Текст книги "Житие Блаженного Бориса"

3.

«Все, кроме Паланова свободны». – сказал Ароновский, и я остался. Он был для меня новым типом стопроцентного капеляна. А то, что он в самом деле капелян, я нисколько не сомневался, ибо чувствовал эту породу, как себя самого, со всеми ее достоинствами и странностями. Уже не требовалось ритуального омовения: я был достаточно опытен, да и те капеляны с которыми я контактировал, научили меня ощущать капелянство на расстоянии.

Когда мы остались одни, подробно и живо полковник поведал историю, которой вообще не должно было случиться. Он рассказал о мальчике которому отец обещал показать мир и почти сдержал свое обещание. Отец был вторым пилотом на Боинге-747 и по договоренности с командиром корабля взял сына в рейс на Нью-Йорк. Маршрут был хорошо изучен и экипаж обходился без штурмана, роль которого выполняло специальное навигационно-пилотажное оборудование.

Мальчику было тринадцать лет. Он принадлежал к небольшому народу талантом, организованностью и безумным упорством победившим вековую отсталость, провинциальность и бедность. Предвосхищая полет, ребенок изучил атлас по маршруту «Боинга», надеясь следить за полетом сверху, открывая для себя города, горы, реки.

Но надежды не оправдались: практически, почти все время самолет летел над облаками. А в редких случаях, где все-таки можно было увидеть земную поверхность она казалась мертвой и плоской.

Миновав Японское море, машина устремилась на Север к Аляске, где была первая промежуточная посадка. Внизу, под грудами облаков лежал Тихий Океан, где-то далеко на Востоке – Соединенные Штаты Америки и Канада, а на Западе – мертвая ледяная Сибирь, где в представлении мальчика была родина вечного мрака и вечного холода.

Нью-Йорк потряс воображение ребенка размерами и богатством: это был сложный захватывающий мир, который хотелось изучать и изучать, и с которым было жаль расставаться. Мальчик сам жил в большом городе, но Нью-Йорк был сверхгородом. Он расплескался по островам и весям, вросшим по пояс в землю и выросшим до самых небес. Он был олицетворением человеческого могущества и ума. Он не только восхищал, но и подавлял.

На обратном пути мальчик скучал, не ожидая ничего нового, интересного: предстоял длительный перелет из Нью-Йорка в Анкоридж – через Соединенные Штаты и Канаду – в столицу Аляски.

Небо было чистым. Самый северный штат Америки напоминал сверху свернувшегося в клубок пушистого лиса, опустившего в Баренгово море длинный хвост островов. Самолет как раз летел к тому месту, откуда хвост начинался. Внизу на фоне зеленых долин белели прожилки заснеженных горных склонов. Когда летели в Нью-Йорк, на Аляске была ночь. Теперь все сияло не столько от солнца, быстро клонившегося к Западу, сколько от отдаленных снегов, умножавших солнечный свет. И эти снега на горах настолько поразили воображение, что ребенок закричал от восторга. Белая гряда уже принадлежала небу. И хотя мальчик только что сам спустился с небес, – воздушная тряска, химический дух лайнера, впитавший запахи трехсот человек (пассажиров и членов команды) – все это было сугубо земное и приземленное, тогда как снег на горах был так далек, легок и недосягаем, что казался сияющим в отдалении райским миром.

Когда четырехмоторный Боинг снова поднялся в воздух, на Западе полыхал багровый закат – все, что осталось от ослепительного светила. Это было красиво и даже величественно, но одновременно печально. Тоскливое предчувствие овладело ребенком. Он встал с пассажирского кресла и проскользнул в служебный коридор, в торце которого была кабина пилотов. Дверь была приоткрыта, и он расслышал голоса. Говорили о том, что необходимый для запуска бортового навигационно-пилотажного оборудования сигнал радиомаяка Анкориджа был выключен для профилактики и придется использовать «внутренний компас» воздушного судна. Что это, в точности, означало, мальчик не знал, понял только: у пилотов – какие-то сомнения в правильности выбранного курса.

Он вернулся в свое кресло и даже начал подремывать, когда, внезапно, его разбудило чувство смертельной тревоги. За стеклами иллюминаторов сверкали равнодушные звезды. Но мальчику показалось, что воздушное судно мягко затягивает в бескрайнюю черную бездну – простиравшуюся по правому борту. Он встал с кресла и снова поплелся по коридору. На этот раз он шел неуверенно, временами всхлипывая. Подошла бортпроводница: «Что с тобой? У тебя красные глаза. Ты плакал»?

