Текст книги "Житие Блаженного Бориса"

9.

Алма-Ата, – подножие гор. Сверкающие вершины на горизонте, журчание арыков, шелест листвы. Все чужое – и звуки и запахи. Серый приплюснутый кинотеатр. Хочется чего-то знакомого. Пошел на Лолиту Торес, «Возраст любви». Попробовал кумыс – непривычный хмельной кефир из конского молока.

Вокруг – огромные парки, цветники. Случайные массивные здания из серого камня. Огромная, жаркая, пыльная деревня – зеленая запутанность (скорее запущенность) не то улиц, не то дебрей. Много красивых интеллигентных лиц (скорее всего местных метисов): все-таки столица (пока еще столица). Много мужчин в шляпах с каким-то восточным фасоном: белые островерхие войлочные колпаки или, более привычные для русского глаза, тюбетейки.

Переночевал в привокзальной комнате отдыха – та же казарма с одноэтажными койками. Утром, рано утром, к перрону подали мой поезд. И хотя ехать было всего сто двадцать километров, это была не пригородная электричка, а обыкновенный пассажирский состав с общими вагонами. И хотя ехать всего три – четыре часа, в поезде был вагон-ресторан. Здесь уже было много офицеров, ехавшие в Отар: одни, получившие назначение, другие – командировочные. И, почти все – навеселе. Улыбались, стучали костяшками домино, вовсю орали и гоготали. Я (наивная душа) попытался уйти от этого шума в вагон-ресторан, но ошибся, именно здесь оказавшись в центре событий. Появились штатские в халатах (степенные, пожилые, седобородые). Они сторонились гогочущего офицерья и даже говорили на эту тему с разносившим чай пожилым официантом. Тот что-то виновато лепетал, качая головой и цокая языком. Скорее всего, по-казахски это значило нечто успокаивающее, и в то же время не очень потребное. Типа, «Что взять с этих русских? – Быдло, оно и есть «быдло!» Но офицеры ругались все веселее и агрессивнее. У них было много непотребных слов (ниже пояса). Мало-помалу, пошли в ход кулаки. «Эй! Эй! Эй! Петухи! – крикнул какой-то старший офицер, – угомонитесь!» Но на него даже не взглянули. Разворачивалась пьяная потасовка.

В драках действует разделение на «своих и чужых» по повадкам, внешности, внутреннему ощущению. Мне, как «полукапу» приятнее было видеть и иметь дело с разного рода метисами. В конце концов, это самая обширная нация на Земле. Чистая порода предпочтительней там, где требуется узкий и специфический набор качеств, например: скорость сила, нюх и так далее. Для человека разумного все же важнее широта мысли, вкус к разнообразию и многовариантности.

Я не собирался стоять в стороне. Мной овладел азарт. Но направлен он был, если можно так выразиться, на противостояние стихии (независимо от того на чьей стороне – мои симпатии).

Однажды на книжной полке отца я нашел старинный фолиант посвященный истории. В книге прослеживалась история народа от племенного сообщества, до последних времен. Автором был известный капелян, как я тогда понял, один из первопроходцев. С чисто зоологической точки зрения исследуемый зоологический тип непрерывно совершенствовался. Светловолосый, одаренный острым зрением, немного ленивый и медлительный, он был среднего роста, хотя попадались и богатыри. В гневе обладал неукротимым мужеством и другими первобытными доблестями. Так вот, этот образ жизни – эту стихию – историк определил, как «Набеговая культура». И я чувствовал, это – именно то, чему следует противостоять. И о самих противостояниях мне довелось немало прочесть. Я, можно сказать, был человеком книжным. Люблю Льва Николаевича, но его стенания о чудовищности войн («Севастопольские рассказы» и прочее) – считаю, хотя и справедливыми, но бесполезными. Кого они остановили? Накануне Второй мировой войны обе стороны, как это было во все времена, страшились войны, но, убежденные в своей победе, дрожали от азарта и нетерпения. А когда пошла «заваруха», стенать уже было поздно.

