Текст книги "Житие Блаженного Бориса"

11.

Очнулся в палатке полевого госпиталя. Рядом сидел подполковник Беляев и, раскачиваясь на маленьком стульчике, смешно причитал: «Господи, ну, что я теперь скажу Стоякину? Не усмотрел за мальчишкой»!

Я подал голос: «Не переживайте, Константин Петрович, все обойдется».

– Боренька, ты уже можешь говорить!? Как я рад!

– Что с маршалом?

– Кочевой уж давно в Вюнсдорфе. Главное, как ты себя чувствуешь?

– В него стреляли.

– А попали в тебя!

– Как это?

– Никто не может понять! То ли ты его заслонил, то ли он смылся сам. Его потом еле нашли. Обожди! Наверно, тебе нельзя разговаривать.

– Но мне надо знать!

– Успокойся, Борис. Потерпи. Потом все узнаешь.

– А как те, что были на площади?

– А что с ними станется?

– Из них кто-нибудь пострадал?

– Как только дали залп по музею, мигом все разбежались.

– А я залпа не слышал.

– Ты и не мог. Тебе раздробило плечо и контузило.

Я получил почти все ответы и утонул в полузабытье. В конце концов, остальное можно было домыслить. Во всяком случае мне было ясно, что Кочевой успел побывать в шкурке мокрицы, поэтому в него не попали и, как я «заказывал», быстро вернул себе человеческий облик. Раскрывать детали перед Беляевым права я не имел. Важно, что маршал жив и здоров, и что никто из очкариков с Вацлавской площади не пострадал. Только тогда я понял, что человек живет ожиданием перемен к лучшему, даже если ожидается лишь вожделенная пауза между приступами боли, и – гибнет, не видя никаких перспектив.

12.

Через несколько дней меня перевезли в госпиталь во Фракфурте на Одере. Об этом позаботился Стоякин. А вскоре он и сам пожаловал ко мне в гости. В палате, где кроме меня, было еще четыре человека, мы не могли обсуждать дела капелянские. Только когда мне разрешили ходить и гулять по госпитальному садику, мы восполнили этот пробел. Я еще долго ходил с гипсом, наложенным на всю левую руку и фиксированным относительно туловища.

В садике мы в деталях обсудили происшествие на Вацлавской площади. Стоякин вошел в мое положение, признав, что выбора у меня не было – я сделал все что мог, хотя сильно рисковал и собой, и маршалом, и бушующими очкариками. Я сказал, что в конце концов, хорошо всё, что хорошо кончается. А Стоякин, указав на мой гипс, ответил, что так не считает. Он привел печальную статистику за весь период Чехославацких событий.

Боевые действия фактически не велись. Были отдельные случаи нападений на военных. При этом убито сто восемь и ранено пятьсот гражданских лиц. Только в первый день убито пятьдесят восемь жителей. Среди них семь женщин и один восьмилетний ребенок. С нашей стороны в перестрелках убито двенадцать человек, ранено – двадцать пять. От несчастных случаев, дорожно транспортных происшествий и самоубийств погибло восемьдесят четыре человека.

На общем фоне и в сравнении с прошлыми Венгерскими событиями – пустячок, но для матерей все равно – горе!

Между прочим, Борис, я отправил документы для присвоения тебе звания старшего лейтенанта.

– Но еще не прошло трех лет!?

– Считаю, ты заслужил, когда пролил кровь, заслонив собой старшего начальника.

– Пусть лучше об этом никто не знает.

– Увы.

– Что? Не рады, повышению в звании?

– Ну, почему? Рад, конечно. Просто не привык бурно радоваться.

– И правильно.

13.

