Текст книги "Житие Блаженного Бориса"

9.

Утром, после развода, когда я следом за строем своих молодцов отправился в цех, меня остановил посыльный: Стоякин опять вызывал к себе.

В кабинете он показал газету – печатный орган Группы войск дал на первой странице большой портрет.

«Что вы можете о нем сказать»? – спросил полковник.

– С человеком не встречался, но портрет уже видел. Это главнокомандующий Группой Войск маршал Кочевой.

– И что вы о нем скажете?

– По внешнему виду?

– Хотя бы так.

Довольно большая голова, широкое лицо, короткая прилизанная стрижка, властная складка губ. В выражении лица – решимость, любой ценой за 15 суток дойти до Гибралтара. По сравнению с ним, даже маршал Жуков кажется интеллектуалом.

– Правильно мыслишь, Борис. Маршала он получил только этой весной. Как думаешь, с какой целью?

– Вероятно, из-за Чехословакии.

– И опять ты прав. Но не потому, что ему отводится здесь ключевая роль, а потому, что не ясно как к назревающим событиям отнесется запад. Мы как бы хотим обратить внимание на сильную личность, владеющую сокрушительным ударным кулаком.

– Как звериный рык из клетки: «Не подходи!»

– Именно! Он готовит к вторжению одну из шести своих армий (не самую сильную). Она расположена на востоке оккупационной зоны и дальше других отстоит от линии соприкосновения с войсками НАТО, обладает негласным статусом резервной, а кроме того имеет около Пирны прямой выход к Праге. По опыту Венгерских событий, во время «семейной грызни», на подстраховке должны находиться мощные силы. Я уверен, после вторжения Кочевой не усидит на месте, будет летать то в Прагу (в армию, которую лично готовил), то обратно в Германию (в собственный штаб). И вот тут можно ждать любых провокаций.

– Каких?

Не знаю. Для этого ты мне и нужен. В службе артвооружения армии у меня есть друзья. Хочу на время прикомандировать тебя к ним, как представителя базы.

– Зачем?

– Чем черт не шутит, а вдруг нам удастся предотвратить ни мало не много… мировую войну! Как ты считаешь?

– По-моему, – не очень серьезно.

– А вдруг?

– Ну я не знаю, в конце концов, все может быть…

– То-то и оно! Я не могу туда ехать: будет слишком заметно. А ты маленький лейтенант, почти не заметный. Предписание мы тебе выправим, в лучшем виде. Да и Константин Петрович, с которым ты едешь, человек добрый, покладистый. Он не из капелян, но славный малый. Ты готов ехать?

– Готов.

– Не дрейфишь?

– Никак нет!

– Ну, молодец! Через двадцать минут подъедет Беляев: из Эберсвальде. Тут близко.

– Кто это? И откуда?

– Начальник службы артвооружения – Константин Петрович, о котором я только что говорил. В Эберсвальде – их штаб.

– Мне собираться?

– Да, иди, соберись и скорей возвращайся.

– А в цех?

– Я сообщу туда сам. Надо спешить. Ждать не будут.

«Извините, вижу, вы меня не узнали, – улыбался подполковник Беляев, устраиваясь в кресле впереди меня. Мы были с вами на проверке в Нойштрелице, вы – из штаба Группы, а мы – из Эберсвальде на своем автобусе».

– Действительно, теперь я вспоминаю. Простите, у меня там мозги едва не спеклись.

Видел. Сочувствую! Вам пришлось помозговать. Всегда на проверку брали трех РЛС-ников, а вы один справились.

– Едва справился.

– Что говорить, справились! Молодец! Все отмечают!

– Уже не важно.

– Важно, Борис, очень важно, как о вас люди думают!

Константин Петрович был не просто добр и говорлив, он был восторжен. Я старался не спорить. Все это не просто утомляло. Было неудобно: он – по крайней мере, лет на пятнадцать старше меня. Тем более, что рядом со мной сидела молчаливая личность – очень серьезный капитан Серов из автотракторной службы 20-той армии. Он, казалось, был придавлен ответственностью: любое происшествие на дороге касалось его. Подполковник то и дело оборачивался к нам: подмигивал и подбадривал. Он был весел, радушен, как добрый хозяин, настроенный на праздничный лад.