Я сидел за не слишком чистым столиком вагона-ресторана лицом по ходу поезда, ползущего на запад по казахским степям. Передо мной стояла бутылочка хмельного кумыса. Стучали колеса, гоготало лихое полутрезвое офицерство. Какой-то капитан, ополоумевший от выпитого, приближался ко мне по проходу. Он не требовал, чтобы ему смотрели в лицо. Он сам, не отрываясь, глядел мне в глаза. Ему явно не понравилось, как я на него посмотрел. «Чего ухмыляешься лейтенант? Мурло чешется? Могу почесать!» Его шляхетские усища на смуглых щеках топорщились, как два лезвия. Ему навстречу, держась за столы, проследовал веселый батыр в тюбетейке. У него тоже были усы, но черные и закрученные вниз. Этого я назвал про себя Тамерланом. Где-то в центре вагона-ресторана они встретились. Впечатление было, что это произошло неожиданно для каждого из них. Но, сцепившись, они уже не могли расцепиться. Тамерлан был массивнее, и парочка, под крики и улюлюканья зрителей, сопя и визжа, медленно отступала по ходу поезда к выходу из вагона.

В тот момент, когда, испытанным способом, я инициировал «мокричник», произошло событие, едва не стоившее жизни некоторым из наших героев: дверь тамбура распахнулась. Влетела новая стая жаждущих закусить, отведать спиртного, дать размахнуться руке и поймать встречный взмах. «Ягодки крыжовника» полетели в открытую дверь тамбура и далее на переходную площадку, условно огороженную от внешнего мира рваным брезентом. Я бросился к ближайшему «стоп-крану» и рванул рычаг. Некоторые крыжовины просыпались на полотно. Я подумал: «Не дай бог угодят под колеса!» – Мне не нужны были жертвы! Поезд остановился, но не мгновенно. Только тогда я вырубил свой «мокричник». Из закутков ресторанного тамбура и переходной площадки, принимая человеческий вид, вылезли те, кому удалось зацепиться и удержаться в вагоне. Когда поезд остановился, открыли двери, и, почти все, кто был в ресторане, спустились на шпалы и смотрели в хвост поезда. Туда же из головного вагона проследовал путевой патруль: капитан с бляхой и повязкой на рукаве и два автоматчика. Навстречу им, крича и размахивая руками, из горячей степи спешила группа «отставших товарищей», успевших основательно протрезветь. Слава богу, все были целы и невредимы. Патруль остановил их у хвостового вагона, и, после проверки документов, все поднялись в последний тамбур. Объявили: «Всем разойтись по своим местам для проверки документов перед Отаром»: место считалось закрытым, от того и патруль и проверки на каждом шагу.

Часть третья
Отар

1.

Это не был ни восточный, ни современный город – просто обширная россыпь разнокалиберных домиков (полу хижин, полу палаток). В отличии от Алма-Аты гор здесь уже не было видно. Кругом – степь, выжженная солнцем уже в мае. Зелень (кустарники трава, деревья) – явления здесь чуть ли не случайные. Все казалось случайным и временным, как бывает в армии, но Отар не был военным городком. Военные городки обычно проектируются и строятся на долго. А здесь приехали, прикрыли голову от солнца, чтобы на завтра сорваться куда-нибудь еще, Но задержались… лет этак на пятьдесят. Все здесь – и люди и полигоны, и заводские корпуса за околицей было посвящено «бестолковой» дуре с поэтическим названием «Луна» – баллистической ракете среднего, а вернее сказать, много меньше среднего радиуса действия. Ее здесь лелеяли, холили, показывали знатным комиссиям, проклинали и славили. Ради нее здесь поставили россыпь серых «хрущевок», проложили и успели разбить дороги. Она являлась предметом торжеств и скандалов: Ракета взрывалась на старте, падала, не успев вознестись. Уносилась в пустыню и пропадала «с концами», зарывшись в пески Таукум или воды Балхаша. Как заблудившийся «Тунгусский метеорит» она с ревом и пламенем проносилась над голодной степью Бетпак-Дала, над песками Маюкум над берегами речушки по имени Чу. Руководителям пусков наша пустая страна начинала казаться жалкой уязвимой заплаткой на теле Земли, остро нуждавшейся в дополнительных артиллерийских «директрисах» (оси секторов полигона, по которым измеряются дальности выстрелов). Собственно, полет баллистической, то бишь, неуправляемой ракеты, во многом напоминает полет обыкновенного артснаряда. Покинув пусковую установку и, выработав разгонное топливо, она так же всецело, зависит от состояния атмосферных масс, которые преодолевает: от их плотности, вертикальных и горизонтальных движений на всех высотах, на всем протяжении полета. Чтобы при падении отклонение ракеты от цели было минимальным, необходимо учесть эти параметры и на старте ввести соответствующие угловые поправки.

