. Вот, Степа. Вот тут у меня. Давай помогай, чем бог подал. Слухай… Значит, в городе Рапалле в Итальянской республике в каком-то годе было совещание. Значит, бумаги разные, подписи. И не смогешь ли ты дернуть мне где-нибудь ксивочку-директивочку за вот такой цифирью? Глянь, – и Федот квадратным ногтем отчеркнул номер, намалеванный на газете, похоже, дамской помадой.

Степа молча сел за компьютер, мужичок спешно пристроился рядом. Степа удачно вошел в сеть через свой отросток радиоканала, чудом еще существующий в эфире (как здорово, что вовремя слез с вечно трещящего телефона) и понесся чесать узелки. Мининдел, Госархив, Аркадия Самойловна Двоепольская и ее личный девичий дневник, СИСМИ.

– А СИСМИ поломаешь? – уважительно крякнул мужичок, следя за летающими Степиными пальцами.

– Пока нет.

– А чего так?

– В зеленой и желтой зоне этого добра точно нет.

– Кто сказал то? – мужичок доверительно схватил Степу за его щелкающие пальцы.

– Ребята шутили. Миром правит информация, – открестился Степан.

– Так ты в фиолетку залезай, – неожиданно и как бы несуразно брякнул мужичок.

Степа повернулся к Федоту и прямо поглядел на него. Мелькнуло «а ты Федот, да совсем не тот».

– Не требуется. Уже нашли. ПО архиву бабкиных воспоминаний графини Анхальт-Датрино «Свидетель века» фонда Гуггенхейма. Такого письма как у Вас, с номером, где дробь, нету, а без дроби могу прочесть.

– Кто подписал то ксивку?

– Сами знаете, что спрашивать? Иосиф Виссарионович… А с дробью такого и нету.

– Эта мне начерт. Есть, Степа, есть. Да не про нашу честь. Так ужо миром правят людишки. Ла-адно…

Федот вновь ухватился за газету и заерзал над ней, почесываясь и кряхтя. Потом поднял голову и широко улыбнулся.

– Ну а давай-ка ты мне, милый, письмецо одно, что в марте месяце сорок лет назад отправила жена английского наследника одному коблу конному полковнику с яйцами до земли. Знамо только, что тама про предложеньице нашего одного ба-альшого начальничка то ли продать, то ли подарить одну магистральку, и приказ срочно прибыть с конем, сбруей и рысью.

Степа помчался по архивам лондонских желтых газеток, зачем то зря заскочил в канцелярию Виндзора, улетел в частную голубиную почту, а потом просмотрел список поручений клеркам и разносчикам записок скачек в Эскоте. Но нашел совсем не там.

– Вот, – сказал он, отирая пот со лба. – Про все есть, а про сбрую нет.

– Сними копийку-то, – смиренно попросил Федот. – Только черте в старье копошиться. Бежим в сегодню. Гадь. Совсем затесалась. Да ладно, я на память, прости ради что совру. Один наш паренек, специалист, лет с десяток назад контрактовал, ну, на подработье, в этом, как его… – и мужичок опять закрутил газетку, – Гартин… Гентир… Геттингене. В лаболатории ихней. По неафишируемому контракту. Давай-ка ты мне этого парня.

Степа упал в мидовские, академические архивы. Ничего. Поломал по дороге пару ключей внутренней картотеки журнала «Сайнс».

– Не мудри, – скомандовал при этом Федот. – Ближе к любимой всеми жизни. Билетные кассы, списки спецрейсов.

Тут же Степа взялся за доверенности на жилье, стэки клиентов магазинов лабораторного оборудования, страховая группа «Закрытые ворота», ожоговая клиника в Мюнхене. Через час в собираемый файл плавно втекла не очень качественная фотография худого мужчины на дружеской вечеринке из архива БНД. И постепенно, будто соткавшись из побитой временем пряжи добровольных донесений, торжественных школьных благодарностей, грубых медсправок, нервно оформленных заявок на научные публикации, почему-то затесавшихся писем дамского ручного и машинописного исполнения, заботливо сохраненных специальными людьми поздравительных открыток, зловато-торжествующих заключений коллег и финансовых отчетов, – перед Степиными пьяноватыми очами замельтешил худой, суетливый, постоянно бегущий куда то гражданин с явными признаками тяжелого отравления идеями о каких-то газах, о пертрубациях с костяком генома, о перенасыщенности мистических «вторичных растворов» столь же фатальными «финальными композициями». Человечек был злой, от злости же постоянно хоть чем-нибудь непонятным болен, и совершенно неудобный для полезной дружбы и любой любви.