Когда выписался из госпиталя, я с удовольствием вернулся к работе в цехе, которая до Праги уже начинала казаться постылой. Все-таки в ней было место творчеству, хотя и занудства было достаточно. Временами полковник приглашал меня в гости и Наталья Петровна угощала традиционными и даже очень вкусными капелянскими пирожками. За этими угощениями я получал необходимый «ликбез» и ответы на насущные вопросы. Мне не понятно было, почему Стоякин сравнивает Пражские события с кровавыми венгерскими, по какому признаку он их сопоставляет и почему закрывает глаза на другие события, которые имели место в Европе. Например, прокатившееся в 1953 году по всей восточной Германии восстание, которое кое-кто посчитал продолжением «фашистского похмелья», так же довольно отчаянное Познанское восстание в Польше в 1956 году.

Мы, капеляны, – объяснял Стоякин, – не вмешиваемся в политические и идеологические споры. Мы не встаем ни на одну сторону.

– А где? Между ними?

– Над ними!

– И это говорит член партии!

– Не ерничайте, Борис. Вы же понимаете, о чем речь. Критерий, по которому мы оцениваем события, это уровень кровопролития. Он фактически определяет степень ожесточенности, суровости и отчаяния. То есть на сколько условия планеты пригодны для жизни тонко чувствующего индивидуума. Мы не хотим сверхопасной среды, мы желаем…

– Мира?

– Именно так!

– Все хотят мира, но что-то не получается.

– К сожалению. Потерпите, Борис. Каждое событие это – урок, репетиция новых событий. Мы учимся, так же, как люди.

– Что же мы можем?

– Вот вы же смогли! То, что вы сделали, это замечательно! Вообще-то, мы все учимся!

– Вопрос: «В каком классе».

– Боря, я не шучу.

– Я тоже. Все это как-то жалко выглядит.

– Хочется сказать, что вы еще молоды и нетерпеливы.

– Скажите.

– Мне известно, что по-капелянским меркам вы уже далеко не молоды.

– И поэтому нетерпелив.

– Возможно. Но со всем, что связано с людьми, торопиться нельзя.

Подобные препирательства мы со Стоякиным не афишировали из соображений субординаци и потому, что это наши – сугубо капелянские дела. В этот же год я поступил во Всесоюзный Заочный Энергетический институт, для чего специально ездил в Москву. Получил разрешение сдавать экзамены и зачеты в Саратовском политехническом институте на факультете «Электронная техника и приборостроение» (Кафедра радиотехника).

Часть Пятая
Острова

1.

Клыкастой челюстью поверженного дракона поднимается над волнами длинная гряда вулканических островов. Среди них изжеванным зубом торчит и наш остров. Всю жизнь он пережевывал ветры и холодный туман. Теперь в нем ковыряются люди.

Тяжелая угроза перекатывается в глубине бездонного океана. Спящий тревожным сном он постоянно ворочается на своем ложе и временами, потягиваясь, расправляя онемевшие члены, выползает на заселенные человеком равнины, проникает на улицы городов, скрывает в своей утробе ожерелья маленьких островков. А холодное небо в мокрых складках своих прячет страшные лапы тайфуна.

На вершине утеса, разгоняя тучи, машет крыльями исполинская птица, далеко разносится неземной электрический визг. Где-то в сопках уютно тарахтит дизель – здесь, под спокойными взмахами фантастической птицы пригрелась жизнь.

Хлебом землян не корми, дай поиграть. В темные закоулки неба они выпускают зловещие игрушки, что делаются проклятьем для самих игроков.

Крылья птицы – это хитрое «око». Глыбы пространства плещутся в нем, как в прозрачном аквариуме.

Это мы две недели подряд по частям втаскивали на утес и там собирали громоздкие антенны радиолокатора. Шумело море, трещали тягачи, и ветер заглушал команды.

На материке, получая приказ, я не догадывался, что меня ждет. Но те, кто его отдавал, по-видимому, были совершенно спокойны. Я получил памятный список: что и где взять и что куда загрузить. Это уже называлось «разжевать». Я услышал: «На фронте и без этого обходились» – должно быть кого-то из нас эта мысль должна была успокаивать.