Между прочим, это как раз та наука, к которой нас приобщал Магнитштейн. Именно приборы управления артиллерийским огнем автоматически вводили угловые поправки, учитывающие атмосферные изменения. Разница была в несоизмеримости пространств, одолеваемых ракетой и обыкновенным артиллерийским снарядом. Однако и требования к точности попадания с использованием ядерной боеголовки были, естественно, не такие суровые, ибо радиус поражения соответственно возрастал .

На перроне станции Отар меня встретил одетый в полевую форму офицер, который представился, капитаном Поповым. Я, было, начал докладывать, по всей форме: «о прибытии на трехмесячные офицерские курсы», но он остановил меня шлепком по плечу и рукопожатием». «С прибытием, лейтенант!» При этом, показалось, он успел сличить меня с фотографией на личном деле, которое захватил на станцию. Но главное, он отчетливо дал мне понять, что, надев погоны со звездочками, я перешел в касту уважаемых людей, для которых уставные формальности – всего лишь формальности.

На стареньком газовском автобусе меня привезли в город и поселили в комнате с одним окном. Здесь стояли четыре койки так, что едва хватало места для прохода. Моя – естественно, оказалась у двери. Остальные уже были заняты. Кажется, я приехал последним. Для приезжих были отведены еще два «кубрика», (так, на флотский манер, здесь называли спаленки). Остальные участники сборов были из местных.

В доме, где нас разместили, находился штаб батальона, к которому нас прикомандировали. Все здесь носили погоны связистов. Тогда как приезжие, включая меня, носили артиллерийскую форму. Мы получили талоны и могли питаться в местном буфете. Три наши комнаты размещались в жилом крыле здания, которое имело отдельный вход и даже дворик с детским городком. Классы для занятий находились в учебном центре батальона. Это – в двух кварталах от штаба. Там же находился парк для хранения техники, лаборатории и площадки для ее испытаний. Это была уже окраина города.

Первую ночь в Отаре мне не спалось. Не потому что в кубрике был сплошной храп. К этой напасти казарма меня приучила. Я знал, что и сам похрапываю. Здесь появились новые звуки – не то визг, не то вой. Они начинались то сами по себе, то разбуженные сиреной или автосигналом. Высокий скулящий вопль действовал на нервы. Словно кого-то терзали, и этот кто-то был слаб, но живуч и никак не хотел умирать, а потому невольная изначальная жалость постепенно перерождалась в ненависть. Мысли разлетались, как искры и обжигали, попадая на больные места. А хотелось подумать о чем-то существенном. Например, о матери, которая ждет в Саратове, не молодая не старая – пенсионерка с обликом десятилетней девочки – с диагнозом «злокачественное времятечение» (сокращенно З.В.). Эта болезнь у нее началась при моем рождении (тогда ей исполнилось тридцать пять лет). Она была архивным работником. В пятнадцать лет я был посвящен отцом (сто процентным капеляном) в эту жуткую тайну. Он научил меня отличать капелян, полукапов и четвертькапов от обыкновенных людей. Болезнью З.В. мог заболеть кто угодно из связанных родственно с капелянами. Процент заболевших обоего пола был не значительным, но все же заметным. Причем, болезнь могла протекать как интенсивно, так и носить стертую форму, неожиданно останавливаться, а потом развиваться вновь. Или не развиваться совсем. Эта напасть могла протащить несчастного по всей возрастной шкале. Наиболее опасными, естественно, были крайние стадии: впадение в младенчество и погружение в дряхлость. Была и еще одна опасность: не понимая природы болезни, невежественные эскулапы могли просто напросто залечить больного.