Впрочем, постоянно находились те, кто восторженно клялся в добром расположении к нервному гражданину, но перекладывал эти восторги изрядными слоями сомнений в своем выборе объекта поклонения. Через раз звучало «научный неряха», «плутовато гениален», «нетерпим к простым истинам», «кафедрально нахал и зазнавала», «практически и теоретически болен», «к сожалению всегда готов совершить открытие», а иногда просто «мурло прошлого» или «конфуцианец нетертый».

«Химик долбаный», – привернулся вдруг на несвежий Лебедевский ум служебный отзыв полковника Павла.

Суетливый человечек, пробегая вдоль дат документов, светящихся перед Степой на экране, постепенно становился полностью несносным. Он хватал заслуженно сидящих повыше людей за рукава и борта пиджаков, постоянно и сильно пихал женщин-секретарей в тщательно культивируемую ими грудь, без спроса выбегал в какие-то президиумы, размахивал перед членами пальцем, а однажды дошел до того, что завалил шаткую деревянную трибуну в какой-то полный серьезными людьми зал вместе с судорожно цепляющимся за нее оратором, начальником крупного куста наполнения сельхозфинансированием почв. Особенно поражал этот лицедей невольных слушателей в конце общения, когда выпрастывал рукава грязной рубахи к давно не беленым потолкам и, разбрызгивая, возможно, заразно-бешеную слюну, вопил о губительно тонких взаимодействиях взвесей живой природы в пассивных газовых средах.

Не мудрено, что скоро вулканические извержения его научных статей попритухли, как то угасли. Публикации все реже просачивались сквозь сито общественной цензуры, а злобно-восторженные отзывы соратников по цеху сменились редкими ядовитыми ссылками: «как вряд ли справедливо заметил… в таком то году… не будем строго судить неэтичное научное откровение когда-то известного… сейчас можно только предположить, прав ли был… в своих разрушительных умствованиях…» И вот с некоторой даты человечек вовсе пропал, исчез из научной суеты, будто и не родился. Мелькнул, правда, какой-то желтый документик, где отдельно озадаченный сотрудник докладывал, что «объект замечен на женской половине, движется в полный рост». Что это означало, для Степы осталось загадкой, а спрашивать у тесно прильнувшего к нему и дышащего сильным чесноком Федота Степа постеснялся.

– Ладноть, – медленно откинулся Федот. – Это все мутота, это уже все сто раз знаем. Устал я с тобой с непривычки безделить.

Он поднялся и пробежался по комнате в приплясе, крутя руками и треща позвоночником. За окном уже разлил белую отраву скудный рассвет.

– Приходи в понедельник анкетку заполнишь. Вот тебе бумага.

В дверь узенько всунулась испуганная головенка участкового:

– Водило спрашивают, не нужно ли чего? Может соку, аспирину, девчатушек может?

– Иду, иду, исчезни, – бодро крикнул мужичок и стал, охая, натягивать валенки, потом замер, пошевелил пальцами ноги и, засунувшись в валенок чуть не по пояс, вытянул пачечку и бросил, обмотанную совсем неприличной газетой, на компьютерный стол.

– Ночные, неурочные и подъемные. – И просипел, с горьким видом царапая бока, – ну, бувай. Еще, пошто, свидимся.

А потом колобком выкатился за дверь. Степа выключил лампу и рассмотрел бумагу при прогорклом свете только вылезшего и растворяющего тени утра. Сверху вниз красивыми золотыми буквами на белой картонке с вензелями было пропечатано:

«Клуб любителей острого. Пропуск № такой-то на два лица.

Приглашается на чествование объявления состоявшимися будущих выборов нового мэра. В программе: фуршет-еда, тщательный осмотр последних моделей, концерт всенародных исполнителей с обращениями и напутствиями. Места стоячие. ХОЗУ»

Еще внизу был меленько припечатан адрес и телефон, но Степа знал, что такой станции то ли уже, то ли еще нет. Степа подошел к окну и в тумане раннего дня увидел тяжелое тело большой серой машины, с ревом разорвавшей ледяной завал на две снежные бабы.

Лебедев за последние дни очень устал, и эта сумбурная ночь полностью сморила его. Он прилег, и в голове тут же закувыркались валенки в галошах, из которых сыпались секретные файлы, влезал участковый, квакал «пройдемте в рапаллу», но скоро появились теплые плюшевые медведи, коренастые и невысокие, которые любовно и не тяжко навалились на Степу и согрели его, шепча: «свободен, слышь», «пока, блин, не уволен». Потом прилетела темно-серая птица, укрыла его крылами, и Степа провалился в отражающее самое себя зазеркалье, как показалось, его же бритвенного прибора.

