Текст книги "Житие Блаженного Бориса"

13.

Я понимал, многое идет от возрастной неразберихи при переселении. Но не до такой же степени. Почему я здесь?

Что меня сюда привело?

Мой отец буравил твердь, ворошил пространство, рвал связи времен, протискивался из последних сил сквозь звенящий озон обращавшийся в смрад, который и есть признак жизни – чуть тепленькое желе из вырождавшейся ткани. Непостижимо, как в смердящем дерьме, между костями и кожей, вмещается мысль, способная расцвести высочайшей духовностью? Разве нечистая плоть способна на что-то еще, кроме низких инстинктов и гнусных рефлексов?

Мы – беженцы. Мы сыпались, как растянутый на столетия звездный дождь, и кто куда угодил, тот там и прижился. Нас выбросили в последний момент перед катастрофой. И тот, кто прижился раньше, помогал приживаться следующим. Но основная масса бесследно исчезла, не дождавшись помощи.

Отцу вернули память. Не его. Его память тут – никому не нужна и осталась при нем, как трепетные и бесценные грезы. У человека на Земле не могло не быть земной памяти. У каждого были свое детство, своя юность. Прошлое включало: зрительную, звуковую, обонятельную, осязательную, чувственную и прочие памяти. Отцу наскоро скачали их от «первого подвернувшегося» донора подобно тому, как здесь давно научились скачивать кровь. Впрочем, это скорее напоминало электронное скачивание, нежели переливание. Процесс нисколько не опустошал отдающего. По существу, это было «сканирование» части памяти, но в экстренных случаях об этом не думали, как не задумывались при вживлении донорских органов. «Лишь бы прижились».

Среди «прочих» памятей была и генетическая. Это я понял, когда почувствовал, что обладаю кое-какими задатками несвойственными нашей популяции, в том числе некоторыми, близкими к извращениям склонностями. «Первый подвернувшийся» донор оказался не без дефектов. Хотя возможно, здесь в разной степени это свойственно каждому. Возможно, большинство с успехом это в себе подавляет, хотя и продолжает транслировать пороки потомкам. Возможно, со стороны природы, или, если хотите, Создателя – это совсем не грешки, а способ усиления чувственности во имя того же продолжения рода.

Отец погиб во время войны, и я – наследник его. Мне моей чувственности совершенно достаточно… Между прочим, Прасковья Васильевна, по простому Параша, сама проверяла.

Год назад, когда я был приглашен первый раз, и в первый раз они омывали мне ноги, показалось, она с особым вниманием рассматривала и щупала их. А затем, как ни в чем не бывало, притащилась в казарму, прямо в мой сон. У капелян (стопроцентных) есть такая веселая опция. На втором этаже курсантской двухъярусной койки, царапая острой коленкой, она подо мной так громко и визгливо кричала, что разбудила бы взвод, если бы загодя не позаботилась, что бы он крепко спал. В этом и заключалась моя «нездоровая склонность»: я ее не голубил, а отчаянно «драл».

– Неужели было так больно? – спросил я потом.

– Немножко.

– Немножко? Значит, можно было терпеть.

– Вы что!? Кричать полагается!

Она ластилась, и, гремя мослами, спрашивала: «Как вам нравится мое тело?»

– Скажите честно, где вы его держите?

– Да вот же оно!

– Простите, я вижу только подвязки для бюста.

– Ты грубиян! Разве с женщиной так разговаривают?! – ворча, она, спускаясь со второго яруса на пол. А я подталкивал ее босою ногой, чтобы она не вздумала возвращаться. Внизу, зацепившись за чей-то сапог, она едва не упала и, ругаясь, натягивая на ходу одежонку, пронеслась мимо спящего под дежурною лампой дневального.

