Текст книги "ЯТАМБЫЛ"

А как же кроме! Что в мясорубку дней в перед влезло, то же с заду, перекрученное и с луком, опять выперло, только сильно потертое железкой стальной крутки. Чего вы хотели то, так и есть, вползет раскидистая и тенистая сказочка – а выползет тухлая байка об двух-трех соловьях богатырях, втюхается вера надеждовна записная, разудалая, с каблучком да подолом, а глянешь погодя – та же самая старуха жизнь проходимовна с костылем да с рваной катарактой в очах. Вот моя полная сока женка, окончательный пример такого хода. Западет в нее капустная квашня – обратно та же прет кислотность, только с руганью и поносом говорильного падежа; влетит в ее раскрытый всем ветрилам и закрытый плотной костью мозг какая-никакая речь моя, или отдельный оборот ее необъявленного наставника – заслуженно обожаемого нашего второстепенного района столоначальника, а наружу высунется такой бред, что и кобыла, внимательно услыхав, околеет, такой мусор незадержки сева слов, что и я, простой ночной летописец строгой черты, обомлею окончательно и норовлю из дому скрыться в недалекий подпол, где в соломе у меня всегда припасено. Ничего в этом солнечном мире нового, кроме лопачения из пустого в порожнее, верчения из кривого в косое и пропадания из будущего в прежнее.

А теперь слушайте глупость. Теперь я – это не я. Я совсем какой не такой, лютый до нового, ловлю каждый чих неизвестного дня и горбатюсь, ежедневно наблюдая подъезды хляби. Почему, зададите? Очень занимательный, но не отвердительный ответ. Я теперь форменный идиот – на работе наконец конца выдали новую форму, спецовку «селянин селекционер сельхозоборота бумаг», и то не помогло – стал я ровня юный недоумок рассудка. Я теперь всему верю. Всему. Самой пакостной собачьей брехне, полету куриного помету и тому верю, глубоко и праведно вертя ручками с шариком или обоюдоострым карандашом.

Потому что правда одна – что начеркана! И назначена она, вопреки упрямствам меня летописца, заручившегося искалякать красивыми буквицами все исподнее зловредной бумажной кипы, не там, вовсю не там.

А пришла эта полная и окончательно все сожравшая – и полет, и брехню, правда в голубом дымчатом крупинчатом конверте, вброшенном в совместном с кирпичом полете неизвестным поселковым почтарем – наш божится матерно – не им, в разбитое окошко моей светелки на исходе дня к положенной ночи один полный круглый месяц тому назад. На лицевом обороте плотного конверта разглядел я несколько почтовых ликов ихней застарелой английско-британской монархии, впечатанных марками аж по клей мордой в бумажную суть. Раскрыл, пахнет мужским духами и растительной дурью. Когда прочел, в глазах истинно зарябило – вначале бойко читал, потом слова разглядывал, после буквы складывал и вычитал. Получилось жуткое:

«Дорогой, в смысле бесценный чертежник, здравствуй! Старайся не болеть и дожить до меня. Я то хворал, но скоро буду. СКОРО. Сохрани в целости все не твое – что случайно, как я слыхивал, к тебе завалилось из станции эпидемий. Береги пуще деток, которые, начальники говорят, пока тебе не посланы, и пуще глазок своих светлых, а то их обронишь к поросям в навоз. Приду, все проверю, иначе порву. Я рвать умею. И сходи найди мне этого младшего оформителя Селезневского, ошивается где-то там. Очень тебя жду крепко сжать.

Горбун»

Видали, трапеция!?И что теперь делать то. Не поверишь – из жизни вон по горбатой указке, поверишь – не жизнь, а утробная сказка мозга, скрещенная сколиозным параллель, последний меридиан перед холодом чернильного дна. Черт меня дернул за нужду увлечься каллиграфией почерка, лучше б паркинсоном дрожать пристроил, и то жизнь. Дрожи себе кленовым листом на покатой глиняной куче, и спроса нет. Ну как тут, будучи здравым идиотом, бросишься изображать!

Я, конечно, специалист соображать не промах, ноги в валенки, костыли в голову, и по заснеженной весенней кислотой дорожке бросился в затхлую эпидемку. Откуда вся эта канитель примчалась на личном горбу, спрятавшись позорно до поры в рюкзак. А поперек пути уж, конечно, – «началось» – думаю, – стоит и целится в меня бычьим глазом участковый наш всех окрестностей, включая коровник и выключая дальний химический долгострой – у них свои отпетые сторожа, – уважаемый каждой псой Кудыбкин.