Но это вовсе не плюшевые зверушки принесли тепло к угловатым Степиным плечам. Это верный сосед Гаврила Гаврилыч, осторожно крадучись, махнул незаметным солдатским одеялом и укрыл его, а после уселся в коридоре на табурет, одетый не по форме, но с оружием, – хранить Степины сны.

* * *

Когда Петя Гусев увидел впихивающуюся в покойницкую приемную малоосанистую фигуру профессора Митрофанова, на том, и в самом деле, не было лица. Криво свернутая белая крахмальная шапочка задиристо налезла на лоб, правый рукав халата был оторван и в виде свадебного платочка нелепой вялой хризантемой торчал из нагрудного кармана. Профессор присел рядом с чертежником.

Вы знаете что, коллега, – неожиданным суховатым сбивчивым голосом обозвал Петю профессор. – Вы, если возможно, никуда по доброй воле не ходите, ничего неосязаемого и парадоксального не ищите, и особенно с собой лишнего… ну, того, что не на черный день, не имейте. Лучше, если все будет на своем месте. Сейчас, знаете ли, все под колпаком, – и он поправил свою белую шапочку. – А я, как одинокий и случайный созерцатель, мог бы в любую минуту… временно освободить Вас от части забот, – и профессор взглядом провел по Петиному пузу, чуть вздувшемуся отчетом, – похранив их, эти материальные следы бурных фантазий, по Вашему указанию, где-нибудь в стороне от событий. Ведь, знаете, этим миром правит полная случайность, так же как тем, – и он указал пальцем в стену соседнего хранилища, – худая энтропия.

– Не знаю про Ваш, с нашим то миром управляется полная и окончательная дурь, – угрюмо не согласился насупившийся чертежник.

– Это в некотором смысле синонимы. Вам, тем не менее, как я понял, разбирая благодарные взгляды и разумный бред некоторых еще сильно больных, наверное, поклон и соответствующие же пожелания. И, знаете что, не пропадайте, если можете.

– Кто передает? И где он?

– справился на всякий случай Петя. – А то пропасть то всякий может. А пойди-ка ты воспользуйся своей тропкой, не сгинув.

– Все, кто странствуют налегке, лишь с грузом добрых намерений, они на пути в хорошие места, – раздумчиво произнес профессор, – Ягодные, грибковые, социально реабилитированные. Вот попробуйте дочке по пять капель с чуть водичкой три раза до еды. Вреда точно не будет.

Профессор сунул Петру коричневую склянку, а за ней и ладонь для прощального пожатия:

– Нуте-с, не унывайте, и неунываемы будете. Да, говорят, планируются народные гуляния с хороводами – так не ходите Вы никуда, ну их, пляски эти, к лешему…

Но Митрофанов напрасно рассчитывал, без сил на секунду опустившись на топчан после Петиного ухода, передохнуть хоть пару минут после приема в этот незадавшийся день по крайней мере уже трех кандидатов на койки в закрытом разрухой нервном отделении. Судьба, назначенная ответственной за встречи и проводы, иногда месяцами, как взбалмошная шкодливая неверная подруга, шляется по задворкам календаря, а то вдруг наваливает своих наглых посыльных в один миг, не советуясь ни с подпрыгивающим ритмом сердца, ни с бурей взбесившихся магнитов, да и сама с собой.

Так и на этот раз, не успел Гусев толком скрыться за фанерной с даже для дурней обозначенным расписанием дверкой, как в нее же тихо, без стука вступила новая фигура, впрочем одетая в ту же пестро-залатанную телогрейку и несущая тот же скромный горбатый изъян.

– Приветствую, профессор, – мягко, не по трамвайному прошелестела фигура. – Я, правда, не к Вам, но обстоятельства тащат меня сами, и я не волен управиться с ними в одиночку. Присоединяйтесь. Впрочем, я на минуту. – И горбун протянул профессору вытянутую из тряпья вычурную визитку.

Надо сказать, что последний, несмотря на его кристальную чинность, визит, как ни странно, расстроил профессора намного сильнее, чем даже остервенелое отрывание белых рукавов, изготовление из них тряпичных хризантем и прочие, перемежаемые не латинским лаем профессорские обходы. Долго после краткой беседы с горбуном профессор мыл руки растворами, не находил места для осмотра больных, прекрасно известного ему, и, вообще, бегал спортивной ходьбой по угрюмым, холодным, сутулым коридорам, вдруг на минуту без цели останавливаясь, чтобы как-то отдышаться.