Когда отца не стало мама выглядела девятнадцатилетней девушкой. Уже курсантом я ездил в Аксай на ее кремацию. Эта поездка кончилась тем, что вектор «злокачественного времятечения» повернул у нее на 180 градусов, и мама, продолжая жить, помаленьку стала взрослеть. Хотя наука давно занимается этой проблемой, выявить четкие закономерности болезни пока что не удается.

На соседней койке кто-то проснулся, закряхтел заворочался, проворчал: «Ну, шакалье! Спать не дают!»

– Думаете, это шакалы? – шепотом осведомился я.

– Ты что, лейтенант, никогда их раньше не слышал!?

– Я прибыл только вчера.

– Понятно. Ну, давай спать.

– Что-то душно.

– Включи вентилятор.

– Где?

– За дверью.

В коридоре и на лестничной площадке горел свет. Я включил вентилятор, а, услышав где-то внизу шум, подошел к коридорному окошку. На горизонте уже выступала ослепительная полоска зари, а внизу, во дворе, какая-то женщина вешала на веревках, растянутых между столбами, белье.

Я вернулся к себе, надев спортивные брюки и кеды, спустился по лестнице.

«Доброе утро, молодой человек!» – приветствовала меня уже не молодая женщина с удивительно молодым и приветливым голосом. «Утро доброе! – Улыбаясь, отвечал я, – Но разве оно уже наступило? Ведь еще темно.»

– Раз можно вешать белье, значит уже светло. Вот, спешу успеть до наступления пекла.

– А могу я помочь?

– А что помогать? – я почти кончила. Вы тот лейтенант, что прибыл вчера?

– Как вы догадались? Вы, наверно, всех тут знаете?

– Всех не всех, но кого надо знаю. Мы вас ждали.

– Меня!?

– Вас, вас! Вы, Паланов Борис? А я – Мария Ивановна.

– Вот что, Мария Ивановна, давайте я хоть тазики понесу.

– Понесите.

– Женщина имела крепкое сбитое тело, но на лице было много глубоких морщин. Возможно, утренние тени делали их более резкими.

В окошечке наверху появились физиономии проснувшихся офицеров. «Ну вот, – скала женщина, кивнув в их сторону, кажется, мы кое-кого разбудили». Возле своей двери она отобрала у меня тазики, сказав: «Ну, спасибо, помогли старушке». При новом освещении я заметил в глазах ее некую искру, а давешние слова «Мы вас ждали», вдруг заставили насторожиться. Что-то в этом взгляде показалось знакомым.

Но у меня уже не было времени обсасывать впечатления. С третьего этажа веселой гурьбой спускались товарищи офицеры. На площадке они остановились и, улыбаясь, о чем-то негромко переговаривались. «Ты хоть знаешь, Паланов, с кем сейчас разговаривал?» – спросил майор, который в темноте проклинал «шакалье».

– Она представилась Марией Ивановной.

– А сам-то представился?

– А зачем? Она и так обо мне все знает.

– Как это знает?!

Сама сказала: «Мы вас ждали, Борис Паланов».

Кого? Тебя!? Фантазер! Это жена полковника Колюжного!

