Текст книги "ЯТАМБЫЛ"

– Никаких противопоказаний. Удивительно и поразительно. Сильный ушиб центральной нервной системы.

Митрофанов присел на табуретку рядом.

– Вы, Лебедев, почему пластом залегли? Пора, батенька, со двора. Шевелите осторожно всеми имеющимися конечностями, а их у Вас, что престранно, полный комплект, пошевеливайте слегка языком и для тренинга ушами. Вот Вам, – и он сунул в руку Степану бумажку, – телефончик. Позвоните после основного курса терапии, обсудим восстановление периферийных ощущений.

Врачи перебрались напротив. Енот хотел было доложить обстановку вокруг астрального тела, но профессор, досадливо взмахнув рукой, остановил его.

– Ну-с, батенька, – произнес профессор бойко. – А вам маленькую перевязочку. – При этих словах тело зазвенело космическими стальными шарнирами и послышалось – Уу-у…!

– Нет-нет, – быстро повторил Митрофанов, – совсем маленькая, так что ничего другого почти и не понадобится…

– Доктор, – спросил Степа робко, – а как девочка?

– Так, как и положено, – бодро отрапортовал старичок.

– А Петр?

– Я Вам что, оракул? – недовольно встретил вопрос медик и отвернулся.

Не успел обход скрыться из вида, а Лебедев пошевелить ушами, как к нему на табурет ловко впрыгнул здоровый парнюга. Это был запыхавшийся и лыбящийся «левый Толян».

– Степуха, – радостно заржал Толян, крутя золотым перстнем в носу, – ты чего дохлый? Смотри у меня, хвост автоматом. Вот я тут, – и он вытряхнул из необъятного кармана пакет, – пайку тебе приволок. На сугрев души пропахшей. Об тебе сам дядя Федот сильно горюет-спрашивает, может, – и Толян заговорщически подмигнул, – навестит тебя, царь-девицу, шухерманскую аферицу. – И Толян игриво покрутил ладонями. – Ну, ладушки, сундучок у бабушки, – широко раскрыл улыбку, – засиделся я у тебя. Я три раза в жизни засиделся, один – условно, а теперь меня надолго, непоседу, и на «химию» не упросишь. Целую, как говорится, вас в здоровые места…

И Толян пропал. Но и тут Степе не удалось на время смежить глаза и окунуться в тоскливый покой. ПО коридору, подчеканивая шаг, прямо к кровати проследовал крупный военный чин, слегка прикрывший лампасы белым халатом.

– Эх, Степа, – укоризненно произнес сосед Гаврила Дипешенко, – что ж ты слег на боковую, а мне тебе столько доложить надо. Особенно служебных секретов. Я теперь строевой, – гордо выгнул грудь Гаврилыч. – Дали роту отборных новобранцев. А что? Из соколов орлов откую. Из воробьев надрессирую ястребов. – И Гаврила наклонился поближе к Степе и с видом нарушителя дисциплинарного устава заговорщически произнес:

А Пашку то Стукина арестовали. Но ты его, спасибо армии, не знаешь.

При этих словах кровать напротив произвела погребальный звон и грохот галерных оков.

– Взяли прямо в реанимации, – уточнил генерал. – Да он тут рядом с тобой и вертится, если вертится. Но пока еще об аресте не слыхал, потому как в несознанке. За точно не скажу что, но за активную работу на стороне предполагаемого противника. Да, говорят, Степа, тобой сам товарищ семнадцатый интересовался, задавал даже вопрос. Может, – и Дипешенко секретно сузил губы, – сам навестит тебя, невидимого такого бойца фронта.

Гаврила помолчал, потом полез в карман, но из кармана вывалился небольшой букет подтухших фиалок, явно добытых с того света.

– Это не то, – засмущался сосед. – У меня, Степа, знаешь, случилась страсть. Прямо как в цирке с укротительницей морского льва. Ну, меня, то есть.

Дипешенко сладко зажмурился, словно обожравшийся рыбой.

– Это, Степа, как если бы ты всю жизнь икринками поодиночке питался, а потом тебе вдруг по морде огромной икряной севрюгой вмазали. Вот какая страсть. Но в чем жуть служебного положения – мне вчера на празднике знаешь что привидело?