На визитке же горбуна на сей раз было означено:

ДОДОН

Целитель. Ведущий специалист диагност широкого профиля и фаса. Наложение рук, планирование судьбы, досудебные издержки, катарсис. Расставляю точки и запятые в просроченных выписках из историй.

– Как видите, я просто дилетант, занимающийся общественной работой, – проворковал горбун, пройдясь по комнатке, заглянув в печурку и пошабуршив мокрые следы от обуви без шнурков. – Я, знаете, Митрофанов, потерял лицо.

– В каком смысле, в нашем или в японском, – пробормотал профессор.

– Ну-у… Конечно в Вашем. В японском я уже давно плетусь без лица, достаточно медику увидеть мою искаженную костным безумием физиономию, не в этом суть.

– А в чем же, если не секрет?

– Секретно Вам то открою, милый медик. За небольшую мзду. Я планирую судьбы – на визиточке видно, то есть я как бы гадалка. Но ненавижу щупать пути всех этих выродков, профанов, изгоев, самовлюбленных самоубийц, политдоходяг и насильников над животным царством, особенно над рыбным. А это почти весь род. Но, знаете, обожаю изучать неровные шараханья тех, кто сами волей неволей всем крутят. Всем, – и упитанный карлик воздел кривые руки и мощный подбородок к тусклой лампе.

– Так чем обязан? – тревожно поинтересовался Митрофанов.

– Ничем. Обязан я. Я потерял лицо, судьбу которого прочитал, хотя и по складам. А платы нет. Но не работать же на халяву, хотя и гонорар может оказаться мне не по карману. Лицо, знаете, слишком общего пользования. Но, долой околичности. Я думаю, это лицо на днях поступило в Вашу разрушенную обитель. Хотите ченьч?

– В каком смысле?

– Вы мне лицо, а я не буду сувать нос в Вашу планиду. Оставлю Вас в неведении. Подумайте. Это такое экстатическое счастье, не ведать. Высшей пробы. И в добавок, ладно, нагоню гибонов и через месяц устрою Вам здесь, в этом пристанище крыс и блох, полную капиталку. Клянусь горбом. И дохнуть отчасти перестанут. А пока аванс, – и горбун, ухмыляясь, вытянул из-под грязных хламид перечеркнутую бечевочкой пачку грязноватых конвертов. – Это, профессор, письма почти пятидесятилетней давности, раритет.

Были не отправлены в Ваш адрес одной юной милой особой. Но написаны же! За аванс заберу фуфайку и кедики вот эти, которые здесь стояли.

– Сильная клятва. Сильное предложение, – профессор на минуту прикрыл глаза. – А на что вам лицо?

– Это уж, профессор, батенька, наша забота. Секреты подводного царства, тайны тухлых золотых рыбок и мокрых склизких русалок, легенды, так сказать, Гермафродиты. Это наша пена. Однако почти все известно и вам. Ведь это удручающе просто – как дым ритуальных костров. Многие лица наделены особым природным чутьем. Строго говоря, мир должен наполняться только такими. Они чувствуют плоть толпы, где бы она ни тухла, хотя бы и в земляничных, грибных, социально реабилитированных, как Вы только что пояснили случайно недалекому посетителю, местах. У них нутро – проткнутый навылет вечной легендой отпетой любви испорченный компас – всегда тычет туда, куда готово ринуться полубезумное стадо сброда.

Но теперь, профессор, школярский, аспирантский вывод. Если Вы, умный, нагруженный талмудами вековой мудрости специалист, поймете дергания этой стрелки, если Вы даже и тронете чуть эту стрелочку дрожащей дланью – куда потечет тугая думой толпа? Правильно, в верном направлении промолчали, товарищ. Хотя, надеюсь, Вы понимаете, мне абсолютно неинтересны и до рвоты противны эти дешевые фокусы – управляться с плебсом, вершить судьбы, подвигать на крестовые походы. Скучные, пустые игры неврастеников. Но скорее, само лицо ни к черту не пригодится. А только шелуха и споры с лица, можно сказать, след пяты, тень плетня. Или осколки взгляда.

– Так Вы как, – наигранно спокойно справился профессор, – хотите, чтобы я потерял свое японское лицо?

– А что хранить, что девственничать, – замельтешил горбун. – Все равно посеете, не убережете прозрачный раствор. – И прошептал, щурясь. – Слишком бактериальная среда. Гнили уже вполне много. Все уже слишком смердит. И, давайте, не стерильничайте по мелочам, Митрофанов. Сыграйте хоть в большую игру, поставьте чего-нибудь стоящее на кон, хотя бы жизнь, а вдруг Ваша выпадет?