После завтрака нашу группу – двадцать представителей из разных округов (один лейтенант, одиннадцать старших лейтенантов, семь капитанов и один майор) – провели в часть и посадили в класс. По стенам были развешаны огромные «простыни» принципиальных схем и стандартные, успевшие мне надоесть в училище, пособия в виде объемных картинок.

Потом раздалась команда: «Товарищи офицеры!» и явилось начальство, не то, чтобы очень высокое, но для нас – в самый раз. Начальство заняло стулья за покрытый зеленым сукном столом президиума. Старший из них (представитель министерства полковник Серов) встал, представился сам и представил остальных: командира части – полковника Колюжного, начальника сборов и, как я понял, старшего преподавателя подполковника Свердлова, майора Парамонова (особый отдел).

Тем же рыкающим голосом, каким представлял коллег, полковник решил нам дать представление о новом изделии под условным названием «Самара». Он произнес: «Меня ждут в другом месте, поэтому разрешите начать первому». И он начал. При этом, если не прислушиваться к словам, то могло показаться, что речь шла не об электронных хитростях, а о «выдвижении батальона мотопехоты под артиллерийским прикрытием на передний рубеж». Серов представлял здесь в едином лице заказчика, проектировщиков и изготовителя. Хотя в глубине души был по своей натуре простым солдатом-рубакой, ненавидевшим «всякие фигли-мигли». На Т-образной подставке появилась блок-схема изделия «Самара», которое мы должны были изучать. Ассистировал (снимал и развешивал плакаты) тот самый капитан Попов, что встретил меня на перроне.

Особых сложностей не было: небольшой пеленгатор следил за сигналом метеозонда, фиксируя координаты шарика, его высоту, температуру и давление воздуха. При этом координаты, нужные для вычисления скорости ветра, давал сам пеленгатор, а высоту и метеоданные в точках пеленга определяла и передавала бортовая аппаратура зонда. Эти данные считывались, вручную наносились на планшет, где заранее прочерчена была трасса полета ракеты «Луна».

А вот далее начиналось самое хитроумное: к планшету придавался пакет специальных лекал и счетных линеек, пользуясь которыми, при некоторой сноровке, можно было попытаться определить зависящие от погоды поправочные установки перед стартом баллистической ракеты.

Когда полковник окончил, то многозначительно обвел всех глазами, дескать, «О, как»! Затем он нацелился прямо мне в лоб. «Вот я смотрю, лейтенант, вы все время улыбались. Что вас так веселит»?

– Извините, товарищ полковник, я не понял, что собственно, здесь является изделием «Самара»?

– А вот все то, что я говорил.

Полковник обвел указкой плакаты.

– Так ведь пеленгатор уже существует, бортовая аппаратура метеозондов – тоже. Остается планшет с пакетом лекал и линеек, чтобы опять всю работу делать вручную! Это и есть «изделие»!?

– А вы, лейтенант, как хотели?

– Чтобы все было на автомате, как у зенитчиков на приборе управления артиллерийским огнем!

– Я смотрю, разбаловали вас вот таких вот! Вам уже ни головой, ни ручками не охота работать.

Сзади меня тыкали и теребили коллеги: «Заткнись, лейтенант! Какая муха тебя укусила»?!

Со своего стула поднялся подполковник Свердлов: «Товарищ полковник, я потом ему все разъясню».

– Будьте добры – разъясните! Особенно, как положено со старшими разговаривать! Ну, а я, с вашего позволения вас оставлю. Меня ждут люди.

Мне показалось, уходя, полковник, глядя в мою сторону, зловеще улыбался.

2.