– Мы не туда летим! Сейчас нас собьют!

– Ну, что ты говоришь, маленький!? А, хочешь, я позову папу?

– Пожалуйста, позовите.

На миг она исчезла за дверью рубки, а потом появилась с отцом. Высокий и красивый, он подбежал и склонился над мальчиком: «Что случилось, сынок»?

– Папа, мы промахнулись!

– Как это промахнулись!?

Нас занесло к чужим!

Куда? Куда?

Ну, к тем, которых все боятся!

– Ладно, пошли, дай мне свой атлас, пока идем на автопилоте, я тебе покажу. Дай-ка фломастер. Смотри: это полуостров Камчатка, вдоль которого мы летим. Продолжаем лететь вдоль гряды островов. Видишь, это Курилы? А потом – Хокайдо, Японское море – хоп, и мы уже дома!

Черным фломастером отец провел на странице атласа курс и поставил жирную точку в двухстах километрах восточнее острова Шумшу, что у мыса Лопатка на самом юге Камчатки. «Вот эти координаты мы только что передали диспетчеру. А ты что решил»? «А у меня получается вот что»! Красным фломастером мальчик провел черту, отсекающую нижнюю треть Камчатки и поставил точку над Сахалином. Красная черта проходила на триста километров севернее черной.

«У тебя получается, мы уже три часа идем над чужой территорией»? – произнес отец и побледнел. То ли сама эта мысль поразила его, то ли что-то стряслось с самим лайнером. Ничего особенного не случилось, но мальчик заметил, потому что ждал.

– Папа, что это значит?

«Это значит, командир перешел на ручное управление. Неужели, ложная навигация»!? – последнюю фразу он произнес одними губами.

4.

Уже три часа перехватчики охотились за Боингом: первая пара над Камчаткой, другая – над островами, третья – над Сахалином. Летчики. первый раз видели такой большой самолет. Они знали все профили военных машин и самолетов-разведчиков с огромным блином антенны сверху. Последние регулярно ходили вдоль наших берегов, ведя радиолокационную разведку, а иногда чуть-чуть задевая границу. Перехватчики всякий раз встречали их и какое-то время сопровождали, демонстрируя рискованные маневры. А разведчики хладнокровно продолжали свой путь над нейтральными водами.

Но этот «нарушитель» отличался от всех, во-первых размерами (он был горбат и похож на огромный банан). Лайнер плыл в ночи, подобный гигантскому призраку, он вломился в чужой муравейник, не прячась (с проблесковыми огнями и светом в иллюминаторах), шел нагло, словно намереваясь срезать путь и сэкономить горючее.

Нарушитель уже три часа бороздил чужое пространство и штурман наведения перехватчиков требовал по радио пресечь полет нарушителя. Выполняя маневр, истребитель зашел слева и помахал крыльями, зашел справа и опять помахал, а затем устремился в ту сторону, куда должен был следовать за ним «арестованный» Боинг. Но командир лайнера сделал вид, что не понял международный сигнал: «следуйте за мной», он не признавал за собой нарушения, а может быть, и догадывался, но считая себя представителем высшей цивилизации, не желал опускаться до извинений. За спиной у него был весь «Свободный Мир», тогда как против – была всего лишь глухая промерзшая Сибирь. Тем более, что лайнер уже пролетел Сахалин. Через минуту он должен был оказаться над нейтральными водами, то есть сделаться юридически недосягаемым.

Чувствуя себя гончим псом, перехватчик сблизился с целью на пять километров. А когда зажегся сигнал «захвата» тепловой головки ракеты, нажал пуск. Ракета пошла. Через пару секунду на борту нарушителя вспыхнул голубой сполох. Бортовые огни погасли. Неожиданно, «Боинг» стал набирать высоту. Он поднялся на тысячу метров, а затем, двигаясь по спирали, стал плавно снижаться, пробил облака и где-то в районе острова Манерон пропал с экранов радиолокаторов.