Со мной это случилось впервые. Это было совсем не то, о чем я мечтал. Ни о какой любви тут не могло быть и речи. То, что происходило, вызывало дрожь отвращения и больше напоминало мастурбацию, нежели естественное совокупление. Она суетилась подо мной так живо, что всюду я натыкался на ее лоснящиеся коленки, словно она была многоножка. Возможно, на родине, в естественном виде, капеляне и были такими, а ощущение лишних конечностей напоминали фантомные ощущения ампутированных. То, что она тут вытворяла, по силе и духу напоминало Джигу – ирландский танец, который исполняют ногами при неподвижном корпусе. Однажды в училище заехал прославленный ансамбль. На сцене клуба они выдали такую джигу, что курсанты ополоумели. В двенадцатом веке ирландские католики установили цензуру на многие танцы, усматривая в них непотребные движения тела. И тогда родилась джига. В ней не было и намека на похотливые взмахи хвоста, но быстрота, четкость и мощь движений ног делали этот заявленный, как протестный, танец сверх сексуальным. Каждый думал, если этакая сила – на сцене, так, на что же они (танцовщицы) горазды – в алькове!

Батарея в тот раз проспала «подъем», и внутреннему наряду досталось. Зато ребятишки видели блаженные сны. Наверное, все, кроме меня.

Я не напомнил ей этот случай: жалко было Матвея. Я вел себя так, как будто между нами ничего и не было. По видимому, ее это устраивало. И, хотя Параша хотела бы спустить на меня всех собак, мое молчание останавливало ее.

– Ну, я пошел, – сказал я, стаскивая носки и сбрасывая шлепки.

– Валяй, валяй, полукап! – «благословляла» она, пока я наматывал портянки.

Магнитштейн, с бледным лицом, вытянувшись во весь рост и распушив усы, застрял в дверях кухни. Он что-то чувствовал. Наверно, его что-то тревожило, но он не мог понять, что именно.

Он был в том возрасте, когда, выйдя из хаоса неустроенности и неопределенности, наслаждаются относительной стабильностью и налаженностью быта. Найти такое спокойное место в армии – весьма редкий случай. Он был на хорошем счету, но не был служакой и за карьерой не гнался.

Майор пошел меня провожать. По дороге он мямлил: «Не обращайте внимания на женские штучки, Борис. Женщине всегда тяжелее. Когда есть дети тяжело – с детьми, когда нет, – еще хуже без них». – он меня успокаивал. Нашел – кого: детей у них не было. Она – капелянка. А он – такой же, как я, полукап.

Мне было жаль Магнитштейна. Я не знал, что мне делать, хотелось скорее с этим покончить, но я не находил слов в его утешение. Да он и не ждал их, считая, что это я в них нуждаюсь. Мне очень хотелось завершить вечер традиционным бутербродом. Но для этого нам надо было расстаться. Бутерброд имел более прозрачное конспиративное значение, нежели пирожки. Съесть бутерброд, означало спуститься на освещенную центральную улицу города, войти в ближайшую бутербродную, а их было немало, и заказать сто пятьдесят грамм хорошей водки с закуской, соответствующей названию забегаловки. После этого в горле оставалась приятная горечь, а в голове спокойная и веселая мудрость. С таким настроением уже можно было возвращаться в казарму. Но делать это в присутствии старшего офицера, хотя и одетого в штатское платье, курсанту не полагалось. Мы не были ни собутыльниками, ни друзьями. Просто, мы были двумя полукапами.