Основную партию оборудования (собственно станцию) загрузили в Находке. Мы отчалили с тем, чтобы дозагрузиться на Сахалине. Нам повезло, море было спокойным. Обогнув Приморье, а затем мыс Крильон (южную оконечность острова), наше судно миновало пролив Лаперуза и пришло в главный порт Сахалина – Корсаков. Тут мы стояли несколько дней, ожидая груз. Мне даже пришлось съездить на поезде в столицу области – Южно-Сахалинск, (это порядка сорока километров) чтобы торопить поставщика. Затем мы приняли на борт строительное оборудование: бульдозер, тягач, автокран и прочее. Отчалив, обогнув еще один мыс – мыс Анива – направились на юго-восток в сторону островов. Уже прямо на место должны были прислать строительный «десант»: плотников и материалы для сборных домиков. Для начала нам дали утепленные палатки с печурками. Но я не слишком на них рассчитывал, зная, что в нашем распоряжении – отапливаемые станционные будки: аппаратные и пункт управления. Правда, официально, ночёвка в кабинах запрещена. Но, практически, если холодно, о запрете, как правило, забывают. По крайней мере, я не мог забыть страшной ночи в палатке во время зимних учений в училище.

Приблизившись к острову, мы увидели на низком берегу рыбачий поселок и вполне сносные причальные сооружения с краном. Возможно, последнее и обусловило место нашего назначения. Пришвартовавшись, мы начали выгружать оборудование. Разгрузка продолжалась почти двое суток. И только когда ушел пароход, люди смогли отдохнуть. Потом мы занялись дорогой к сопке, на которую нужно было поднять антенны. Это – в трех километров от берега. Оказалось, дорогу уже проложили задолго до нас, а потом отказались: передумали размещать здесь пост. А теперь вот, снова надумали.

На «большой земле» перед отплытием, Карцев, мой помпотех, (помощник по технической части) был взволнован и суетлив: его ждали неведомые берега и необычайные впечатления. Но того, что увидел, он, очевидно, не ждал: после сравнительно непродолжительного плавания, море утомляло взгляд, блуждавшие в тумане мокрые скалы тоже едва ли были способны радовать глаз, а крики птиц в холодном просторе лишь наводили тоску.

И Ленька сник.

Я понимал его настроение и даже завидовал, ибо мне оставалось только испытывать чувство вины: я не смог обеспечить людям даже тот минимальный комфорт, какой они имели на судне. Мокрые и усталые они угрюмо жались к огню, и мне не чем их было взбодрить: самому не хватало сил и тепла. Я лежал, закутавшись в полушубок, и не мог заснуть. И чем отчаяние становились мысли, тем сильнее хотелось встать. Я ждал рассвета. Впереди – безумие предстоящей работы. Сейчас я боялся ее, как не умеющий плавать боится воды. Но встреча с ней была неизбежной, и я стремился скорее избавиться от ожидания. «Начать, только б начать! – Эта мысль овладела мной. – Только б начать, – в этом весь смысл!»

Я поднялся и зажег свечу. Крошечная печурка давно остыла.

Скоро утро.

Ленька спал, но не просто спал. Это был не сон, а настоящее дезертирство. Он лежал, с головой укрывшись от действительности, не оставив и щелочки для холодного воздуха, для взволнованных струй моего дыхания, для тех дел, что непомерной тяжестью целиком легли на мои плечи. Он весь ушел в сон, не желая делиться с миром и крупицей своего дыхания. Я откинул брезентовый полог – холодный туман вполз в палатку. «Что ждет меня здесь – в этом тумане и с этим Ленькой»?

Светало. Я тронул Карцева – он вздрогнул: видно, проснулся и уже предавался утренним грезам.

«Не спишь же – вставай!»

Вынужденный возвращаться в мой мир, Леонид нехотя раскрывался, беззвучно плача: «Что ждет меня на этой земле, лишенной истинной красоты, среди голых скал и крикливых птиц»? Скорее всего, он сейчас ненавидел меня.

Я выбрался из палатки и направился к людям. В маленьком котловане горел костер: готовился завтрак. Это и было началом.