– Нет, – честно признался слабым голосом Лебедев.

– Оксанка, собственной змеиной персоной. Трахала каской какого-то пожарного хмыря, по лысой роже. Мы как раз на разборку прибыли. Не знаю… Обознанка.

– А что же, – подивился, вспотев лбом Степа, – а та, другая?

– Та – страсть, – понятно разъяснил диспозицию генерал, а эта, эта – любовь… Ну, ладушки, друг сердечный. Сейчас я тебе лечебное питание приготовлю.

Гаврила выудил из штанов бутылку коньяку, стакан, бухнул почти полный и остервенело содрал серебро с шоколадки.

– Открывай капельницу. Раз-два, взяли, – крикнул Дипешенко, схватил Степу за рот и, влив жижу, засунул в дышащего драконом подопытного кролика шоколад.

– Ну вот, теперь все будет как старшина прописал, – удовлетворенно крякнул генерал, а Степа от неожиданности демарша сел на койке и свесил босые ноги.

– До скорого, друг сердешный, – отрапортовал Дипешенко и скрылся, ровняя шаг.

И тут в голову к Степе, гонимые спиртовой волной, полились водопадом разные мысли. Рассматривая и тасуя их, он порылся под подушкой, обнаружил там холщовый мешок с какой-то своей одеждой, скоренько облачился и, шатаясь, поднялся.

– Эх, браток, – скорбно спросил механизм напротив. – А мене такая процедура не поможет?

– Не знаю, – задумчиво ответил Степа. – Надо попробовать.

Пройдя парой коридоров, он увидел на двери табличку «Реанимация». Возле двери, через которую сновали медсестры, сидела огромная овчарка и сторожила белесого солдатика с белесым чубиком и взглядом.

– Что, скучаешь? – спросил для разговора Лебедев.

– Не положено, – ответил солдатик, не дрогнув.

– Кого сторожишь то?

– Не положено.

– Охраняешь, может, кого?

– Не положено.

Степа вернулся к Бейкудыеву, и, побожившись, что подумает насчет процедуры, стрельнул у того сразу пару сигарет, затаившихся в пачке возле полного судна под койкой. Солдат стоял все так же.

– Закуришь? – поинтересовался Степа.

– Не положено.

– Ну ладно, пойду, – пообещал Степа.

– Зажжите, – попросил солдатик. – И суньте.

Солдатик страстно затянулся дымом. Собака неодобрительно поглядела на напарника, но на сей раз не возразила. Степе удалось, еле вырвав из губ солдатика, спрятать сигарету перед самым носом у вышедшей медсестры.

– Много их тут?

– Как собак нерезаных, – опять счастливо задымил солдатик, – но моя одна. Арестован в коме в порядке предъявления, за острую государственную опасность. Мне и фотку ейную дали. Полковник. Но фотка ранняя, еще курсантская, не знаю, разберу ли, если побежит.

– Не побежит, не побежит, – отрезала неожиданно вышедшая сестричка. – Отбегался. Сладкая у него теперь будет пенсия. Одни газы от человека остались.

Степа спросил, волнуясь:

– А ты не видел тут такого, ну, Гусева, такого, как я, Петра?

– Я вообще ничего не вижу, – отрезал солдатик, – смотри, как я прямо на посту голову держу. Заморищев обещался: «Дернешься, будешь месяц сральник снизу подпирать.»

И Лебедев ушел из больницы. На улице он несколько раз судорожно втянул морозный воздух, пытаясь доставить к поврежденным нервам кислород, а после осмотрел мысли. Мысли топорщились в идеальном логическом порядке, складывались в хитроумные ассоциативные комбинации, навевали прозрачные, как крокодиловы слезы, выводы, но за какую из них браться перво-наперво Степе было не понятно. Ну хорошо, кто-то ведь жив? И где-то это знают? В тех же местах, где обычно. Но, если туда не вернулись, то с кого спросить? И что спрашивать? Да, круговерть… И еще одна подспудная мысль подглядывала и полизывала Степу, она все время мерещилась возле, но ускользала, как только Лебедев собирался всерьез ее ухватить.