Когда перехватчик вернулся на аэродром, его поздравляли, говорили: «Молодец! С тебя бутылка»! А, спустя пару дней стали смотреть, как на сукиного сына. Намекали, дескать, сделать это, – все равно, что расстрелять автобус со школьниками. Приехала комиссия. Всех допросили. Покачали головами: «Что же это вы не сумели выполнить приказ»? «Как это не сумел!? – удивился пилот, – Приказано было «Пресечь!» Я и пресек»! Посоветовали: «Головой надо думать» и перевели служить на Кавказ, а через год и вовсе уволили.

Предполагали, что Боинг спланировал на воду, но не сразу пошел ко дну, и многим удалось выбраться, воспользовавшись спасательными средствами.

На самом деле, не спасся никто. На поверхности было найдено только мертвое тело ребенка. Самолет обнаружили на дне моря. Водолазы нашли внутри всего несколько тел, видимо, пострадавших при взрыве. Позднее родственники погибших спустили на этом месте в воду венки и букеты живых цветов.

Свободный мир бушевал. Писали, что цивилизованные страны не признают, отклонение от маршрута – преступлением, за которое полагается смертная казнь.

Потом собралась международная комиссия. Водолазы подняли все, что нашли от «Боинга» на дне моря: куски обшивки, кроссовки, куртки, фотоаппараты, магнитофоны, книги, документы. Все это сбросили в большую силосную яму. Вылили сверху две бочки солярки и подожгли.

5.

Когда все вышли, Ароновский сказал: «Борис, соберите бумаги и положите ко мне, – потом неожиданно: – Ну, вы познакомились с Федором Федоровичем?»

– Познакомились.

– Как там старик?

– Не очень.

– Знаю, он не любит военных. Ему испортили жизнь. А как поживает Анюта?

– Фактически, я даже не успел познакомиться. Меня там, просто, не приняли.

– Бывает. Я думаю, все наладится. Простите, что я не представился, как капелян, когда назначал вас на Пост. Почему-то я опасался, что вы не справитесь, и придется вас отзывать.

– Действительно, еле справился.

– Но справились же! И теперь о вас знают.

– Это не важно.

Важно. Я рассказал вам притчу о «Боинге», чтобы вы, именно вы, знали, какие у нас бывают проблемы.

Так это лишь притча?!

Это факт, но мне хотелось, чтобы восприняли его глазами ребенка. По крайней мере, когда узнал, я сам его так воспринял.

– Товарищ полковник, вы тут говорили при всех, о каком-то особом задании. Что вы имели в виду?

То, что полковник решил признаться, что он – капелян, не было для меня сюрпризом. Рано или поздно это должно было произойти. Но у него для меня было что-то еще, чего я не знал.

«Зайдите в кабинет заместителя по политической части (Дверь рядом) и узнаете, – сказал Ароновский. – Вас ждут. Кстати, рад сообщить, к вам прибудет еще один офицер».

– Когда?

– Через месяц, примерно.

– Что ж, встретим, пусть приезжает. Разрешите идти?

Мне не терпелось узнать, какой сюрприз приготовил мне замполит.

– Товарищ подполковник, разрешите войти?

– Входите, Паланов, мы ждем вас!

В кабинете замполита, в углу кожаного диванчика, сидела незнакомая молодая женщина, хотя было ощущение, что я ее уже где-то видел.

– Вот что, товарищ старший лейтенант. Простите товарищ, капитан, вместе с вами обратно отправится женщина. Она едет к мужу. Прошу вас отнестись к этому со всей чуткостью. Надо помочь устроить семью! Вы понимаете? В общем, всеми силами окажите содействие!

Я понимал. Эти галантные немолодые люди вежливо улыбались женщине из-за широких столов: «Не беспокойтесь, ведь это наш долг заботиться о быте молодых офицеров!» Только теперь я сообразил, что однажды видел ее фотографию у Карцева. Ну, конечно, это была Зинаида Карцева, о приезде которой я лично ходатайствовал. На фото она была чертовски обворожительна. В действительности, ее лицо выглядело проще, я бы даже сказал, беспомощнее. И одета она была поскромнее, но с такой изысканностью, что трудно было отвести взгляд. Меня представили: «Вот начальник вашего мужа – он все устроит». Свои галантные обещания они мгновенно переложили на мои плечи – я должен был быть счастлив.

– А теперь оба пройдите в отдел кадров и получите документы.

Мы так и сделали. В отделе кадров мне вписали капитанское звание в удостоверение личности, вручили капитанские погоны и проездные документы на два лица.