Тем временем, Матвей привел меня к проходной училища, хотя времени до конца увольнительной, еще оставалось достаточно. Майор остановился поговорить с дежурным офицером. Я понял, ему просто не хотелось оставаться одному. «Я пошел», – сказал я. Он кивнул. Я вошел в проходную, пересек коридор и побежал по дорожке к забору, который отделял училище от стадиона «Металлург». У нас был не только общий забор со стадионом, но и соединявшие нас общие дыры в заборе. Самая удобная дыра была возле плаца, на хорошо освещенном месте – не дыра, а приманка для самовольщиков. За ней постоянно следили. Камер тогда еще и в помине не было, тем более в провинции. Установили простенький датчик на фотодиоде: при пересечении невидимого глазом луча, включался сигнал. Я пересек этот луч и очутился на стадионе. Уже смеркалось, и со стороны училища я выглядел тающим пятном цвета хаки, а мне в след истошно давилась звуком сирена. Стадион сегодня был пуст. Едва я выбрался за его пределы, как напоролся на патрулей. «Товарищ курсант, – вашу увольнительную!» – потребовал старший лейтенант – начальник патруля. Я предъявил. Он долго изучал ее под фонарем, сверял мою личность с фотографией на удостоверении. Потом вернул. «Все в порядке. Нам позвонили, на стадионе – самовольщики. Кто-нибудь пробегал?» «Никак нет», – помотал я головой. «Свободны!» – разрешил офицер. Улицы города, расположенного на высоком правом берегу реки, бежали с горы вниз и пересекались с другими улицами, в том числе с главной улицей, которую курсанты называли между собой «Карлой-марлой». Это был широкий бульвар, вдоль оси которого бегал трамвай, по сторонам шуршали автобусы, троллейбусы и легковые авто. Здесь было много света, бестолковой неоновой рекламы, импозантных зданий и прилично одетых людей. Помимо прочего, здесь на каждом шагу попадались «бутербродные». Это, были, конечно, – не рестораны, не кафе и даже не буфеты. Но здесь тоже было светло, стоял приятный обволакивающий гул и пахло спиртным, иными словами, – немного похоже на красивую жизнь. Здесь «гудели» стоя за высокими столиками. Я подождал у стойки, когда мне нальют стаканчик, на ломтик серого хлеба кинут два ломтика колбасы и, расплатившись, с занятыми руками стал пробираться в угол, где было свободное место. Это место я присмотрел тот час, как только проник в бутербродную, думал о нем, пока мне готовили пиршество и скоро, вихляя бедрами между пирующими, достиг цели. «Вы не возражаете?» – огорошил я вопросом рыжеусого, кайфующего в одиночестве за высоким столом. Рыжие брови подпрыгнули, но губы под усами расплылись в улыбке. Это было удивление, сочетавшееся с облегчением и удовлетворением. Я понял, Магнитштейн не только ждал, но и был рад меня снова увидеть. Я тоже был рад. А, выпив, мы уже чувствовали себя, как два родных полукапа.

Обратно я его провожал. «Слушай, Борь, – начал Магнитштейн. – Хочу тебе что-то сказать».

«Валяй», – фамильярно разрешил я.

– У тебя, как у всякого полукапа есть, конечно, свои маленькие хитрости. Ну, признайся, есть?

– Допустим. А что, – не имею права?

– Имеешь, имеешь. Но тут нужна осторожность.

– Ты для этого завел разговор?

– А вот, не для этого!

– Так для чего же?

– Чтобы сообщить чрезвычайно важную вещь!

– Важную вещь!?

Я удивленно посмотрел на него. Он не показался мне слишком пьяным. Тут было что-то другое. Похоже, он был охвачен волнением. «С чего бы это?» – подумал я, но промолчал: это был способ заставить выговориться. Но и он продолжал молчать.

«В чем дело? Вы, кажется, что-то хотели сказать?» – перешел я на вы.

– Да, но я не уверен, можно ли? Пришло ли время?

– В смысле, можно ли мне доверять? Я правильно понял?

– В известном смысле.

– Вы говорили о хитростях полукапа.

– Да, про ваши маленькие хитрости. Там у вас что-то с ракообразными?

– А в чем дело?

– В том, что это можно назвать игрушками, мелким баловством, даже глупостями. Нет, я не против, если для вас это важно. Однако есть и другое.

– Никто мне об этом не говорил.

– Я понял, вам не рассказывали.

– Додумался сам.

– Оно и видно.

– Что вам видно?

– Это не важно.

Он прикусил язык и больше в этот раз ничего не добавил.

Часть вторая
Аксай

1.

На другой день вновь все училище подняли по тревоге. Но и эта тревога была запланирована: всем было известно, что ожидается переезд в лагеря, но, видимо, считалось полезным придать ему тревожную суетливость учения. Собрались быстро, как и положено по тревоге, но долго не отправлялись, ждали какой-то приказ потом генерал снова поднялся к себе в кабинет: звонили из округа. На этот раз взяли преподавателей. Для переезда в лагеря они взяли с собой солидные, явно не «тревожные» чемоданчики. Им подали отдельный автобус. Наконец, появился генерал. Его лицо было красным, словно распаренным. Те, кто был рядом с ним, шли понурившись. Кое-кому из преподавателей и старших офицеров штаба училища показалось, что случилось что-то из ряда вон выходящее. Но курсанты позевывал. Их, казалось, ничего не касается. Главное, что наша молодость продолжается.