Мы катили на юг. Миновали курортный Бад-Заров, на берегу озера шириной полтора, длиной шесть километров. А потом и другие озера. Мимо проплыло казавшееся огромным озеро Швилох с деревушками по берегам. Городки: Бесков, Фридланд, колонны военных машин: будок, прицепов, крытых брезентом, открытых, малых, больших – вся Пруссия словно устремилась на юг. Все грохотало, шумело гудело. Это движение и этот шум вдохновляли Беляева и повергали в депрессию капитана Серова. Движущиеся колеса трепались, рабочие поверхности двигателей изнашивались, смазка утрачивала свои свойства, глаза и руки водителей уставали, теряли зоркость и твердость – приближалась полоса аварий, за каждую из которых придется ответить бедняге – Серову. Вот и первая: у нас на глазах, при резком торможении, из-под колесного тягача выкатилось на дорогу переднее колесо. Слава Богу, обошлось без жертв (не было встречных машин). Колонна задержалась, и Серов отвел душу на нерадивом водителе. Наконец я услышал и его голос: то был хриплый мат с вкраплениями технических терминов. Настроение и без того было гадким, а тут еще эта свара. Беляев, разминая ноги около нашего газика, продолжал радоваться жизни. И тогда я, засунув два пальца под портупею, осторожно заскреб под ложечкой, надавив ненароком на «кнопку» и неожиданно ощутил перемену: мое поганое настроение в ту же секунду передалось Беляеву. Он помрачнел, надулся и без всякого перехода выругался. Кожа лица налилась кровью. Казалось, он вот вот расплачется. Такая перемена явно была не свойственна его характеру. И я почувствовал себя негодяем.

«Если бы ты знал, как мне все это осточертело»! – произнес он в сердцах.

– Константин Петрович, что с вами? Вам плохо?

Я, вдруг, решил, что он болен, и вся его жизнерадостность только маска. Впрочем, когда, наконец, колонна тронулась, не прошло и десяти минут, хорошее настроение вернулось к нему. Он относился к редкой породе людей, которым, как воздух, как солнечный свет нужны улыбки людей. Они улыбаются, чтобы заразить улыбкой других и получить «отражение света». Это был способ существования – может быть, самый гуманный солнечный способ.

Кусок Германии, по которому мы сейчас ехали, назывался «Саксонией» или «Саксонской Швейцарией» – горный лесной край, должно быть, напоминал Швейцарию.

Войска двигались несколькими параллельными шоссейными дорогами. Столицу Саксонии, Дрезден, проехали стороной. Здесь все: и леса, и горы и высокие скалы, и как бы игрушечные дерееньки, и замки и маленькие города нанизывались на водную нить реки Эльбы. Миновав Пирну, мы приблизились к границе с Чехословакией. За этой чертой был другой мир, и река звалась уже по-славянски – Лабой. Отсюда до столичной Праги оставалось всего сто шестьдесят километров, а по прямой и того меньше – каких-нибудь сто, сто двадцать километров.

Пересекая границу, мы видели только немецких пограничников. Чехи не показались.

Когда стало темнеть, случилась беда, и выдвижение войск приостановилось. Оглашавший окрестности грохот колес прервался, словно оборвалась неистовая жизнь и началась другая – робкая, боявшаяся себя выдать. Мы не были непосредственными свидетелями происшествия. Оно случилось впереди, за горой, за поворотом и перекрестком. Мы только слышали грохот свалившейся с обрыва машины и взрыв взорвавшегося бензобака. Погиб почти весь личный состав, ехавший под брезентовым пологом в кузове. Однако печальное событие омрачалось двумя дополнительными обстоятельствами. Первое: то, что на перекрестке был установлен ложный дорожный указатель, загнавший колонну в тупик и вынудивший разворачиваться на опасном пятачке. И второе: преступная безответственность старшего машины, погубившего взвод: лейтенант приказал водителю поменяться с ним местом, а сами не справился с управлением. Этим «болели» многие: все имели водительские права и у каждого чесались руки. Меня и самого ни раз подмывало так сделать, но что-то останавливало.