Леонид казался совершенно никчемным, и я обходился, в основном, без него с помощью сержантов. Самолюбие его, возможно, страдало, но сам он, скорее всего, радовался вожделенной свободе. Иногда он приходил откуда-то усталый и грязный. Видимо, совсем без дела оставаться не мог. Я жалел Леньку, как себя. По существу, он был моим отражением. Но мне и без него было тяжко. Мне тогда представлялось, что самая трудная работа легла на мои плечи, потому что не успевал думать обо всем и обо всех. Голова шла кругом. На меня же Карцев смотрел, как на сверхчеловека и одновременно презирал: он сам был выше всего этого. Когда я начинал думать о том, что еще предстояло сделать, меня пробирала дрожь; в конце концов, все равно это должно было чем-нибудь кончиться, и хотелось закрыть глаза и открыть их, когда все будет кончено. Леонид так и жил с закрытыми глазами. Мы оба уже были старшими лейтенантами. Но он окончил техническое училище, а я – командное, поэтому я был его командиром.

Однажды Карцев признался мне, что солдаты его любят.

– Тебе уже признавались в любви?

– Подсказывает интуиция. Нет, правда, если с ними по-доброму обращаться, «мальчики» способны творить чудеса.

Я уже знал, какого рода чудеса это были. Однажды, я дал зампотеху людей с поручением вырыть укрытие для аппаратной кабины, глубиною в два метра. Когда он доложил, что станцию можно загонять, я решил проверить, и убедился, что котлован отрыт только на полтора метра, ушлые «мальчики» сумели его убедить, что нет особой необходимости углублять котлован.

Тем временем прибыл «десант» – судно с материалами и полуротой стройбата. Командовали строителями старшина и пара сержантов. За один день они сделали привязку, потом с нашей помощью выкопали котлованы, и мы в их работу больше не вмешивались: своих дел достаточно. Предстояло развернуть антенны двух радиолокационных станций – сантиметрового и метрового диапазонов. В первом случае антенна была сложная параболическая. Во втором – в виде фазированной решетки, похожей на этажерку из горизонтальных вибраторов. Станции могли работать каждая сама по себе (в режиме обзора), или вместе, дополняя друг друга, в режиме углубленного поиска. У каждой были свои особенности: преимущества и недостатки, обусловленные длиной волны.

Когда приступили к устройству рабочих мест, включениям, наладке и настройке аппаратуры, Леонид заметно переменился: теперь его было за уши не оторвать от локаторов, как будто он по-настоящему изголодался по технике. У него появился азарт и стремление делать все самому. А однажды ночью, в приличный шторм, он даже поранил руку, сорвавшись с мачты одной из антенн, куда забрался, чтобы сменить лопнувшую струну токосъемника: была одно время такая «струна» – без нее вся наша»музыка» не имела успеха. Остановив жгутом кровь, я лично повез его к фельдшеру на бортовой машине, чтобы иметь возможность всю дорогу ругать. Я тогда очень испугался за Леонида.

Пожилой фельдшер, нивх, сразу понял, кто мы. Он не стал расспрашивать, а провел в перевязочную. На лице его гуляла загадочная восточная улыбочка. Но голос был теплый, приветливый. По-русски он говорил без акцента: «Заходите. Рады редким гостям! Клочковатая растительность на его лице уже начинала седеть. В перевязочной появилась милая девушка с очень легким восточным «акцентом лица» в белом халатике и такой же шапочке. «Прошу любить-жаловать – это Анна – дочка – моя помощница. Осмотрев рану, Федор Федорович (так звали фельдшера) взглянул на меня исподлобья и произнес: «А вы, молодой человек, подождите в приемной. Анюта, угости гостя чаем. Я тут сам справлюсь».

Я вышел в небольшую комнату с окном, которая представляла собой кухоньку, но для солидности, называлась приемной. Девушка сняла и повесила белый халат и шапочку, тоже, как отец исподлобья взглянула на меня, взяла кипевший на плите чайник и приготовила мне очень крепкий и сладкий чай. Она не поинтересовалась, какой я люблю, видимо, здесь это не было принято.