Скомандовали «По местам!». Открыли ворота, и колонна покинула училище. Но далеко не уехала, остановилась, растянувшись вдоль прилегавшей улицы Короленко до самой площади. Такая остановка, при выезде в летние лагеря, была в порядке вещей: начальство должно было увидеть колонну в целом, посчитать количество транспортных единиц, оценить внешнее состояние, принять доклады готовности от командиров подразделений, дать указания о маршруте движения, и только затем, как говорится, с богом, трогаться. Но сегодня и эта пауза затянулась. Похоже, начальство осталось в училище возле штабного автобуса, и, предоставленный сам себе личный состав, немедленно ощутил в себе признаки до конца не искорененной милой сердцу разболтанности. Из-под брезентов потянуло дымком дешевых папирос. Курсанты перешучивались с вдруг неизвестно откуда взявшимися девицами. Некоторые парни, не ограничиваясь разговором на расстоянии, спрыгнули на мостовую и оказались в окружении девчат. Училище считалось здесь чем-то вроде фермы, где разводят более или менее чистых женишков. Уже через полчаса все обыватели города знали, что училище выезжает на летние лагеря. Наконец, вновь прозвучала команда «По машинам!» Те, кто успел спрыгнуть, запрыгнули обратно в кузова. Вдоль колонны, как бы, принимая парад, проехал генеральский газик, а за ним – штабной автобус, и колонна тронулась, пересекая город, его главную магистраль «Карлу Марлу», гремя по мосту, по колдобинам заречья, она растянулась на несколько километров. Потом дорога пошла ровнее. Она совпадала с привычной дорогой на артиллерийский полигон, расположенный на окраине лесного массива возле речки Самарки, где, наряду с училищем, уже многие годы размещались летние лагеря разных воинских частей. Постепенно курсанты стали подремывать. Я чувствовал радость, какую обычно испытываешь в преддверие приятных событий. Я предвкушал речную прохладу и чувство свободы, которую обычно давал лес, пусть даже обнесенный колючей проволокой.

Однако где-то на самом краю сознания тлел уголек тревоги. Он был связан с задержкой колонны, после того как она покинула территорию училища. Эта задержка была столь нарочита, что невольно вызывала тревогу. В каком случае стоило так явно объявлять всему городу, что училище выезжает в лагерь? Только в одном, если училище направляют не в лагерь, а куда-то в иное место, и это весьма серьезно и скверно, что цель поездки держат до времени втайне и от самих курсантов. Так я, фантазируя, рассуждал сам с собой.

Наконец, колонна остановилась. «Приехали?» – проснувшись спросил сержант, сидевший в передней части кузова, возле оружейных ящиков. «Никак нет! – доложил курсант, сидевший у заднего борта и, видимо, внимательно следивший за маршрутом, – еще не проехали, Вольное!»

Село Вольное – когда-то одна из богатых столиц Батьки Махно, теперь было скопищем нищих и грязных лачуг, запиравших подходы к полигонам и лагерям. По мнению особистов, населенный пункт имел сегодня вполне пролетарскую, «социально близкую» внешность, заслуживая чести находиться под постоянной охраной войск.

«А чего встали?» – спросил сержант.

– Перестраиваемся – сообщил наблюдатель.

– Это, с какого ж рожна?

– А кто же их знает?

– Ты не правильно говоришь.

– А как нужно?

– «Значит, так надо».

– Ну да, «значит, так надо».

– Молодец!

– Все, поехали дальше.

Вся колонна въехала в село Вольное и на полной скорости его проскочила. Замелькали и пропали кривые хатки. Машины снизили скорость и нырнули в лесок. Проехали перекресток. Наблюдатель наполовину высунулся за борт и чертыхнулся.

– «Что там такое?» – спросил сержант.

– Понять не могу! И здесь наша колонна и – там.

– Где там?

– За перекрестком.

– «Ага, – подумав, сказал сержант. Его внутренний оперативный компьютер все очень быстро решил. – Значит, так надо».