Училище не смогло из меня сделать компанейского парня. Я не любил офицерских компаний. И строй курсантов был мне милее, нежели гурьба офицеров, где надо обязательно что-нибудь говорить, следить за своими и не своими словами, чтобы поддерживать разговор. В строю разговаривать запрещается. Редкий случай, когда запрет, возвращает, по существу, связанному человеку, ощущение свободы. В строю я мог думать, о чем угодно, воображать себя, кем угодно и где угодно (только не прозевай строевой команды). Я не мог поделиться этим ни с кем, кроме мамы. «Я всегда говорила, что ты – изверг – качала она головой, – изверг рода человеческого, то есть извергнутый обществом. Только это не твоя вина».

Будучи работником архива древних актов, целиком пропитанная историей, она боялась и ненавидела все изуверское. Мама любила меня, но, кажется, не понимала настоящей причины беды: я был так стар, что между мной и сверстниками существовал провальный разрыв.

На другой день, сразу после обеда, я заскочил в гостиницу, рассчитывая чуть-чуть отдохнуть. Но было так жарко, что заснуть не получилось. Изнывая от жары, отправился в душ, обмылся, спустился на первый этаж, чтобы уже идти на занятия в класс и тут столкнулся с уже знакомой мне женой командира части. Она только что вышла из своей двери и, узнав меня, обрадовалась. «А, это вы, Борис! У меня к вам просьба.»

– Слушаю вас, Мария Ивановна!

Жена командира части (Колюжная) обратилась ко мне со странной просьбой, привести домой сына Володю.

– С удовольствием. А как я его найду?

– Он один играет в песочнице, и кроме него там больше никого нет.

Я удивился.

– Вы не подумайте, что он совсем маленький. Он уже в школу ходит.

– А просто позвать не пробовали, песочница-то – совсем рядом.

– Пробовала. Он у нас, если чем увлечется, – не докричишься.

– И чем же он увлекается?

– Черте чем! Сами увидите. Я просто не хочу выходить. Взгляните, что там творится. А вам все равно – идти.

«Я вас понимаю», – согласился я, хотя все равно было странно.

Приоткрыв дверь, я тут же ее захлопнул: с улицы, обдало тепловой волной. Но, действительно, идти все равно было надо. И, пересилив себя, я вышел.

Солнце, казалось, совсем обезумело: палило сквозь белесую дымку без всякой пощады. Даже, когда – скрывалось из вида, нагревшиеся стены домов жарили убийственным накопившимся жаром. Только высунешь нос и, как будто, на лоб опускалась чья-то ладонь и давила к земле. Трудно было дышать.

Мальчик полулежал возле песочницы, не там, где было много песка, а где песок рассыпали мимо короба, и под ним еще сохранилось немного травы. В одной руке он держал большую круглую лупу, в другой деревянную палочку с обуглившимся концом. «Ну, Вова, здравствуй!» – сказал я, нагнувшись к ребенку, и понял, он не видит меня и не слышит. Я зашел с другой стороны. На этот раз он заметил меня и поднял белокурую голову. «Дяденька, вы мне мешаете!» – в его огромных глазищах была досада.

Я содрогнулся. Меня поразили не слова и даже не взгляд.

– И чем я тебе мешаю? – мямлил я деревенеющим языком, теряя дар речи, не столько от безумной жары, сколько от неожиданности.

– Вы мне затеняете солнце.

– Тебе не хватает солнца!? Что ты с ним делаешь?

– Устраиваю «сафари!»

– Что? Что!?

Слова мальчика должны были поражать. Но еще больше потрясали его глаза и голос.

– «Сафари»! Это такая охота в Африке на львов и антилоп.

«И как же ты это делаешь?» – спросил я лукаво, хотя уже сам все понял. Наверно, ощутив иронию, он замолчал, и с увлечением продолжал свое «дело», с помощью увеличительного стекла и солнца охотясь на муравьишек.

– И не жалко тебе?

– А чего их жалеть? Они даже не успевают понять, что с ними творят, как в Нагасаки – япошки.

– Ты думаешь, им не больно? Видишь, они спешат закопаться в песок.