– Стой, сволочь беглая, – орет как-будто сквозь меня. – Куда пузыришь налегке, в наружную эпидемку? Тогда замри, гнилое семя подсолнечно расположенное. И мордой то не лузгай, поручение тебе. Отнесешь доктору Трефоманову телефонограмму из-за сломанности прибора. А то мне две кило хлебать, а сапоги казенные, а валенки свои. Держи, харей не распечатывай, пальцами не замай, у меня твои слепки в картотеке. Полностью секретно с птицей грифом. Кто морду всунул, тому вконец впасть.

Ткнул мне Кудыбкин листик и зачавкал к себе за печь, портянки печь. А листик не то что запечатанный, а и вовсе не сложен, ох, складно не сложен. И там, конечно, телега ихнего главного задержателя Морозищева. Я сразу мордой и ткнулся:

«Тов. доктору Трефоманову лично в руку. Дважды обращаю вашего внимания на то. Опять объявился во вверенной окрестности новый гражданин один в виде еще случая произрастания подножно-хвостовой неположенной части. Будто корневище из неполотого сорняка. Мною нарушения пресекаются административно. Чего раззявились? Хотите дослужиться до законного допроса? И вам категорически обращаю доложить свыше на обострение эпидемки.

Пусть шлют материалы для спиртования, подкормки личсостава витаминозом, и еще чего сущего. Категорически сохраняйте заразу. Ох, дождетесь!

Исхрена ваш М-в»

Да. Подгребаю, значит, через ворота забора. Трефоманов, конечно, увидав такую строгую на обещания бумагу у меня из рук, застонал и оторвался в кабинете от научных забот, связанных в виде сложного агрегата трех трубок, змеевика против эпидемий и двух колб, куда набулькивалась специальная прозрачная отварительно привлекательная жидкость.

Трефоманов тут и заплакал, уронил в почти пустой стакан пшикнувшие химией слезы и допил, икая, но даже не узнал, не подлечусь ли я рядком вместе.

Тот еще санрвач, только среду воздушного бассейна поганить. И давно, любознательным известно, заговаривается от нетерпения пьянки:

– Знаешь, чертежник, хороший ты гусь, спокойный уже специалист по линиям. Не пьешь очертя головешку, чертя, не жулишь, бабу свою надеждами не теснишь. Все людям отдаешь. А я что, сволочь проклятая без образования. Диплом у меня кросно-рыже-липовый, еще батюшка покойник справил за полтора вагона прелого комбикорма. Где ж мне за эпидемиями угнаться! Но жизнь научит, вон из архивных материалов и отчетов какую качественную бурду отцеживаю. Зарыт мой талант в тридевятом царстве в каком-то яйце динозавровом, никакой иглой с морфием не достать. А ты мне больше этих бумаг носить не подряжайся, у меня от них ночью ломка. Приходит черная, с тусклым лицом, размахивает перед рожей ломом и говорит не своим голосом сквозь туман:

«Ну, Трефоманов, вот и я пришла, твоя эпидемия. Сейчас махну, стекло лопнет и жижа твоя выльется на грязный коврик. Хочется тебе?»

И правда, ломом хвать! Я проснусь, весь ватный, как тампон, стакан с бурдой, разбитый, на коврике лежит. Не носи больше, всего ради. Ты чего приперся, говори? А то у меня уже половину напузырило, реторту скоро менять. Может, пачку-другую старой бумаги тебе подбросить? Для сохранности прозрачного рассола рассудка. Есть у меня еще одна куча хлама, папки на три, на четыре в тифозном архиве.

– Я Селезневского ищу, – строго приподнял я эпидемщика. – У меня жизненно секретное поручение.

Глядь, доктор разом, как столетняя простыня в больничном бараке, покрылся по шею бархатной сыпью и приложил дрыгающийся палец к дергающимся губам.

– Тихо, чертежник. Если уж так, то замолви словечко, когда опять черная за мной придет, забирать навсегда. Век тебя перед ней хвалить буду, пускай и к тебе шастает. Идем.

Мы прошли тухлый, загаженный медициной коридор, и через дворик по узкой тропке выбрались к сараю.

– Вон он, Селезневский, – ткнул санэпидемврач в дверь. – Только ему не напоминай фамилию, не любит он старое название, – и скоренько, как мог, помчался к булькающей подруге.

Я толкнул дверь и увидел на табурете старого, пятилетку уж как своего бессменного приятеля и обсуждателя всячины остатками разума санитара, чинящего ниткой стертый носок. Ныне переведенного на стрелку извлечения ночных дежурств, беспробудного днем и зыркающего ночью сторожа.