«Вот дурень Гаврила, – чертыхнулся Степан, – все попутал своим коньяком»

И Лебедев принял единственно верное в таких дьявольски трудных ситуациях решение – идти куда глаза глядят и ноги несут, благо глядели и несли они в одну сторону.

Довольно скоро он очутился в дальнем районе перед закрытой фанерной дверью квартиры, где, как он помнил, проживали Гусевы с дочкой. Степа потрогал негостеприимную дверь и даже постучал по ней костяшками.

– Никого совсем нет, а ты кто? – спросил осторожный голос с лестницы.

Лебедев увидел небольшого круглого живого человечка восточной внешности, от которого разило, как от бочки, пивом.

– Он мне должен, много должен, – скромно сообщил восточный человек, тыкая пальцем в дверь.

– За что? – поинтересовался Степан.

– Неделю уже не таскает, не грузит, – товар дохнет. Мене надо каких нанимать, бомжа неученая. Неделю уже не ишачит твой – вот и должен. А ты ему не из одного рода?

– Нет, я посторонний.

– Ты, давай, посторонний, – хочешь? – иди таскай, я тебя грузчиком на хорошую работу возьму, где еще устроишься?

– А зачем? – спросил озадаченный Степа.

– Тоже должен тогда будешь, – уверенно сообщил восточный.

– Слушай, – прервал Степа доброго работодавца, – а не видел, женщина сюда, хозяйка, не возвращалась? С большого праздника?

– Э-э, дурья башка! – пояснил восточный. – Какая же такая женщина с праздника в поганую дыру придет. В этих помойках могут только одни приезжие жить, терпеливые, кто своим трудом свой благо колотит, – и, глядя на дверь, облизнулся. – Ты этому передай, встретишь близко, – попросил восточный. – Я вот всего что на сабантуе заработал, – и человечек вытянул из-за пазухи огромную, туго набитую тряпку, – надолго не протянешь. Пусть сразу выходит ишачит, пусть тогда сам долг отдает, раз ты не хочешь.

И Лебедев помчался дальше. Но по дороге его все преследовало дурное видение, будто опять все по-прежнему, и Степа подходит к фанерной дверке, а за дверкой орет веселый патефон старинную мелодию и замечательно пахнет капустным пирогом, дверь открывает маленькая девочка и радостно верещит: «Гуси-лебеди вернулись, соколами обернулись. Заходи дядя-гость», а потом Лебедев видит в комнатке одетую в пестрый сарафан толстуху, приплясывающую камаринскую под «амурские волны», а улыбающийся Гусев колотит по колесам тачанки-коляски молоточком и говорит: «Да, Лебедев, пришел – хорошо, пока от чаю не запреешь – не уйдешь».

Возле социальной столовой спальни он увидел походную кухню, сложенную из двух стопок битых кирпичей, под которыми полыхали доски. НА кирпичах стоял котел, в котором поварешкой с длинной ручкой Ленка шуровала варево. Рядом красовался изукрашенный разноцветными синяками Пол-Карпа и издавал стихотворные сентенции:

– Если кто на праздник лезет, тот дурак,

Потому что обнаружит кавардак,

Если кто ошибся дверью, растеряет с морды перья,

И свое загубит время просто так…

Изредка к полевой кухне подкатывали личности и получали из Ленкиных рук дымящуюся миску. Вернулся, неся в охапке кучку гнилья, заведующий социальной спальней и сквозь огромные, в пол-головы очки печально поглядел на Лебедева.

– Мисочку покушаете? – спросил. – Вот, – и опасливо указал на опечатанную страшным сургучом дверь в социальную кухню. – Закрыто по временному постановлению полковника Стукина как рассадник.

Лебедев подошел к двери, взялся за нитки и сургуч и под обращенными к нему полными ужаса взглядами выдрал с треском запрещающую мишуру.

– Полковник Стукин арестован за измену, – сказал он веско. – Спальня открывается. Наши никто не появлялся? – осторожно и умно спросил Степан у очкастого организатора питания.

– И Киры что-то нет, – ответил тот задумчиво.

Тут сразу же, как будто заведующий дернул занавеску, перед Лебедевым мгновенно прочертился следующий его маршрут. По пути опять неотвязно преследовала некая мысль, и даже можно было разглядеть ее хондроиды-отростки в виде жидкой коричневой бурды, синего плаща и высокого крика, похожего на шепот, но Степа не сумел поймать мысль и сейчас.