– Нет уж, знаете, не игрок. Ладно, будьте здоровы. Если надо ортопедическое обследование, приходите. У нас хорошие врачи. Массаж, ванные какие-нибудь народные придумаем. Милости прошу.

– Насильно здоров не будешь, – протянул горбун. – Рад был…

И в мгновенье исчез за дверь. Вот после этой гулкой беседы Митрофанов и побледнел, потеряв обычный цвет своего лица.

Гусев же выбрался за ворота и по заваливающимся за потресканный шкаф больничного здания осколкам солнца понял, что уже довольно поздно. Предстояло спешить домой, почитать дочке слова из специального отчета на ночной сон. Прыгая по-гусиному, Петя домчался до трамвайной остановки, тем более, что вагоны двумя желанными железными печурками маячили вдали. Но от входной двери чертежника ловко отпихнула назад в холод дородная кондукторша.

– Не ходим, – крикнула она. – Путя разобраты. – Потом окинула Петра внимательным взглядом и добавила. – Может, вот такими, как ты, бойкими. Пешком ходим.

Знаете ли, что бы не говорил вдумчивый Митрофанов про случайность, но это была та самая кондукторша, которая, воспользовалась пургой и грудью, как стенобитным орудием, и выставила недавно Степу Лебедева лежать на свежий снег у теплого детсада. И трамвай был тот же красно-ржавый с узорчато протертыми окнами, и водитель тот самый, сиплый Курилко, поскольку высунувшись по пояс из-за своей решетки, он произнес похожим глухим голосом:

– А пускай вдоль путей бежит. Авось прямо ко всеобщему собранию за неделю и поспеет, – и простужено захихикал. – Ну, парень, ясно, мы, если тронемся, тебя, если тепленького, с путей то подберем.

– Как же, подберем, – картинно выставилась кондуктор. – Этого, того, всех их. Чтобы они горлопанили на сборище, потом дармовым пивом уелись, а после друг друга на воблы стучали. Эх. Иди что-ли в вагон, грейся, – неожиданно предложила сникшему чертежнику умотанная сумкой поверх платка тетка.

– В вагон запрещено. Электричество обездвижено и транспорт отсутствует, – крикнул, держась за левый бок, дежурный стрелок, загораживая Пете вход.

Но, что правда, стрелок был совсем другой, не из той смены мумия, а с тем, прошлым он сейчас безуспешно пытался связаться по какой-то штуковине, состоящей из поломанной, обмотанной проводками коробки и гвоздя вместо антенны. Он то кричал, то сипел, то стучал штуковиной по своему и трамвая твердым бокам:

– Але! Связь. Ты, чтоль? Але. Ты в парикмахерской? Але. Мне когда заступать? Да не засыпать. На смену? Мы ж одна через три. Але. Связь. Какое охренение? Боевое? На празднике труда? Охранение? Але. Ты в подвале чтоль, в парикмахерской?

Тетка кондукторша, однако, здесь была главная, она корпусом оттеснила боевика от входной двери и мирно подтвердила свои права:

– Иди, иди, погрейся. Знать, не рассыпется, пускай патроны свои считает, а то третий раз сбился.

– Ладно, спасибо, – поблагодарил тетку Гусев. – Побегу, долгая дорога, дальний очень дом, – и засеменил сбоку путей.

Дважды или трижды он петлял, делая лишний крюк, так как впереди слышались ему вздорные голоса, посторонние подвывания, треск выдираемых из забора кольев. На одном из перекрестков его чуть не сбила огромная серая машина, смахивающая на бронепоезд в миниатюре художника-анималиста, на бешеной скорости пропоровшая дорогу перед носом чертежника и завалившая его валом грязного снега, начиненного рыжей химической крошкой, как бритва царапающей щеки.

Свет убывал. Среди щелей чужих подворий и непроходных сараев Петя быстро заплутал и хотел расстроиться, но, к счастью, встретил толкового старичка в ушанке с больной шеей, умотанной слоями видавшего виды бинта и, к удаче, довольно говорливого. Старичок вывел его из залезающих друг в друга тупиков, охотно приговаривая:

– Пурга скоро, граждане… матерь. Надысь прошла. Вот сберемся обчеством за получением пайки и других забот. Ты, давай, паря – подходи, подгребай, сообча не бросай… Налево, налево, ее… Народец чует – лекарства из гуманитарных загашников новой мэры выдаваться станут. Всем кому ни попадя, все подряд. Хоть лечись, хоть мочись, хоть нажирайся… Направо, направо, вишь пролом в щели…