Я чувствовал, моя спутница вот-вот расплачется, силы уже оставляли ее. Взяв меня под руку, она совсем обмякла, и я почти вынес ее из штаба. Она относилась к типу женщин, которые ходят животом вперед, выставив локти назад.

Мы зашли пообедать в кафе. А потом отправились в порт и купили билеты на завтрашний пароход. В разговоре очень скоро перешли на «ты». У нее был вид, словно только что она схоронила что-то очень близкое сердцу. А мне казалось, она просто устала с дороги, и все, что ей надо, так это хорошо отдохнуть.

«Знаешь, Боря, мне хотелось бы потанцевать, – неожиданно призналась Зина, – кто знает, как долго, я буду этого лишена».

– Ничего не выйдет: я не танцую, да и не люблю смотреть, как танцуют другие.

«Сухарь!» – констатировала она.

«Так точно!» – согласился я.

Потом она предложила: «Может, сходим в кино?»

– Тогда уж лучше в театр?

Гуляя по городу, я наслаждался его многолюдьем. Она на каждом шагу с грустью отмечала провинцию. Я решил, что ее раздражает вид местных прохожих. В театре же публика поприличнее. Она согласилась – в театр так в театр. И мы купили билеты.

– Ты не представляешь, Боря, я так долго сюда ехала, что, кажется, возвращаться немыслимо.

– Действительно, ехать сюда далеко, но возвращаются и отсюда. Ты забыла, что мы еще не приехали.

– Я ничего не забыла, но это уже не имеет значения.

– А что имеет значение?

– Что я здесь уже не одна.

Пожалуй, не будь здесь тебя, я только и думала бы о том, как вернуться.

– Мешать не буду. – возвращайся, пока не поздно.

– Поздно.

– Денег на обратную дорогу не хватит?

– Что деньги? Духу не хватит! И потом глупо возвращаться с полдороги.

– Действительно, глупо. Я знаю, как Леонид тебя ждет. Ты ему очень нужна.

– Он тебе говорил?

– Говорил.

Зина подняла на меня глаза.

– Может быть, и ты сейчас запоешь эту песенку, об удивительном острове? Вряд ли тебе это удастся лучше, чем Карцеву. Этот романтик давно набил себе руку. На вот лучше прочти письмо, которое я получила перед отъездом.

Я взял письмо. Вот о чем писал мой товарищ: «На острова, как театральный занавес, опустился туман. Чужой глаз сюда не проникнет: эта сказка для тебя одной. Где стоял раньше пихтовый лес, поднимаются беломраморные колонны – это вьющаяся гортензия украшает весенними одеждами стволы лесных великанов. Лапы кедровника, словно живые, ощупывают камни. Отделяясь от материнских стволов, юные корни образуют новую жизнь и, спасаясь от ветра, уходят все дальше в сопки.

Там, где ранней весной таяли снега, вспорхнули зеленые птички «Саса» – это метелки бамбука. Скоро он встанет здесь непролазной стеной. Взвыла старая карга – вся искрученная, да изломанная каменная береза неистовствует под ветром, празднует весну и молодые побеги. На прибрежных песчаных буграх неведомой рукой разбиты чудесные клумбы шиповника. Где-то в зарослях прячется сказочная принцесса – Магнолия. В головокружительном пируете распласталась фантастическая балерина – дерево-поэма – чудесная лиственница, кроны которой, спасаясь от ветра, располагаются этажами, в виде плоских зонтиков.»

«Так вот какими сказочками он тебя приманивал?!» – рассмеялся я.

«Ему просто не о чем больше писать – объясняла Зина». «Надо же! – думал я. – Я едва улавливаю смену сезонов, а он вон какие тонкости подмечает!?»

Я привел Зинаиду в гостиницу: ей нужно было переодеться и навести «марафет», а я поспешил в общежитие: надо было переодеться в повседневную форму и «присобачить» к погонам последнюю звездочку.

В местном театре давали забавную пьесу француза Эжена Скриба «Стакан воды» об интригах английского двора начала восемнадцатого века. Хотя по тону, пьеса была серьезной, она не являлась ни комедией, ни драмой, ее так же нельзя было назвать исторической. Чтобы добиться эффекта, сюжет был сфабрикован и искусно подтасован. Пьеса блистала остроумными диалогами, роскошными нарядами и аристократическими титулами – как раз тем, чего не доставало обделенной глубинке.