– Напрасно спешат! Естественно, им горячо. А я их палочкой заверну. Нет, голубчики! От меня не уйдете!

– Чем же перед тобой они виноваты?

– Когда преследуют льва, разве спрашивают, чем он провинился? Убить льва и привезти его шкуру – для охотника большущая честь! А добыть рога антилопы?

– Ты гордишься, поджаривая муравьишек?

– Немножко горжусь. Муравей маленький, но и я пока тоже маленький, а придумал такую классную казнь. Что лев, что муравей – какие у них мозги! Они не могут чувствовать, как люди.

– А у ос есть мозги?

– Наверно не больше, чем у муравья.

– Почему ж ты на них не охотишься?

– Я уже пробовал. Осу надо сперва раздавить иначе она может взлететь и ужалить. А поджаривать раздавленную осу не интересно: не видно, как она трепыхается.

– Значит, поджаривать нужно тех, кто трепыхается и не может ужалить?

– И тех, кого нельзя назвать людьми, даже если они и люди.

– Как это понимать!?

– Ребята называют их овощами.

– Овощами!? У них что, меньше мозгов! Они не чувствуют боли?

– Нет, и мозги у них есть, но не включены, и боль они тоже чувствуют, но по-другому.

– Как по-другому?

– Наверно, как «овощи». «Овощ» он и есть «овощ».

– А у вас в классе есть «овощи»?

– Сколько угодно!

– И ты бы их…

– Ну да! С превеликим удовольствием!

Речь мальчика была странной – не то взрослой, не то детской, а главное – чем-то знакомой.

– И не жалко было бы?

– Пожалуй, жалко… Но не больше, чем муравьишек.

– Ну, вот что, охотник, кончай «сафари» – мама зовет.

Он даже не поднял головы и не моргнул ни одним из своих больших глаз. Наблюдая эту омерзительную охоту, я не знал, что мне делать: отобрать стекло, взять за руку и утащить в подъезд – он, пожалуй, устроит истерику. Влепить хорошую оплеуху – не многим лучше того, чем он сейчас сам занимается. Мне до того было не по себе, что я как будто перестал чувствовать зной, хотя жара была нестерпимая. Солнце словно издевалось надо мной. Я готов был взорваться. И в этот момент, мальчик медленно, словно засыпая, опустил голову на песок. Однажды я уже это видел. Мелькнула мысль: ««Тепловой удар!» – и, сдунув с его лица песчинки, поволок в прохладный подъезд. Как ни странно, женщина, с причитаниями выбежавшая навстречу, глядела не на мальчика, а куда-то поверх наших голов. А он уже приходил в себя и «трепыхался» у меня на руках. Я с облегчением поставил маленького «палача» на ноги, а в следующее мгновение Володя заорал благим матом: «Нет!» «Не-е-ет!» «Не хочу-у-у!», – он показывая в том направлении, куда смотрела и женщина, потом размахнулся, швырнул лупу в сторону разъяренного солнца и бросился внутрь дома. Я повернул голову и едва не вскрикнул: вокруг раскаленного солнца возникло большое кольцо, точь в точь – обрамление линзы, с помощью которой кто-то из космоса пытался нас выжечь, как муравьишек. Но в следующий момент я рассмеялся. «Стойте! Почему вы смеетесь? Что это?!» – тревожно спрашивала женщина. «Это – Гало, объяснял я – атмосферное явление вроде северного сияния или радуги – результат рассеяния света в кристалликах льда на большой высоте». Я старался объяснять понятно. Но, Мария Ивановна переспросила: «результат чего?» Я собирался повторить сказанное, но что-то заставило меня выразиться иначе. «Результат дисперсии света», – уверенно сообщил я. Женщина кивнула и успокоилась – я давно подозревал, что магическая абракадабра звучит иногда убедительнее простых человеческих объяснений.

Эти события опустошили меня. Я опаздывал. Уже не было времени выяснять открывшиеся обстоятельства. Надо было идти.