Скоро, поглядывая на падающее в вечер небо, он давил кнопку электрозвонка перед решетчатой дверью во двор экспериментального детского сада.

– Кто? – спросил незнакомый голос.

– Лебедев Степан.

– Я тебя знаю, – ответил голос, – поэтому пущу. Заходи, – и электричество отщелкнуло замок.

В электронной сторожевой рубке компьютерного управления садиком он увидел щуплого незнакомого паренька, нерешительно приветствовавшего Степу:

– Я новый ночной сторож, но очень неопытный. Система наружного видеонаблюдения полностью не подчиняется.

– Ага, – согласился Степан. Он открыл Серегин ящичек и аккуратно подвигал немногие вещи с места на место: перочинный красивый нож, блокнот видеозаметок смешных наружных событий, колоду пасьянсных карт.

В компьютерную сторожку, широко распахнув дверь, влетела Амалия Генриховна.

– Ты что, Лебедев, загубить нас хочешь? – плаксиво запричитала она. – Прислали с фирмы идиотов, ничего не могут, уж не говоря о развлечениях. Ты почему так плохо учился, – набросилась она на новичка. – Ты почему в кнопках не разбираешься, бездельник?

– Я хорошо учился, – вяло отбивался начинающий специалист, – я просто не умный.

– Еще подучится и освоит, – попытался Степа защитить парня.

– Вот что, Лебедев, – отрезала Амалия строго. – Немедленно возвращайся на службу. Дети ждать твоих фокусов не будут. Мы тебе вдвое оклад положим, раз ты такой наглый. Немедленно. С сегодняшнего дня. Иду за приказом. – И вышла, громко хлопнув дверью.

– Вот, – подытожил новый ночной страж со слезами в голосе.

И тут Степа услышал слабые, еле слышные музыкальные фразы, расплывающиеся в эфире тонкими, прозрачными перышками. По музыкальному градиенту он пришел в подвал, в комнату кастелянши.

Кира сидела в углу, прямо на полу, поджав ноги. Старый, обшитый красным деревом проигрыватель крутил шуршащий, временами западающий в повторы «Реквием». Перед Кирой лежала снятая с постамента гладильная доска. На ней в строгом порядке были разложены – старая грязно-серая, но свежестираная рубаха-кофта с еле проступающей надписью «Фестиваль молодежи», за ней, прорисовывая контур, следовали линялые, сильно рваные индийские джинсы. Чуть поодаль расположились примкнувшие друг к другу рваные китайские кеды без шнурков. Перед Кирой стоял позаимствованный из директорского буфета хрустальный, дрожащий серебром бокал, в который налит был кефир.

– Откуда это у тебя? – спросил Степа.

– Тихо, – Кира приложила палец к губам и хлебнула кефира. – Это не это, это этот.

– Да откуда же? – повторил Степа.

– Не знаю.

– Ты ведь там была, рядом.

– Не знаю.

– Кира, ты что-нибудь видела? Как же это все произошло? – попытался Степа завязать разговор.

– Тихо, – Кира опять хлебнула. – Это не произошло, это только все происходит.

Пластинку заело, Кира подошла к проигрывателю и поставила начало. Степа попытался найти слова:

– Ты их видела потом? Вы нашлись?

– Не волнуйся, Степа, – ответила Кира. – Они меня ждут. И когда-нибудь я сыграю им на виолончели.

В грохочущем позднем вагоне трамвая Степа замерз, потому что весь день он ничего не ел, а коньяк бесследно испарился. Степа опустил голову на поручень переднего сиденья и задремал, рассчитав на три остановки. К Лебедеву, рядышком, присел мужичок в валенках и сипло промолвил:

– Здорово, Степа.

Лебедев поднял взгляд и увидел маленькие внимательные глаза Федота Федотыча.

– Накось вот, – сказал Федот, полез в ватник и вытянул пачечку. – Накось, держи. Премия.

– За что это? – испугался Степа. – Ведь все провалилось.