Еще в фойе театра Зина остановилась у зеркала и, видимо, осталась довольна. Чего нельзя было сказать обо мне. Я оказался на пол головы ниже ее, с нелепой челочкой и толстой физиономией: не заметил, как после училища меня разнесло. И то, что я снял сапоги и переоделся в повседневную форму, мало что изменило. Вид был самый, что ни на есть глупый, подходящий для того, чтобы немедленно развернуться и уйти. Она смотрела на меня с сочувствием, дескать, увы, не каждому дано счастье, быть принцем. Вокруг не было ни одного офицера в форме цвета хаки. Были морские офицеры: высокие в черно-белом и с кортиками. Они-то и исполняли здесь роли принцев.

Мы оба покинули театр в хорошем расположении духа. Она что-то тихо напевала, я был расслаблен и умиротворен. Когда, на пути в гостиницу, мы свернули в темный переулок, Зина перестала петь. За спиной послышалось шарканье. Шаркали специально, чтобы обратить внимание и произвести впечатление. Я оглянулся: какие-то два мужика пристроились следом за нами и уже наступали на пятки. Я остановился, чтобы пропустить идущих. Судя по виду, это были портовые урки. Они тоже остановились. Я спросил, «В чем дело?» Один из них приказал: «Закрой варежку и смотри мне в глаза»! Другой погладил ладонью Зинину ягодицу и сказал: «Давай-давай, двигай вперед!». Женщина вскрикнула и хотела ударить обидчика, но ее рука повисла в воздухе. Если бы только что она не видела этих людей, то подумала бы, что это я оскорбил ее прикосновением. Когда я выключил «мокричник» по переулку катались и ползали очумевшие урки. Зина, ничего не поняла и заплакала. Так она и явилась в гостиницу с заплаканными глазами. И мы простились до завтра.

6.

При посадке в порту и в момент отплытия, сдерживая слезы, Зинаида сохраняла торжественный вид. Это стоило ей труда, зато по лицу каждый мог догадаться о самоотверженной решимости молодой женщины. Некоторым такое немудреное позерство даже помогает приглушить душевную боль. Впрочем, на этот счет я мало тревожился, догадываясь, что ее душевные раны не были чересчур глубокими.

Море было ее старым приятелем по пляжу. В первые минуты плавания оно нежно булькало за кормой, а потом жадно поглотило весь берег. Сначала у Зины кружилась голова оттого, что кругом – только вода, а затем стало тошно, потому, что вода эта безобразно мялась в складки. Весь рейс нас трепала противная качка. Я сам чувствовал себя скверно, а Зина и вовсе расклеилась. Когда мы, наконец, высадились на берег, стало ясно: весна, в самом деле, неузнаваемо украсила остров. Но Зинаида не могла скрыть разочарования. Как знать, быть может, она и впрямь рассчитывала на какую-то сказку.

Шел дождь и, ожидая на берегу, Ленька вымок до нитки. Зина плакала у него на груди. Не знаю, как понимал эти слезы Карцев, но мне почему-то снова казалось, что плачет она от того, что в дороге – бесконечно устала. Только сейчас я впервые заметил, что Леонид – высок и красив, и, разумеется, тут же с досадой обнаружил себя – коротышку с розовой шеей, надутого и смешного, как гриб.

Как обычно, судно вышло встречать чуть ли не половина поселка. Среди встречавших приметил фельдшера и подошел, поздороваться, «Федор Федорович, привет вам от Ароновского». Первый раз на лице его я увидел улыбку. «Не забыл полковник! – это хорошо!» Я достал коробку: «А это – конфеты для Анюты»

– Так сами и вручите. Ну, иди! Иди сюда!

Оказывается, дочь пряталась в его плаще. Отворачивая лицо, она тихонько смеялась, долго не решаясь принять подарок.

«Будет время, заходите, » – прощаясь, сказал Федор Федорович.

«Обязательно зайду», – пообещал я.

К приезду жены, Леонид раздобыл в поселке кое-какую мебель. Я думаю, можно было достать что-нибудь и получше. После маминой квартиры, такая обстановка едва ли могла вызвать у Зины особенный энтузиазм. И все же сказку на остров принесла нам она: из багажа появились совершенно неожиданные, давно забытые нами предметы, что-то блеснуло, вспыхнуло, запестрело, подернулось дымкой и… сотворилось чудо – стало уютно; комната превратилась в маленький храм сердечную посылку из далекого, доброго женского мира.