«Анна скажите»… – начал, было, я разговор… Она вздрогнула и вся сжалась, как будто ожидая удара. «Простите», – сказал я, осторожно отхлебывая горячий чай, и больше не проронил ни слова, вдруг, догадавшись, что она боится меня.

Эта догадка поразила меня, вызвав массу вопросов и жутких предположений. От этого воздух в приемной, казалось, сгустился на столько, что стало трудно дышать. Не допив чай, я вышел наружу, посидеть на крылечке. Я так и сидел, пока Фельдшер и Карцев не вышли из дома. «А что вы тут делаете?» – спросил нивх.

– Вышел воздухом подышать. А что с пострадавшим?

– Все в порядке. Привезите его через пару недель; сниму швы.

– Спасибо, доктор.

– Всего доброго.

Мне показалось, что он простился со мной куда холоднее, чем встретил.

Через полтора месяца неподалеку от врытых в землю кабин поднялось несколько одноэтажных бараков: казарма, учебные классы, хозяйственные постройки, офицерская гостиница, камбуз. Примечательно, что элементам строений здесь принято было давать морские названия: камбуз, кубрик и прочее – вокруг было море. И все это, включая станции, было обнесено забором из колючей проволоки, и сигнальным проводом извещающим о преодолении блокируемого рубежа. Кроме того были оборудованы контрольно пропускной пункт и внутренняя телефонная связь. Все самое необходимое.

Пока обустраивались, у нас не было времени для общения с жителями поселка. Хотя кое-какой опыт был: несколько раз мы с Карцевым покупали за свои деньги свежую рыбу для солдатской столовой, чтобы разнообразить – скудный рацион «мальчиков». Но когда пароход со строителями дал прощальный гудок, мы остались на острове один на один с поселковыми.

Карцев еще в училище стал семейным человеком. Теперь где-то в Киеве у него – жена Зинаида и двухлетняя дочь Надежда. Леонид вообще любитель помучить себя раздумьями. Не знаю, сколько дней он носил в себе мысль о приезде жены. Как бы то ни было, в один прекрасный вечер он пришел ко мне с просьбой помочь ему уладить формальности, связанные с приездом Зинаиды. Я не мог ему отказать, обещал помочь, тем более, что с жильем проблем теперь не было. Хотелось надеяться, что с приездом жены, он станет серьезнее.

Леденящие массы воздуха, как огромные айсберги, скользя от Арктики к теплому океану, натыкаются на острые «пороги» островов. Когда время останавливает это движение, зимние массы, как бы в раздумье кружатся над вулканами, роняя остатки холодного груза. Последние льдины уплывают на юг, а оттуда мчится мокрый, как половая тряпка, весенний шторм.

На вершине утеса, разгоняя тучи, машет крыльями исполинская птица. Здесь, под ее спокойными взмахами пригрелась странная жизнь: в длинных запрятанных в землю фургонах, за фланелевыми занавесками гудят черные лакированные шкафы. Желтым светом пустыни мерцает таинственный мир за стеклами круглых и квадратных экранов. Перед каждым из них – солдат-оператор. На лице – желтая маска отраженного цвета. Как пианист, он восседает на стуле-вертушке. Перед ним – бесчисленные приборы, сигнальные лампочки, ручки и кнопки. Он управляется с этим, не глядя, устремив взор на экран – в простор «электрического океана», следит за струящейся за стеклом электронной разверткой, обходит дозором небо и острова. Здесь все знакомо ему: размытые пятна местных предметов дужки ближних вулканов и гор. Каждая черточка – символ понятный ему одному, и он продолжает строгий дозор: где-то там, у самой кромки зыбкого желтого мира, может быть, притаились грозящие испепелить Землю исчадия мужских ИГР.