– Держи-держи, – скомандовал Федот. – От нашей зарплаты и кошка ощенится. Раз выписано, ничего не попишешь. Проведено все как положено, через Доминиканский офшор, а ты как думаешь? Дураки что-ли сидят, любители острого. Слухай, Степа. Я тебя покамест перевожу в действующий холодный резерв. Сумеешь, найди на время какую работенку. Нет – звони. Вот телефончик, – и Федот протянул грязный огрызок газеты. – По ему меня сыщут. Ты тут, вот что. День-два-недельку никуда не ездь, лады? И еще хотел спросить. Виктория то не появилась?

И тут, после этих слов Федота, Лебедев совершенно прозрачно увидел мысль, которая мотала его ушибленную нервную систему весь день. Эта мысль была проста, как чистый бумажный лист. Где Виктория?

– Я тебя и не прошу, если появится, звякнуть, – промычал Федот, – знаю, не позвонишь старику. Ну и лады. Хочу только поспросить – вы с ней как разговаривали то, хорошо, не обижали друг дружку?

– Как это, – удивился Степа. – Не понимаю.

– Может, выражались при друг друге. Ну, в смысле, на каком языке может иногда? Для смеху, попотешиться то молодежи надо.

– На каком? – не понял Степа.

– Вы, программисты, народ темный, – пробурчал недовольно Федот. – То у вас один этот язык, то другой подавай. У нас то не так. Взяли языка, он и есть один язык. Может на каком иногда гутарили? Случайно.

– Нет, – отрезал Степа. – На обычном, человеческом.

– Ну я так этого и понял, – успокоился Федот Федотыч. Поднялся, похлопал Степу по куртке. – Давай, свидимся.

Потом, переваливаясь, прошел мимо дежурного стрелка, шикнул «Псс», трамвай резко затормозил и мужичок в валенках, размахивая ушанкой, как крыльями, скатился из транспорта в темноту. За окнами взревела черная тень и мгновенно скрылась в ночи.

Дома, В комнате, Степа врубил компьютер и зарядил программу «Клуб сновидений», потом взял какую-то горбушку и принялся грызть, сосредоточенно, невидящими глазами вперясь в экран. Программа куда-то залезала, на какие-то туристические сайты и, время от времени меняя картинку, вываливала перед Степой райские уголки планеты – то удивительный водопад в предгорьях Анд, то венецианский карнавал, то древних вооруженных косоглазых идолов, раскопанных трудолюбивыми архитекторами в отложениях желтой реки. На экране, сбоку, в нижнем углу мерно тикали часы, отсчитывая время мест, откуда картинки приплыли. Может быть, Лебедев заснул.

Но неожиданно какой-то глухой, но отчетливый звук свалился на его уставшие нервы. Степа открыл глаза и увидел на экране лазурный залив, яхту и белую пирамиду гостиницы на полуострове, заросшем искривленными, сплетающимися в акробатические фигуры соснами. На полу, недалеко от Лебедева валялся кусок штукатурки. Наверху зашуршало, посыпалось, крупный кусок штукатурки, оторванный умелой рукой, уплыл вверх, доска потолка сдвинулась, и голос Виктории произнес:

– Лебедев, подставь что-нибудь, какой-нибудь стол.

Степа смел аппаратуру на пол и подтащил столик под дырку. Сверху, легко повиснув на руках, на столик мягко приземлилась Виктория.

Лебедев упал на стул и уставился на девушку. Виктория, одетая в короткий кожаный плащ, побродила по комнате, искоса поглядывая на Степу. Она поводила пальцами, рисуя буковки на пыли, украшавшей книги. Она переставила, поменяла местами случайно вытянутые из стопки диски. Потом уселась на тахту и спросила:

– Ты зачем диск скопировал?

– Я всегда так делаю. По инерции, – ответил Степа. – А ты зачем?

– Я? – задумалась о чем-то Виктория. – Надо когда-нибудь начинать.

Потом она положила ладонь на кушетку рядом с собой, умоляюще поглядела на Лебедева и поманила его. Он послушно сел рядом.

– Лебедев, – сказала Виктория и взяла его руки в свои. – Я должна уехать на какое-то время. Но я вернусь, ты верь. Если ты меня позовешь, то я вернусь. Ты, может быть, позовешь?

– Да, – ответил Лебедев.

– Ты обещаешь?

– Нет, – подумав, ответил Лебедев.