Я дал Карцеву два дня на обустройство. Надо сказать, встречая меня, он даже не заметил на моих погонах четвертой звездочки и только на третий день, выйдя на службу, удивился: «Когда это тебе присвоили звание?»

«Сегодня ночью», – пошутил я.

«Ну, ты, Боря, даешь!?» – сказал он со странным чувством, то ли поражаясь факту, то ли удивляясь шутке.

Я боялся, что оставаясь за меня, Карцев натворит бед. Но опасения не подтвердились. Его хватило ума, чтобы сохранить заведенный мною порядок. Мне показалось, этот месяц пошел ему на пользу: он стал серьезнее.

Леонид и Зина не прыгали с камня на камень, взявшись за руки, не сиживали рядышком, у обрыва морской террасы: на побережье сырая мгла или шторм, а у Карцевых в доме – то холодный туман, то настоящая буря.

Зина гуляла днем одна, забиралась в сопки, бродила по зарослям верещатника, собирала какие-то камушки, лазила среди скал, а потом, зябко ежась, спускалась на каменистый пляж и берегом возвращалась домой, по дороге отдавая волнам свой маленький урожай. На третьем курсе, ради дочери, она оставила горный институт. Леонид не возражал, и она забросила все на свете, как эти мелкие камушки, собранные в кулак, сейчас забрасывала в море, и совсем, как они теперь, целиком погрузилась в волны семейного океана, погрузилась, как ей сегодня казалось, только затем, чтобы у этих случайных берегов так глупо увидеть себя на мели.

Ничто ее здесь не радовало. Я думаю, скучно жить на свете только женою – просто так – барыней, но не хозяйкой, потому что, какое уж там хозяйство у офицерской жены, если ребенок остался с бабушкой. Но, во-первых, куда его сюда брать в таком возрасте. А, во-вторых, это – вообще не для таких, как Зинаида.

Иногда, чаще всего по праздникам, мы собирались вместе: Ленька, я и Зина.

«Ах, ты моя болванщица, и кто тебя такую выдумал!?» – приговаривал Ленька, с шутовской гримасой, целуя жену в подбородок. В моем присутствии он отказывался принимать Зину всерьез.

А, между тем, вспомнив кое-что из прослушанных в институте лекций, она легко, можно сказать на пальцах, объяснила нам, какие события происходят в окрестностях острова, и чего можно ждать в ближайшее время. Оказывается, выезжая из Киева, она чуть-чуть подготовилась, по геотектонике применительно к нашему месту. Ощущая, под ногами, неустойчивость тверди я представить себе не мог, что стою на гранитном краю провалившегося материка, приподнявшегося наподобие ледяного тороса и вползшего на толщу океанского дна. Прогнувшись под этой тяжестью, дно образовало одну из глубочайших впадин на Земле. Вызванные этим движением гигантские волны порой обрушиваются на низкие берега, унося человеческие жизни – «Цунами». А иногда из недр вырывается раскаленная магма, чтобы излиться вулканами над поверхностью моря. Сопки нашего острова как раз представляют собой гряду уснувших вулканов.

В мире все на один манер. В каждом дремлет ищущий выхода и готовый прорваться наружу, внутренний жар. И если нет выхода, с человеком может случиться настоящий «Цунами».

Когда речь идет о вечерах, что мы коротали вместе, не стоит умалчивать об одном не слишком изысканном развлечении. Оно нравится людям, ибо вполне соответствует случаям, к которым применимо выражение коротать.

Я имею в виду карточную игру. Не бог знает, какие мудреные виды ее входили в нашу вечернюю программу. Зина доставала колоду, и мы садились за «дурака» втроем, каждый за себя. Скоро у нее обнаружилась веселая привычка, пользуясь нашей рассеянностью, отбиваться, кроя любыми картами. Таким образом, мы отдавали ей свои лучшие козыри. В обмане она признавалась сразу, но оправдывалась: «Все равно ж я выигрываю!» А Леонид, злился и, пока тасовал карты, в качестве реванша, доставлял себе удовольствие нас дразнить: «Знаешь, Боря, а ведь Зинка мне рассказывала, как ты в порту за ней ухлестывал!»