Сведения о происшествии мы получили по рации, закрепленной на передней панели у Константина Петровича. Капитана Серова тот час, как ветром сдуло. Он понесся вперед к эпицентру события. Мимо то и дело проскакивали санитарные кареты, а потом пронеслась легковая машина с открытым верхом, над которой торчала крупная голова без головного убора с куцей прической и маршальскими погонами по бокам. Лицо выражало одну мощную мысль: «Ну, сукины дети! Я вам сейчас покажу «кузькину мать»! Не ясно было, кому эта угроза предназначалась: саботажникам-чехам, направившим колонну по ложному пути, мертвому лейтенанту, по легкомыслию сгубившему и себя, и своих людей или вообще всем, кто попадался на маршальском пути. В этом лице было все, что угодно: и желание показать всему свету «кузькину мать», и решимость, любой ценой за 15 суток дойти до Гибралтара. не было лишь одного – отеческой скорби. Он промчался, как Зевс-Громовержец и скрылся за поворотом. И опять на тянущуюся вдоль границы полоску судетских гор легла тишина, но не надолго. Когда совсем стемнело, с неба послышался нарастающий гул. Трудно было определить направление: казалось, гудело все небо, и явилась смешная мысль, что Натовская авиация собирается бомбить войска на дорогах. Наконец, возвратился Серов и колонна тронулась. Небо продолжало гудеть. Казалось оно прогнулось под тяжестью навалившегося груза, вот вот треснет и обвалится.

А на другой день я узнал: во вторжении (операция «Дунай) с целью смены политического руководства Чехословакией участвовало полмиллиона человек, пять тысяч танков и БТР. Командовал войсками заместитель министра обороны генерал армии Поплавский Андрей Григорьевич. Кроме СССР в боевых действиях участвовали: Болгария (два полка), Венгрия (одна дивизия), Румыния и Польша (пять дивизий), ГДР (одна дивизия). Всего двадцать шесть дивизий из них восемнадцать советских. Ставка располагалась в Южной части Польши. Наземные войска в восемнадцати местах пересекли границу ЧССР. В два часа ночи на аэродроме «Рузине» (Прага) высадились семь Воздушно-десантных дивизий на самолетах Ан-12. Их гул мы и слышали прошлой ночью.

Для начала операции был дан сигнал «Влтава-666» (число дьявола ). По этому сигналу каждый командующий должен был вскрыть один из пяти пакетов с нужным вариантом решений, а остальные в присутствии начальника штаба сжечь: при таком (преимущественном) раскладе сил, можно было позволить себе и некоторую театральность.

Техника была заранее помечена широкими вертикальными белыми полосами. Техника без опознавательных полос подлежала «нейтрализации», желательно без стрельбы. При встрече с войсками НАТО предписывалось останавливаться и без команды не стрелять.

Солдатам, участвовавшим во вторжении внушали, что в ЧССР происходит контрреволюционный переворот. Сопротивление народа чувствовалось только в Праге. В остальных местах – только пассивное сопротивление: отказывали солдатам в питье, сбивали или путали дорожные указатели и прочее. Чехословацкая армия уходила в леса, чтобы не попадаться на глаза ни своим (стыдно), ни чужим (страшно).

Дивизия немцев осталась «для прикрытия» на границе: уж слишком решительно они были настроены. Говорили про Дубчека, дескать, Дуб надо срубить, а ЧК оставить. К тому же немецкая форма напоминала – фашистскую, что само по себе могло спровоцировать вспышку.

10.

Под утро мы въехали в мирную Прагу. Кое-кто еще просыпался. Другие уже шли на работу. Появились мамы с колясками. А под окнами – танки.