А вот совсем рядом появилась и, будто застыла на месте, новая точка . Однако, – ничего тревожного: желтые маски теплеют: с этой проклюнувшейся в океане точкой «мальчиков» связывает моя жизнь. Я вызван на командирские сборы. В армии не дают спокойно пожить. Все норовят учить уму разуму. Всякий косноязычный мужчинка мнит себя настоящим профессором. Пусть он уверен, что нового не расскажет, зато, возвысится, чтобы тебя наставлять. Пароход увозит мою персону на «Большую землю» – это отражение его мачт сейчас встретили на экранах локатора.

2.

Вот и я, как весенний ветер, переменил направление. Лежа на койке в каюте, думал о том, как на маленьком мокром клочочке планеты почти восемь месяцев плывем по великому океану. Только морская качка безобидней тычков, что время от времени, в часы подземных волнений испытывает палуба нашего острова.

Последние годы, путешествуя по земле, по воде и над землей, я «обожрался» бескрайними просторами. Это какое-то нечеловеческое ощущение обратное клаустрофобии. Простор – это такая же пошлость, как морская болезнь. Широта порождает скуку, ленивое безразличие к людям, к постройкам и улицам. Немеренность – зла и тосклива. Съедая конкуренцию, она способствует бездарностям, ведет к вымиранию и опустошению. Получается, пустота преумножает опустошение. Я истосковался по благодати крохотных территорий, где дорожат каждой пядью. Теснота дарит трепетное внимание к каждому дому, каждому дереву, каждому камню, к каждой былинке.

Меня перебрасывали, как теннисный мячик. Но меня это не смущало. Было даже интересно. Особенно поначалу.

И еще я думал о том, что и здесь, на этой «малой земле» я нашел капеляна.

Им, по всем признакам, неявным и явным, оказался нивх Федор Федорович, стало быть, его удивительно робкая дочка была полукапом.

Не давали покоя его холодность ко мне и ее настороженность. С капелянами такое бывает, когда они чувствуют неотвратимость беды. Хотелось зайти пообщаться, но не было времени, да и повода тоже. Я же не мог идти вместе с Карцевым, когда он отправился снимать швы. Зато побывал у председателя сельсовета, по чисто административным делам, и, как бы случайно, поинтересовался о фельдшере. Узнал, что Федор Федорович был репрессирован вместе с супругой. Русская жена его умерла в лагерях где-то под Магаданом, не выдержав роды. После освобождения, в пятидесятых годах, ему запретили жить в больших городах. Он разыскал дочь и завербовался на острова.

«Лучше фельдшера не найти, – сообщил председатель, – но, как человек, он какой-то странный. С ним не поговоришь. Он больше молчит, сторонится людей, особенно тех, что в погонах»

– Ах, вот оно что!

– Но это понятно.

– Конечно.

– Люди ему благодарны. Он многих смог выручить. К тому же, тут – половина из репрессированных.

– А дочка?

– И дочка такая же. Вся в папу.

– Вообще-то, он добрый.

– Верю.

На пароходе я старательно приводил в готовность все, о чем в моем положении необходимо было знать и уметь доложить командованию, по прибытии на материк. В памяти сохранилось несколько личностей, с которыми было связано мое назначение. Мысленно, я уже объяснялся с ними. На острове мы сообщались безличными закодированными сообщениями. При этом сам код через несколько часов по команде сверху менялся.

Однако, по прибытии моему, выяснилось, что, пока меня не было почти все командование части сменилось, за исключением командира – полковника Ароновского.

Мне пожали руку, показали расписание занятий, объяснили, где буду спать, и принимать пищу, и все это – вместо обстоятельного допроса, которого я не без трепета ждал.

«Людям тут – не до нас – таков мой вывод, сделанный в первый же день. И было не ясно, доволен я или нет, тогда, как товарищей по сборам подобные вещи мало тревожили: они научились ценить перемены и паузы. Я выглядел среди них белой вороной. Мне всюду мерещились основания для беспокойства.

Так начались и незаметно прошли эти сборы. Я уже начал привыкать к мысли, что наше хозяйство здесь никого особенно не интересует, когда за два дня до окончания мероприятия нас (группу начальников постов) вызвали «на ковер» к командиру части. Полковник Ароновский снова пожал каждому руку и сказал: «А теперь посмотрите со стороны на свою работу», и повел на командный пункт. Это был большой зал, двумя параллельными перегородками разделенный на три длинных зала.