Тогда Виктория залезла в карманчик, вытянула длинные сережки и прикрепила их к ушам. Это были прекрасные старинные русские серьги, где через речной жемчуг, ливший мягкий золотой свет, просвечивали звездочки бирюзы. Эти серьги Степа однажды уже видел в глубоком обмороке и теперь он не отрываясь смотрел на Викторию. Виктория покачала серьгами и сказала:

– Степа, я тебя очень люблю.

Потом взяла в ладони его щеки и на минуту прижала свои мягкие теплые неподвижные губы к его.

Потом она отстранилась, впрыгнула на стол и попросила:

– Подними меня вверх.

Лебедев взобрался рядом и обхватил ее бедра и ноги.

– Подожди секунду, – сказала Виктория, и Степа прислонил щеку к ее животу.

– Ну ладно, – вздохнула Виктория.

Степа поднял ее к потолку, и она легко скрылась, втянувшись в отверстие. Из него в комнату хлынул вдруг холодный вихрь, непонятный громкий, а потом оглушительный шум, и все смолкло. Только на полу еще шевелилась от случайного дуновения белая пыль.

* * *

Пролетел месяц. За это время среди обычных людей мало что изменилось. Ну, действительно, что успеет сделать за месяц простой человек – разве что помереть, или уж, в крайнем случае, родиться. Но вот самая известная городская газетенка, то ли «За разные известия», то ли «Вперед и навстречу», но, кажется «Информпослед» успела дважды сорвать апоплексический тираж.

В одном номере, дико, с дракой расхватанном на Транспортной площади, описала кратко случившееся на Чушинском поле:

…старанием и усердием простых чиновников, иногда в злобе несправедливо именуемых Акакиями или Чичиковыми, на разряженно клубящуюся толпу сограждан обрушился ласковый шквал – это были и подарки мэрии в виде безвозмездных и платных советов, и таблетки от так называемой «головной боли», с отеческой любовью раздаваемые простыми медиками и кончившими курс учеными, и просто хорошее настроение…

Многим пришлись по вкусу народные целители и знахари, тут же на месте, как говорится не отходя от удобно расположенной кассы в мир иной, вправлявшие населению врожденные пороки, пугавшие изнутри злых демонов, которые и выбрасывались наружу под смех и тумаки публики с громкой отрыжкой, и обучавшие в пузырях досуга и отдыха граждан азам социальной и сексуальной культуры… Особенно запомнится навсегда легендарный потомственный «епископ морской Додон», вполне зрелый человек из ранних, а уже имеющий серьезный сан. Многие с шутками намяли себе бока, чтобы пробиться к исцеляющей длани Додона, обычного бывшего, как говорят, крестьянского паренька, спортсмена-биатлониста, а в миру, кажется, скромного бухгалтера частного банка. Но оно того ох стоило! Мастерство Додона, обращавшегося свободно в собаку и, особенно, обратно, что еще в Европах никому не удавалось, в копченую рыбу осетрину и в другие созвездия – принесло многим рыдания счастья и откровенное омоложение…

Пригляделась гуляющим и чудесная девушка – жонглер туловищем, и бабушка, свободно, во весь свой исполинский рост передвигавшаяся в форме лезгинки среди визжащих на ходулях, и даже простой старик, скромный и тихий труженик, так и не сказавший никому, даже в милиции, откуда он родом.

Некоторые, правда, хулиганы из окрестных пытались омрачить торжество, дыша и выкрикивая перегаром в захваченные микрофоны непечатную цензуру, но были сметены правопорядком…

И апофеозом каждому достался кусочек домашнего торта, любовно раскрашенный лучшими академиками архитектуры за бесплатное «спасибо». Домашний пирожок пришелся к любому двору. Он, казалось, попыхивая корочкой с пылу с жару, так и приглашал – «выкуси меня…»

Второе же сообщение, опубликованное несусветным тиражом с этом «Сплетении новостей» через пару дней, отличалось другой тональностью, даже испугавшей малодушных любовников и давно не публиковавшихся научных деятелей с регулярной получкой. Если не цитировать страшное, а взять некоторые круглые фразы, то грамотный мог вычитать:

«…омерзительная вредительская бомба взорвалась в сознании несознающего ущерб привлеченного к мероприятию электората…