Прага, как и Рим, и другие известные города расположена на семи холмах, раскинувшихся по берегам змеящейся реки. На протяжении 48 километров Прага нанизана на Влтаву. Несмотря на большую длину, город прижат к берегам, а потому невелик. Он относится к тем «миллионникам», которые можно охватить одним взглядом. На территории города – десять мостов и множество средневековых башен. Башни – это путь к небу. И чем старше башни в стране, тем более усталой чувствует себя, прошедшая разные стадии и формации религиозность.

Чехи очень спокойная и миролюбивая нация, но как только началось вторжение, на всю страну по радио прозвучал призыв: «Всем патриотам собраться к зданию радиоцентра».

Собралась толпа в семь-восемь тысяч человек. А незваные гости, тем временем, занимались двумя вещами: собственным обустройством и «тушением пожара». Эти действия были подробно расписаны в пакетах, вскрытых по сигналу «Влтава-666». На окраинах и в парковых зонах встали лагерные палатки и штабные фургоны. Войска занимали казармы и здания, оставленные ушедшими в леса вооруженными силами Чехии.

Мой главный персонаж (Кочевой), к которому меня прикрепил Стоякин, оставил в Вюнсдорфе своего заместителя и бешеный, после катастрофы в Судетах, прикатил впереди нас в Прагу. Он явно чувствовал себя здесь старшим. Но генерал армии Павловский дал понять, что, в конце концов, у изъятой из Группы Войск двадцатой армии есть свой командующий, поэтому маршалу самое время вернуться в «свои пенаты».

«Я не могу себе это позволить, пока Прага бурлит, – возразил Кочевой. – Я несу ответственность за свои войска».

«Ради Бога, – успокоил улыбчивый генерал. – Петр Анисимович, чего вы боитесь?

– Боюсь, вы разложите мою армию!

– А вы не считаете, что армия ваша, разложилась еще до вступления на Чешскую территорию? Иначе, как можно объяснить гибель целого взвода по вине командира?

– Вам уже доложили?!

– А что же вы хотели?

– Это несчастный случай!

– Петр Анисимович, и я слышу это от вас!? И вот еще что:, скажи своим подчиненным, чтобы прекратили хулиганить!

– В чем, собственно, дело?

– Жалуются, что ведут отстрел дичи в заповедных лесах: фазанов и даже оленей. Они, наверно, привыкли у вас, в ГДР, браконьерствовать.

– Это не мои.

– А еще стреляют трассирующими по ночам – спать мешают.

– Больно нежные!

– Мы здесь лишь гости.

– Я так не думаю! Разрешите идти?

– Да, пожалуйста.

Высокий генерал сдержанно улыбался, провожая взглядом угрюмого маршала. Этот разговор я мог слышать и видеть, только доведя свою «кнопку» до воспаленного состояния. При этом я сконцентрировал всю свою волю, желая оставаться невидимым. Этот фокус мне еще плохо давался, и для людей я то пропадал из виду, то смутно проявлялся в пространстве. Этими людьми были: охраняющие здание часовые, снующие по коридорам вестовые, разного рода помощники и секретари. Несколько раз меня пытались схватить, но я уходил, сильнее нажимая на «кнопку».

Я вышел из здания следом за маршалом. Он сел в свой открытый газик, а я прыгнул сзади на пустое сидение. Рядом сидел солдат с автоматом – охрана.

Возбужденная толпа шумела у «министерства статной беспечности» (госбезопасности). По трамвайной линии к ней уже спешили артиллерийские самоходные установки с автоматчиками на броне. Навстречу им развернули плакаты: «Отцы освободители – сыны завоеватели»!

Большое скопление танков было у здания газеты «Литерарни листы» (один из генераторов весенних настроений). Сотрудников уже разогнали, а у танков кучковались работники местных парткомов. Они выставили свою милицию для охраны танков от любителей «коктейля Молотова» (название бутылкам с зажигательной смесью придумали финны во время советско-финской войны и весь мир, кроме СССР, весело его подхватил). Комитетчики мирно беседовали с танкистами:

– Вы чего сюда, ребята?