Мы выехали на степной участок местности, и через открытый проем увидели всю отделившуюся колонну. Там была техника на колесах: радиолокационные станции, связные радиостанции, машины с классным оборудованием и пособиями, машины с личным составом батареи обслуживания, автобусы с преподавателями. Выходило, что в нашей колонне остались личный состав курсантов, несколько бортовых машин с кухнями на прицепе и «газик» с генералом. Час мы двигались в северном направлении в сторону лагерей, а теперь незаметно повернули к востоку. Колонна устремлялась не прямо вдоль линии географической широты, а рыскала «галсами», как парусник против ветра, как вела дорога от одного населенного пункта к другому.

– «Вот те на! – воскликнул наблюдатель. – Нас оставили без жратвы! Хотя бы сухим дали!

– «Ты о чем!?» – удивился сержант.

– Кухни остались!

Вся колонна резко замедлила ход, но не встала. Сержант в который раз многозначительно произнес «Значит так надо», и я подумал, то ли он, действительно, что-то знает, то ли о чем-то догадывается, то ли, просто, выпендривается.

Затем мы опять гудели по мосту. Скорее всего ту же реку, которую переехали возле города: поблизости не было других столь широких рек. Получалось, что мы возвращались назад, но иным путем.

Только через час с лишним колонна свернула с дороги в лесок и встала, а на повороте оставили регулировщика. Курсантам дали размять ноги, «сходить в лесок», потом построили и генерал объявил, что все мы не просто болтаемся по дорогам не весть куда и зачем, а участвуем в важной, можно сказать, государственной экспедиции (нет, он не употребил, принятое у стратегов словцо «операция), а так и сказал «экспедиция», цель и суть которой узнаем позже, когда прибудем на место, которое так же пока остается в секрете. Мы только начали чувствовать голод, когда показалась тыловая колонна с кухнями, встреченная на повороте регулировщиком. Нас распустили, и мы как-то сами собой, без команды, выстроились в очереди около кухонь. Появились походные котелки, застучали ложки.

Насыщаясь, мы почти забыли сказанное генералом словцо «экспедиция». Оно было слишком абстрактным, чтобы о нем помнить.

Потом скомандовали «По машинам» и «экспедиция» тронулась дальше. Подремывая на бортовых скамейках, завалив головы в те сторон, куда их больше тянуло, мы утрачивали чувство места и времени. Кровь, пульсируя, медленно переливалась в черепах, взбалтывая и смешивая старые сны с новыми образами. Их смешение создавало тревожный знаковый мир. Жить в этом мире не хотелось. Он был, как бы отравлен знаковостью. Порой, казалось, что через него удалось проскочить, Но он надвигался опять и опять, требуя жуткого напряжения, чтобы вновь проскочить. Откинутый сзади полог брезента теперь представлялся широким экраном, на котором передо мной проносилась улица, по которой мы с мамой недавно гуляли – улица, где уже не ходят трамваи, но где с одной стороны еще слышен их звон, а с другой – сквозь деревья уже ощущается разливанное море света, какое бывает над полем. Мама шла, заложив руки за спину, с интересом, как свойственно детям, поглядывая по сторонам. И, вдруг, спросила меня: «Вы – кто?»

– Мама, что с тобой!? Я Борис – твой сын.

– У вас – потешная форма.

«Это форма курсанта», – сказал я, и голос мой дрогнул.

– Она вам идет.

– Правда!? – удивился я не понятно чему.

«Приятно было познакомиться, Боря», – сказала она и пошла, как будто забыв про меня.

Мои ноги, словно вросли в землю, а разбухший язык заполнил всю полость рта. Я мог лишь мычать. Мычание кончилось громким взрыдом. Я, взрослый мужик, взвыл: «Мамочка! Мама! Не уходи!» Не было силы двинуться с места. Меня разбудили: «Паланов! Проснись! Что ты, хнычешь? Здесь нет твоей мамочки!»

«Это что, Аксай?» – спросил я, а, открыв глаза, увидел, что за брезентом спустились сумерки. Колонна, замедляла ход, въезжая в лесок,. Весь путь проходил через степь. Это был южный край, где земля нужна была, чтобы сеять пшеницу. Люди уже забыли, когда строили деревянные дома. Уже сотни лет здесь строились замешанным на глине коровьим дерьмом. Рощицы стояли крошечными лесопосадочными островками, посаженными для задержания снега. Но посадок было так мало, и были они столь прорежены, что слабо верилось в их снегозадерживающие возможности. В роще нас высадили из машин, раздали палатки (по одной на отделение), указали место, где ставить. Подъехали тыловые машины и нас покормили ужином. Потом, выделив наряд для охраны парка машин и палаток с личным составом, объявили отбой: «перед завтрашним днем людям надо было дать хорошо отдохнуть». Раскатав скатки, мы завернулись в шинели и улеглись.