Первая перегородка состояла из ряда окон (по числу постов) из полупрозрачного органического стекла – планшеты. В первом зале перед каждым из них сидел планшетист. Специальным карандашом он наносил воздушную обстановку на стекло, где заранее были нанесены очертания границ, островов и материков. Закодированные данные поступали с постов на узел связи и оттуда считывались в наушники планшетиста. Цифры и буквы он изображал зеркально, чтобы с другой стороны окна, они выходили нормально. В центральном зале за столами сидели дежурные по командному пункту. Они, следили за обстановкой, управляли работой постов, а так же должны были, в случае угрозы оповещать население и войска о воздушной опасности.

Вторая перегородка была полностью прозрачна. Третий зал был местом представителей сил обороны, то есть истребительной авиации, зенитной артиллерии, зенитно-ракетных войск и прочих средств. Наблюдая по планшетам за изменением обстановки, имея непрерывную связь со стоящими на дежурстве частями, именно эти люди руководили противовоздушной обороной приморской зоны.

Оказавшись в центральном зале, каждый из гостей подошел к планшету своего поста (номер значился сверху). Обстановка в это время суток была штатной: над нейтральными водами, вдоль побережья тонкой змейкой тянулась трасса «Аякса» – американского самолета-радара. Это заполненный аппаратурой большой самолет, накрытый сверху «блином» антенной системы. Учитывая высоту, на которой летел аппарат, эффективность такого мобильного радиолокационного поста была много больше всех наших постов взятых вместе. Приморская зона была перед ним, как на ладони; авиация засекалась на взлете. Он фактически царил над территорией, а нам нечем было ответить. Видно было, как наши истребители подлетали, недолго сопровождали его и возвращались домой. Это была игра на нервах – отвратительная игра, в которую вбухивались сумасшедшие средства.

Подошел полковник Ароновский, достал линеечку, прикинул расстояние от точки, где находился пост, до первой засечки «Аякса».

– Неплохо!

Это «неплохо» зависело от навыков оператора, а главным образом от высоты расположения антенны над уровнем моря, ибо электронный луч распространяется на дальность прямого видения, и только в исключительных случаях, зависящих от положения атмосферных слоев, он начинает огибать землю.

– Сразу видно, антенна – на высоте.

Я ткнул пальцем в змейку «Аякса»

– Вот бы поднять, как у этого!

– На четыре километра!? Ну, вы, капитан, и шутник!

«Извините, «старший лейтенант», – поправил я.

«Мне лучше знать», – молвил он загадочно и, вдруг, спросил: «Как учеба, Паланов»?

Потихоньку.

Хвостов нет?

Никак нет.

– Молодец!

Из командного пункта вернулись в кабинет командира.

«Подсаживайтесь к столу», – предложил он.

На столе лежали стопки бумаги и шариковые авторучки.

– Сейчас я коротко охарактеризую работу каждого подразделения, запишите, на что надо обратить внимание. Затем письменно подготовьте свои предложения и просьбы по обустройству постов.

«А если уже подготовлено?» – спросил я.

– Тогда подпишите и оставьте на месте.

Прошло два часа. Выслушав критику и оставив свои предложения, мы надеялись, что нас отпустят.

«А теперь, – сказал Ароновский, – я зачитаю приказ Главкома»

Утомленный за день, я прикрыл глаза, меньше всего ожидая, что речь пойдет обо мне. Хотя нечто подобное предчувствовал. Если суть приказа выразить строчкой, он будет выглядеть так: «Начальнику поста номер три, старшему лейтенанту Паланову, присвоить очередное воинское звание «капитан»!

«Надо обмыть!» – сказал кто-то.

Кто-то ответил: «А как же, обмоем!»

«Никаких обмываний! – объявил полковник. – С этой минуты у капитана – особое задание. Все, кроме Паланова – свободны».