Доколе эти будут тыкать нам в наши светлые днем лица своими замшелыми идеологическим грудями. Не позволим поставить весь народ на ходули. Не замотать им наши гордые горлы бинтовыми удавками равнодушности и исказить наши напевы и речитативы подлой подзаборной гармонией…»

Особенно, как всегда, досталось научному племени:

«…Мы уполномочены заявить отпор некоторым представителям полностью распоясанного и показавшего истинную фактуру так называемого научного слоя. Глядите бдительно, люди, когда, к примеру, одна аферистка, уже компетентно замеченная, недозволенно торговала с рук неизвестными высокотоксичными препаратами, вызывающе галюциногенными. Многие, наглотавшись от аферистки, впали, по протоколам медиков, в противоправный аффект. И стали призывать прямо тут, на кишащей праздником площади, любить не ближнего своего, а самого себя, что, как известно, запрещено гражданским параграфом, как сексуально-социальное сектантство…

Еще один отличившийся так называемый ученый, директор чертежного агентства некто Парфенов поволок свою секретаршу женщину Зинаиду в оказавшийся поблизости как раз незамерзшим от вечной муниципальной грязи водоем и принялся, нагло балуя, гонять рыдающую молодую вдову по поверхности, проявив недюжинный природный садизм и остракизм. Хорошо вмешалась как всегда выручающая дружба народов в виде оказавшихся как раз вовремя гостей города, пожарников по обмену из сопредельного дружественного солнечного хутора Гривны, а особенно ихнего шефа пана Засюка. В миг многострадальная дева была Засюком крепкими руками выужена, водоем по учебной тревоге высосан ловкими шлангами, а незадачливый ученый остался с мокрой дулей…

Мелкие же хулиганы, впоследствии обычные труженики, студентствующая молодежь и пожилая, согбенная тяжестью жизненного опыта поросль, – проявили себя с лучшей стороны. Они согласно пели, с радостной обнимкой плясали и заливисто скандировали „Даешь стране хлеба! Берешь у страны зрелищ!“, чем нередко вызывали слезу у вольно гуляющих сторонников правопорядка, выступавших перед публикой медведей и ихних жонглеров…

Статейка кончалась призывами, сочиненными не отошедшими от торжеств грамотеями, и упомнить их невозможно, но промелькнули там, вроде, и похожие на: „Шире парной и парнокопытный клин! Да здравствует здоровый образец человека! Пусть у каждого будет свое небольшое светило!“ и даже „Проверь, собираясь на подвиг, а Ты – выключил кирогаз?“ Именно так, по недосмотру через „и“.

Но что самое удивительное, случившееся в этот месяц – никто особенно не говорил про торт и пузыри. Как будто не плыли в вечереющем небе пыхающие, оторвавшиеся от материнского тела пирожные, и не канул под обрушившимся гигантским сладким исполином многочисленный мелкий люд. Народ безмолвствовал, но взбунтовались милицейские сводки.

Началось, как всегда, с малого. Известный спортсмен Н. отменил мордобой на ринге с подставным С., хотя в глубине души С. был очень хорошим бойцом, чем вызвал ответный массовый мордобой сторонников того и этого. Дальше хуже. Выпивший гражданин У., схватив свою супругу поперек, вынес ее на балкон и наклонил вниз головой, с намерением пустить на замерзшую в ожидании толпу. Но передумал, перевернул и отнес на место, где супруги мирно завершили чаепитие. Кажется, мелочи. Но вот тут то и взбунтовались милицейские сводки, хотя каждому поперечному известно, что эти сводки врут почище заграничного мунхаузена или нашего какого предвыборного обещалы. Сводки бесстрастно соврали: похищений людей уменьшилось вдвое, несанкционированных нападений пацанопсов – вчетверо, пьяных драк – на одну вторую процента. Почти прекратилось воровство памятников с кладбищ и промышленный вандализм – выкручивание опор высоковольтных дальних передач.