– Что ж ты, гад, почитай, годы скрывался, Селезневский, – осторожно, чтоб не встревожить стреноженную память знакомца, выразился я. – А я тебя за санитара держал, близкого по медицинскому чертежу мыслей.

– Я себя сторонился, – тоже состорожничал досконально знакомый. – А пошто я нужен? Я уже отошел от прошлого путешествия, теперь у меня другие. общие с тобой горизонтали. Теперь я сторож у ворот эпидемий, дохни все эти лабораторные крысы, не отец их мать…

– Ну все равно слушай, раз попал в микроскоп. Про тебя невозможная бумага мне пришла с кирпичом, чтобы полностью на сохранение. Ну, знаешь, про эту кучу, которую ты чуть бензином не пожог, когда из шкафов у вас поперло, а я которую вам рисую и бормочу. Горбун пишет, чтобы про тебя спросить. Есть ли, мол, ты?

– Нету меня уж, – ответил санитар, рукой приглашая на соседний табурет, ближе к теплой, жрущей целлюлозу буржуйке. – Кабы я был, я бы тебе позорно другое прошамкал. Я бы сказал: знаешь, чертежник, откуда все эти враки? В проекциях вселенной оси перепутались, и никаких жизненных сил устранить перекос нет. Следуя пророчеству, падаль воспряла, а чернокнижники и графоманы, неврастеники-эстеты и технически вышколенные любознатели, редкие сборщики лесных медов, недотроги-истерички, битые зазнайки, люди гуттаперчевого ума – вся эта уходящая в небытие шушера тихо исчезает в глухих углах, опадая пылью в трещины своего пола… Остается, чертежник, только верить. Неважно во что. В тишину, райские кущи, эпициклику мироздания, в состязательность женского и мужского полушарий, в бородатые заветы предков или голос матери. Или еще в какую угодно чушь. Только вера и держит оси жизни, пропади она пропадом. Вот так.

Но я тебе этого всего не скажу, потому что ушел и не вернулся. И горбуна никакого в гробу видал, и чемоданчики во снах только кошмарятся и замочками кусают. А ты то чего ввязался, пропади тебе хвост, чертежная ты козья ножка…

– Не ввязался, меня ввязали, взяв за увлечение. Да и вовсе не чертежная, – веско поправил я сторожа-недодумка. – Счетовод я всего, младший экономист. До трех считаю с трудом: поле – раз, огород – два, сарай – три. Вот и вся наука. Я б в чертежники вышел, но заблудился, а ты ни кожей, ни рожей не подможешь старинному собеседнику окончательно сбрендить. Был бы я чертежник, разве я твою похоронку стал бы слушать? Другое выдал бы тебе предписание, сказал бы: знаешь, Селезневский, все это враки – и мокрая глина под застывшим крестом, и рваные шавки с зазубренной пастью, и даже двузначно понятые рукописи Мертвого моря. Через нас, слабые соцветия увядающего малого мира, как и сквозь всякую летучую живность и лежачую каменную тварь, пробегают живительные магнитные силы оттаивающей вселенной. Они и есть тропки нашей веры. Не выдумывайте только новых мучений, и, как рассказывается в легендах, слава богу. Суммум бонум, блин.

Но промолчу, не скажу, по причине не чертежник. Я счетовод удоя и воздыхатель кислой капусты. Так что поговори ка с этим, обещался вскорости.

– Нет, – уперся сторожевой человек, бывший Селезневский, и потух. – Нечего сказать. Может ты?

А я поднялся с табурета и вышел за дверь возвращаться. Куда там! Очень потянуло выпить ночного воздуха с озоном, который я нашел только на тропинке к своему неблизкому месту проживания. Но наглотавшись, я присел на вовремя теперь, еще осенью, свалившуюся недопиленную сосенку и заплакал. Хорошо, никто этого никогда не узнает. Так мне захотелось стать чертежником, невозможно! Так мне приснилось провести тонкую точную линию и заглянуть, куда же она заведет. Я вскочил с круглой деревяшки и взмахнул руками:

– Приходите, – крикнул я, вспугнув с соседней елки среднюю птицу. – Приходите вы все! И ты тоже. Я все скажу. Может, и глина услышит, может, и не нужно плакать. Время-то есть, братцы.

И, проверяя, поглядел я вверх, в дальние прохладные выси, откуда, каждому ясно, могло снизойти что-нибудь полезное, совет или укор, или хотя бы чистый снег. Но из-за облаков выпали только звезды, и одна желтым волчьим глазом мигнула мне, будто я там был.