Едва все затихло, как снаружи послышались шаги и голоса. Я не сразу сообразил, почему они мне мешают уснуть. Показалось, что произносят мою фамилию. Я окончательно пробудился, увидев свет. Кто-то зашел в палатку и, шаря лучом фонаря, резко скомандовал: «Курсант Паланов – на выход!» Я вскочил. Передо мной стоял майор-особист Переверзнев. Скомандовали: «Одеться!» Я одел шинель в рукава, натянул пилотку. Хотел надеть ремень, но его немедленно отобрали, сказав: «А это – сюда». Я не понял. Одним неуловимым движением меня лишили и брючного ремня.

– На выход!

Придерживая брюки, я вышел вслед за майором. От моей палатки до палатки майора нас кто-то на расстоянии сопровождал. Пропуская меня внутрь, Переверзнев обернулся и крикнул: «Курин, идите спать. Нечего вам тут делать!

«А тити-мити?» – спросил из темноты Курин.

«Потом, потом!». – отозвался майор, ныряя в палатку.

«Этот суслик и есть Паланов!? – басовито спросил широкоплечий и широкомордый старшина – делопроизводитель. Он встал у входного полога. Кроме него в палатке особиста были: складной стол и четыре складных стульчика, на одном из которых уже сидел Переверзнев.

– И так, Паланов, Борис, кажется?

«Так точно – Борис Трофимович!» – с готовностью подтвердил я, не понимая, чего от меня хотят.

– Сам все расскажешь, или…?

– Или что?

– Или будем говорить мы?

«А ты садись, садись, Борис Трофимович!» – зловеще добавил «старшина-телопроизводитель», как его иногда называли в училище.

Я присел на стул, стоявший с другой стороны стола, и огляделся. В палатке горел мигающий свет от тарахтевшего где-то неподалеку движка.

За брезентом были слышны чьи-то шаги: кто-то бродил вокруг палатки, как пасущаяся кобылка. «Харитон, он мне надоел». – сказал майор.

– Что ему надо?

– Кинь ему это! Пусть идет спать.

Особист передал помощнику несколько купюр и старшина вышел. Снаружи донеслись голоса:

Эй ты, Иуда, чего здесь шляешься? Тебе сказано: «Иди спать»!

– Вы не имеете права со мной так разговаривать! Я вам не еврей-предатель! Я выполняю государственный долг! Деньги принесли?

– Ах ты, гаденыш! Я тебе сейчас такие деньги устрою!

– А еще хочу послушать, как Паланов петь будет.

– Сейчас ты сам у меня запоешь, Иуда Курин!

– Скоро из города вам много певцов привезут.

– Все-то ты знаешь! А ну, брысь отсюда!

Послышался вскрик, а потом быстрые удалявшиеся шаги.

«Сначала объясните, в чем дело», – дружелюбно предложил я, когда старшина вернулся.

«Это мы будем решать, что – сначала, а что – потом», – разъяснил Харитон.

– Разве я против?

– Именно ты и против!

Он все время орал: «Гляди мне в глаза»!

– Зачем!?

– Молчать! Гляди мне в глаза!

– Но это опасно!

– Молчать!

– Я говорю, это опасно! Когда хищнику смотрят в глаза, он может взбеситься.

– Это кто тут – хищник?!

– Кому надо, чтобы смотрели в глаза.

– Молчать!

– Ну что вы, все молчать, да молчать! У меня что? Никакого права голоса?

– Сейчас вы похожи на гопников, которым надо отметелить слабого, но требуется повод: просто так – рука не поднимается.

– Не волнуйся, у нас поднимется… Думаешь, что бы такое сказать, чтобы выиграть время? Это тебе ничего не даст

– Извините, мне кажется, вы хотели что-то спросить?

– Ты не прав Борис. Это ты хотел нам что-то рассказать.