– Да вот нас прислали… У вас тут переворот.

– Да вы что, ребятушки, с ума посходили!? У нас нормальная жизнь!

Слыша эти слова, маршал взревел, как раненый зверь. Потом вытащил мегафон и начал громогласно вещать: «Товарищи танкисты, не слушайте вражеских болтунов! Наши войска пришли сюда выполнить свой интернациональный долг! Мы протягиваем руку дружбы братскому славянскому народу, чтобы противостоять тщательно спланированной и скоординированной экспансии западных спецслужб против слабого звена Социалистического лагеря!»

Подъехал еще один газик из штаба двадцатой армии. Какой-то перепуганный капитан выскочил из машины и прокричал: «Товарищ Маршал Советского Союза, там, на Вацловской Площади…»

Дальше я не расслышал, потому что кричавший едва не плюхнулся мне на живот: он должен был ехать с нами, показывать дорогу.

Мы двинулись на Вацлавскую площадь. В Праге узкие и запутанные улочки, так что невозможно передвигаться без проводника, даже с картой в руках, особенно, когда большая часть их перегорожена техникой. Я скрючился на багажном месте открытого «козлика» (на том месте, куда, в срочном порядке, успел ретироваться, чтобы не быть раздавленным). Единственным преимуществом этой позиции было то, что я сидел за спиной капитана и слышал все, что он говорил о дороге. Первое, что я понял: Вацловская площадь, по прямой, не так далеко от места, где мы находились, но чтобы попасть туда, предстоит сделать крюк по набережным Влтавы: они более свободны.

Тронувшись с места, мы сделали несколько крутых разворотов, и… я утратил ориентировку. Запомнил только название улицы, по которой выезжали на набережную – «Парижская». Я даже не уловил, переезжали мы мост или проехали мимо. Неожиданный зеленый простор после тесноты грязно-розовых стен поразил меня. Мы ехали по правому (низкому) берегу в сторону порогов. Высокий (левый) берег или, как он тут называется «Мала Страна» поднимался зелеными кущами, башнями и оборонительными сооружениями. Там стоял «Пражсский град» (что-то вроде кремля), с президентским дворцом и огромным собором Святого Вита, знаменитым тем, что его строили целых шестьсот лет. Наш гид не просто показывал путь, но и любезно комментировал достопримечательности. Набережная, которой мы ехали, очевидно имела отношение к музыке. Она называлась «набережной Дворжака», на ней стояли здания консеватории и «Рудольфиума» (большого концертного зала филармонии), а так же памятник Дворжаку. На набережных было просторней. Но кое-где и здесь стояли танки, особенно перед мостами. Мосты были заперты блокпостами. Перед нами был самый красивый «Карлов мост». Сейчас он считался пешеходным, но в начале двадцатого века по нему ходила конка, а потом и трамвай. С обоих концов сооружение предваряли средневековые мостовые башни, призванные в далеком прошлом защищать и блокировать мост. Он опирается на шестнадцать мощных каменных арок. Вдоль полотна установлены тридцать скульптур исторических и религиозных деятелей. В Праге много названий, связанных с именем Карла Четвертого. Он был единственным германским императором Священной Римской Империи, обустраивавшим Прагу, как свою столицу.

Далее Влтава расширялась до двухсот метров. Косой пенистой чертой ее перечеркивал порог, возможно, объяснявший название города. Там, где порог подходил к правому берегу, около Карлова моста, над ним построили дом. Обычное четырехэтажное здание лихо висело над водопадом, поражая архитектурной наглостью. Дом как будто стоял на пенистом постаменте. Мне приходилось на ходу «считывать» и впитывать в себя эти красоты.

Около следующего моста мы повернули налево и, распрощавшись с Влтавой, выехали на «Народную» улицу, переходящую в «Национальный проспект». Здесь мы двигались без задержки и, наконец, через боковую улочку проникли на Вацлавскую площадь. Если бы она не была замкнута, ее скорее можно было назвать улицей, так она была вытянута: ширина составляла сорок метров длина – семьсот. На восточном конце по всей ширине площадь «закупорена» громадой «Национального музея».