Тут бы, кажется, и старик Ньютон не выдержал, схватил бы, если где достал, огромное яблоко и треснул по черепу милицейскому чину, чтобы разобрались. Но те опомнились с опозданием и обратились, тревожась, к медикам. Один известный спец, геронтолог с палеонтологическим уклоном, выступил в открытой печати и признал, что уменьшение правонарушений действительно наблюдается, но связано, мол, это с тем, что месяц назад солнце, мол, было в другом месте и усиленно плевалось в нас магнитами, отсюда и уровень. А теперь дикий спад, никакого угара нет, отсюда и вялость поведения.

Но сводки быстро засекретили, и все пошло по-старому. Только люди стали как-то охотнее появляться в присутственных местах и встречаться друг другу на тротуарах.

Произошла встреча и у Степы Лебедева, от которой он потом всю ночь не мог заснуть, сучил простыню ногами, а чуть забывшись, вскакивал в кошмаре. Степа как раз выходил, страшно опечаленный и расстроенный, от Серегиных родных, где он идиомом просидел час на табурете, что то бормоча про талант перед двумя женщинами, старой и молодой, не произнесшими ни звука и глядящими пустыми глазами сквозь Степу куда-то далеко вдаль.

У подъезда он неожиданно встретил бредущего, похоже, по этому же адресу Федота Федотовича, но не сразу узнал его, в черном строгом костюме и при галстуке. Федот обнял его за плечи и проникновенно сказал:

– Эх, Степа, дурак я, старый дурак. А ты что ж, молодой раззява?

– А я что? – встрепенулся Степа.

– Диск то весь сдвинут. На чуть-чуточку, на капелюшечку, где буковка изменена, где цифирька поддурена. Ученые энциклопедисты глядят баранами – сообщают, что их мозгов теперь хватит только на борщ. Вот дураки мы с тобой.

А потом добавил совсем неожиданное:

– Я как чуял руку этой ми пять наманикюренную. А что? Как работала то, загляденье. Мне и щас нечего предъявить, все чисто, слеза, прямо хоть орден вешай на шею… Да в пруд.

Степа чисто автоматически, не думая, вступился:

– Если Вы про Викторию, то и ее использовали. Как наживку.

Федот вздохнул:

– Попробуй, Степа, стальной тройник используй. Акула, вроде меня, и то зубной болью будет год маяться… Напишу ей хоть письмишко по домашнему адресочку, поздравлю с трудами… Да… Хэмилтон-стрит 8, Брайтон, Стаффордшир. Виктории О`Доннел… Вот так вот, Степуха…

И он еще потрепал Степу по плечу и, тяжело ссутулившись, побрел в подъезд.

Несколько дней Лебедев сидел в своей комнатке, молча уставясь в окно и угрюмо отвечая „не надо, Гаврилыч“ сующему голову в дверь генералу Дипешенко, который шептал „не съешь ли, Степа, борщеца, горячего, с косточкой, тут одна приготовила“. Изредка он вглядывался в потолок, в то место, откуда совсем недавно сыпалась штукатурка, а теперь виднелись сизые следы свежей маскировки, видно, прикидывая, не слишком ли топорно положена побелка.

Наконец он поднялся, порылся в ящике для бумаг, вытянул какую-то одну, затрапезного, затасканного вида и отправился к телефону.

Через час Степа вошел в квартиру профессора Митрофанова. Сам Митрофанов суетился на кухне, крикнул Степе „Располагайтесь, скоро чай“ и загремел посудой. На маленьком диване, спустив ноги, сидела девочка Гусева и что-то сооружала. Вокруг нее прыгало и ластилось странное лохматое создание – непонятная помесь неизвестных пород.

– Это Аркадий, – представила девочка создание. – Он очень добрый.

– Да, – подтвердил Аркадий и лизнул девочке лапу.

– Он уже неплохо говорит, хотя был в отвратительной компании страшно покусан и еле убежал.

– Был-был, – подтвердило создание.

– Он выправляется, делает успехи, осваивая счет и самообслуживание. И помогает выправляться мне. А я Настя Гусева, я же и Митрофанова, но мы, может быть, знакомы. Я тебя ужасно узнаю. Папа уехал в дальнюю командировку с худым сотрудником, в страшно продолжительный полевой сезон – добывать знания. А мама пропала из-за Додона. Этот Додон хуже обманщика.

– Ну-с, – торжественно произнес Митрофанов, внося поднос в комнату. – Все к столу. Чай, мед, печенье, а таких варений вы не пробовали.