– Про что?

– Не про что, а про кого!

– И про кого же?

– Ну, хотя бы про Магнитштейна с его сучкой!

«Про Магнитштейна!?» – удивился я и привстал со стула.

«Про него самого!» – подтвердил Переверзнев. и тоже, привстав, ни с того ни с сего, ударил меня в челюсть. Вместе со стульчиком я покатился к брезентовой стенке. «Встать! А ну, смотреть мне в глаза» – заорал старшина и не сильно, но профессионально, так что я вскрикнул от боли, ткнул носком сапога в ребро.

Переведя дыхание, я встал, забрал со стола ремешок, вставил его в петли брюк, застегнул, потом, взяв со стола ремень с бляхой и, в свою очередь, застегнув его, в наступившей тишине покинул палатку.

Подходя к расположению курсантского лагеря, наткнулся на мрачную фигуру беспокойно мерившую шагами дорожку перед рядами палаток. «Это ты, Паланов, что ты тут делаешь?»

– А ты, что тут делаешь, Курин?

– Я – другое дело! А ты должен был быть там!

– Это, кто сказал?

– Я сказал! Они тебя что, отпустили?!

– Пожалуй, я их отпустил.

– Постой, постой! Там что-то случилось?

– Сходи, посмотри.

– И схожу. Ты пока не ложись. Подожди меня здесь.

– Чего ради мне тебя ждать?!

Но курсант уже мчался к палатке майора.

А я возвратился к себе и завернулся в шинель там, где раньше лежал. Мое место еще не успело остыть. Я лег и тотчас же заснул и почти тот час же проснулся. Надо мной стоял Курин. Мне с ним еще сталкиваться не приходилось, хотя в батарее все его знали, как наглого интригана и стукача. «Проснись, Паланов! – орал он – Ты у меня все равно не поспишь! Сейчас я тебя буду колоть!

– Слушай, отстань от меня, а!

– Отвечай, куда делись майор и старшина?

– А ты что, их не видел? Чего меня спрашиваешь? Их и спроси!

– А ты не знаешь, да?

– Да отстань! Дай поспать!

В палатке стали просыпаться и шикать.

– Пойдем отсюда, поговорим, предложил Курин.

– Никуда я не пойду! Отстань!

– Все равно ж тебе не отбояриться. Я за всеми наблюдаю и все знаю! Знаю, куда ты дел Переверзнева и Харитона!

– И куда же?

– А туда же, куда прятал Кнопенко и полковника Гайдая!

– Хочешь, я и тебя туда спрячу?

– Заткнись вражина!

– А зачем тебе Переверзнев и Харитон?

– Они мне не заплатили!

– За что?

– За тебя.

– Тридцать сребряников?

– Это тебя не касается! Учти, я давно за тобой наблюдаю! Признавайся, откуда ты знал, что мы едим в Аксай? Кто тебе сообщил?

– С чего ты взял?

– Я своими ушами слышал, как ты в машине говорил, про Аксай.

– Мне приснилось: я ведь недавно там был.

«И я был, – поднял голову сержант, – и я знал, куда едим!»

Ну вы – другое дело, – примирительно сказал Курин, – вам можно, а Паланова надо прижучить! Он заслужил!

«И я знал!», «И я знал!», «И я знал!» – один за другим поднимали головы курсанты, оказывается, они давно не спали.

– Ах так! Хотите сказать, вы все – против меня? Ничего, до всех доберемся!

Его стали медленно окружать, отрезая от выхода. Курин заюлил, заметался.

«Только не бейте! Будете бить, – буду орать! Я знаю, в этом толк». Он открыл рот и выкатив глаза, словно представляя себе, как ему отрезают ногу, взвыл звериным воем. Этот вой приводил в замешательство. От него спина покрывались потом, и хотелось зажмуриться. Кто-то крикнул: «Заткни ему глотку полотенцем!» Воспользовавшись темнотой, увернувшись от расставленных рук, Курин выскользнул в ночь.

Он мчался под полной луной, мимо палаток, по роще, мимо строя машин и когда его касались курсантские руки, поднимал такой вой, что слышно было в самом Аксае. А там происходила своя история. И той до этой не было дела. Их объединяли лишь время, пространство и казус забвения.