Со всех остальных сторон ее окружали красивые здания европейского типа: банки, отели, магазины, издательства, кинотеатры и прочее. На площади вдоль тротуаров выстроились липы. Мы остановились на западном конце, рядом с танкистами. Если перед машинами оставалось небольшое свободное пространство, так сказать, нейтральная полоса, то вся остальная часть площади, сплошь была заполнена молодыми людьми, почти сплошь в очках. Каждый что-то кричал и размахивал кулаками. Лица были искажены гневом и обращены в нашу сторону. Несколько мегафонов пытались перекричать друг друга. Кто-то пел под аккордеон, но разобрать нельзя было ничего. Толпа неистовствовала, а в это время несколько молодых людей пытались вдоль стен подойти к машинам с бутылкам горючей смеси. На них направили пулеметы, но они продолжали красться, как будто их не было видно. Дали короткие, но оглушающие в резонаторе площади очереди, поверх голов. Смельчаки, теряя очки и бутылки с «коктейлем Молотова», бежали. Танкисты и десантники на броне смеялись. На площади еще раздавались крики с требованиями свободы, и у меня появились некорректные мысли: «Что такое свобода цыган и, вообще, одичавших народов? Стремление к свободе интуитивно ведет их к полному исчезновению. Они не умеют считать и рассчитывать. Им кажется, жизнь для этого чересчур коротка. Им проще исчезнуть, чем рассуждать здраво или заниматься расчетами. Самое интересное, что этот настрой объясняют не ленью, не идиотизмом, а высшей доблестью.

«Что за игрушки! – заорал и затопал ногами маршал. – Разогнать эту «камарилью»! Немедленно! Кто старший? – К маршалу подбежал капитан (командир танковой роты), – Капитан, очистить площадь! Разогнать, расстрелять, размазать эту шваль по брусчатке»!

– Я бы их оглушил, но у меня нет холостых.

– Ты что, прикатил без боезапаса!?

– Да нет. Есть подкалиберные болванки для брони и бетона, есть многоцелевые комулятивно-осколочные.

– Вот, осколочными и вдарь!

– Больно много жертв будет.

– Тебе что, их жалко?

– Товарищ маршал, у меня сын такой в Союзе. Я лучше по музею подкалиберной болванкой шарахну. Все равно оглушит.

– А я сказал, – осколочными !

В полевой форме маршал мало чем отличался от обыкновенного генерала или даже майора, но выдавала осанка и беспощадное выражение на лице.

Капитан дал команду десанту: «Очистить броню»! Автоматчики спрыгнули на брусчатку и отошли от машин.

«Подкалиберными! – командовал капитан. – По музею»!

«Приказываю – осколочными! По живой силе»! – орал командующий, стараясь перекричать капитана.

Я чувствовал, те из толпы, кто были к нам ближе, уже догадались, что перед ними – не простой начальник. А здание, которое было у меня за спиной, «поедало» нас глазами окон. Если там прячется кто-то с оружием, даже не снайпер, просто охотник, он сейчас выстрелит. И тогда – беда! Для всех! Если что-нибудь случится с маршалом, стороны, как принято говорить, «упрутся рогом», наверняка подключится Запад и дело может кончиться третьей мировой.

Я подскочил к командующему: «Товарищ маршал, это не «живая сила», это – мальчишки»!

– Ты кто, лейтенант? Весь день мелькаешь! Не пойму, ты откуда взялся такой!

Я давил на «кнопку», возможно, сильнее, чем надо – ужасно болело. «Остынь! Угомонись!» – безмолвно просил я маршала. Я не знал, как быть и что делать, а поэтому, чувствуя, что сейчас будет выстрел, молча, просил мокрицу: «Ну, иди сюда! Ну, давай! Быстрее! Я жду»!

«Огонь»! – взревел капитан!

Сзади что-то сильно толкнуло – мгновенно, я провалился в черную бездну, а потом долго-долго не ощущал ничего.