«Ну что ты врешь?!» – возмущалась она. Карцев лукаво подмигивал, и получал от нее оплеуху. Наказание приводило его в еще больший восторг. Он вскакивал и, сквозь смех, под град шлепков, целуя пальчики, которыми жена пыталась закрыть ему рот, кричал: «А ты знаешь, чем она мне грозит? Бедняга! Ты и не подозреваешь, какая опасность тебе угрожает! «Вот увидишь, обещает она, вот увидишь, уйду к Боре!» – Как тебе это нравится?»

«Ну и уйду, подумаешь! – смеялась Зина, – Боря, возьмешь меня к себе?»

А Боря глупо улыбался.

Часто, когда слова производят магическое действие, я, поддаваясь их буквальному смыслу, перестою понимать шутки: доверяя словам больше, чем они заслуживают. Даже понимая шутку, я не всегда нахожу слова для ответа, потому, что они не должны выражать ничего кроме словесной пощечины. Причина здесь, видимо, в моей старости.

Когда-то в безалаберности Леонида Зина видела признак свободного ума. Он сочинял стихи, блистал афоризмами и вообще был до ужаса интеллектуален, это дало ей основание доверить Карцеву свое будущее. Сейчас его прежние каламбуры наводили на нее тоску. Она не ожидала, что он здесь так сдаст.

Однажды днем я заскочил к Леониду, постучал, но мне не ответили. Дверь была приоткрыта, и я без церемоний вошел. Карцева дома не было. На кровати, уткнувшись в подушку, смешно подрагивая плечами, плакала Зина. Она, конечно, слышала стук. Я стоял посреди комнаты – коротконожка, носки тупых носков вразлет, на короткой и толстой шее складка налилась кровью – чертовски неприятно! А она так посмотрела на меня, словно я ее добрая тетя, и немедленно брошусь успокаивать. «Что с тобой, моя крошка? Не плачь!» Я молчал. Заметив, что я не двигаюсь, она простонала: «Боря, не уходи, посиди со мной.

«Тебе плохо? А где Леонид?» – спросил я.

– Ну, вас обоих к лешему, и тебя, и твоего Леньку!

– Послушай, чего ты кричишь!? Какое мне до этого дело?

– А разве не ты меня убеждал, что я ему очень нужна?

– Но я тогда был уверен, что и он тебе нужен!

– Святая простота! Конечно, нужен! Ведь у меня – ребенок!

– Что ты этим хочешь сказать?

– А ты не понял!?

– Нет.

– Во-первых, я хочу жить! И не хочу, чтобы мой ребенок стал сиротой. Разве не ясно? Я знаю, что тут случилось три года назад на соседнем кусочке земли. Мы смертники! Мы здесь все смертники, Боря!

– Откуда тебе известно? Об этом нигде не писали.

– Зато ползли слухи.

– Ты веришь слухам!?

– Что остается, если другой информации нет.

– Вот как!? Тебе просто страшно!

– А тебе разве нет!? Если сам не боишься, подумай, хоть, о солдатиках! Они ничего ведь не знают. Им бы жить да жить!

– Зина, я тоже боюсь, но надеюсь, что пронесет.

– Это звучит несерьезно.

– Что ты предлагаешь?

– Нет! Что ты предлагаешь? Разве не ты здесь старший? Не ты отвечаешь за всех!

– Начнем с того, что я – такой же, как все.

– Но это не справедливо!

– С чего ты взяла?

Я знал, что она права, но не мог смолчать. Меня бесил этот разговор. Не думал, что окажусь в таком положении. Остров неделями находился в режиме автошока. Так называется почти непрерывная дрожь земли (За несколько дней – более сотни мелких толчков силою 2, 3, 4 балла). При этом считается, что происходит разрядка сейсмического напряжения, а не его накопление, хотя, не исключается и обратное. И она это знала. Хотя самого главного для меня она знать не могла. А я не мог ей сказать. Разве она смогла бы понять, что настоящая жизнь началась для меня со скрипом этой земли, где просторный, натянутый, как барабан, дрожащий от напряжения мир, существует на острой невидимой грани, где не только всякая мелочь имеет власть надо мной, но, возможно, и самое важное здесь, в какой-то мере подвластно мне. Если бы я сейчас это сказал, она ни за что не поверила бы. Я ушел, ничего не сказав.