Текст книги "Житие Блаженного Бориса"

6.

Когда я вернулся в расположение батареи, взвод был на самоподготовке. Моя койка была незаправленной – такой, какой я ее по тревоге оставил. Подошел дневальный: «Слушай, Паланов, что у тебя там случилось с нашим старлеем?»

– Да ничего, вроде… А вообще, я уже не помню. У меня что-то с головой.

– Болит?

– Нет. Кружится и – какой-то звон. Знаешь, такое состояние, как будто все соки из меня вытянули. А, почему спрашиваешь?

– Я хотел твою койку заправить. Он не дал.

– Старлей?

– Я и говорю.

– Что он сказал?

– Матерился! Грозил посадить тебя на губу до самых экзаменов так, что бы ты все провалил. Но ты не бойся. Такого ему не позволят. Еще не был случая, чтобы кто-то засыпался на экзаменах.

– Да, я и без него засыплюсь. Это как раз мой случай. Я ведь не Леонардо да Винчи.

– Да, он ведь бешеный, особенно, когда выпьет.

– Ну, раз постель разобрана, я лягу.

– Он увидит, совсем озвереет!

– Ну и ладно. Мне и без него что-то плохо.

– Может, тебе – в санчасть?

– Да я, можно сказать, только оттуда.

– Не понял.

– И не надо. Если старлей будет спрашивать, скажи ему, голова у меня болит. Я там намаялся.

– Это правда говорят, генерал – при смерти.

– Враки. Ну я пошел.

– Ох, смотри Паланов – с огнем играешь.

– Мне все равно.

Мне показалось, я не успел положить на подушку голову, как меня разбудили. «Паланов проснись, быстро! Он зовет тебя!» – шептал дневальный.

– Что ему надо?

– Я же говорю, зовет!

– Ты сказал, что я болен?

– Сказал.

– А он что?

– Матерится.

– Пьяный?

– Кажись, нет.

– Тогда ладно, встаю.

– «Что значит, ладно?! Это кто там делает мне одолжение?» – командир взвода стоял у борта деревянного обрамления палатки и вскипал гневом. Я уже пытался застегнуть пряжку ремня, как меня окликнули: «Товарищ курсант!»

– Я!

– Отставить ремень!

– Есть, отставить ремень!

– За мной бегом марш!

И мы побежали.

Я бежал в гимнастерке, но без ремня – такой была у нас зимняя форма одежды для зарядки на улице. Но, во-первых, сейчас – не зима, а во-вторых, здесь везде – улица даже в палатке. Летом мы обычно бегали с голым торсом. Неожиданно, я подумал, он боится меня, ведь пряжка ремня – неплохое оружие. Он сам нас учил, как ей пользоваться. Я уже стал задыхаться и подумал, зная мои «чемпионские» возможности, он решил меня уморить, тем более, что мои яловые сапожища не шли в сравнение с хромовыми офицерскими прохарями. «Вот вы сейчас мучаетесь, – процедил я сквозь одышку, а ведь это вы виноваты, что не научили меня бегать». Он остановился, как вкопанный: «Повтори, что сказал!» Я налетел на него и отскочил, точно мячик, ударившись о мускулистую грудь.

Голова закружилась – я потерял равновесие и свалился в траву. «Курсант Паланов, подъем!» – рявкнул старлей. «Да пошел ты на фиг! – Миролюбиво послал я его. – Здесь нас никто не видит и не слышит. Ты ведь больше всего боишься свидетелей? Так?» «Заткнись, сука! – сказал он, несколько опешив, и скомандовал: Встать!». Я продолжал сидеть, поджав ноги. «Ты сам выбрал место, где не задевая твоего самолюбия, я могу делать, что захочу!»

– Что ты мелешь? Какое еще самолюбие?!

– Сейчас объясню. В отличии от Партполитработы я тут все прекрасно запомнил. Увидев Шмытько, ты спросил меня… «Не ты, а вы!» – Перебил командир взвода.

– Без свидетелей «ты».

– Заткнись, засранец! – чувствовалось, он несколько обескуражен.

– Ты не даешь объяснить. Так вот, ты спросил: «Паланов, а не твоих ли это рук дело? Только ты у нас на такие вещи мастер!» (Заметь, и ты здесь – на «ты») Я ответил: «Конечно моих!» Тогда дежурный заржал: «Гляди, старлей, каких воинов настрогал. Он уже набирается наглости хамить своему командиру!» «Именно этого ты простить мне не можешь, хотя никакой наглости не было. Была только правда. И ты это знаешь! Просто дежурный тебя спровоцировал.

– Ничего я не знаю и знать не хочу!

– Пропил мозги, командир!

– Сука! Это ты мне!?

– Тебе, тебе. И должен признаться, мне тебя жаль.

– Заметь, я тебя никак не обзываю, хотя здесь мы – одни.

– Да ты и ругаться-то не умеешь и слов настоящих не знаешь!

– Каких настоящих?

– Мужских!

– За годы учебы от тебя мы всякое слышали, да не прилипло.

– Правильно говорят: «Тупица». Верно, мало били тебя, если не научился ругаться. Ты еще по почкам не получал? Сейчас получишь!

Старлей по фамилии Кругляк заходил со спины, но я, настроившись, следил за ним, по шорохам, веяниям ветерка, по запаху воскресного перегара, по тепловым возмущениям улавливая каждое движения взводного.

«Ты еще меня благодарить будешь, что отмазал от армии! Таким, как ты, здесь не место. Чем больше я тебя учил, тем делал для тебя хуже. Для тебя и, конечно, для армии. А последнее время ты вообще стал слишком болтливым. Видать, осмелел.

Первый раз слышу, что смелость – это плохо.

Плохо, когда направлена против старших. Образцом ты все равно не станешь. А тянуть эту лямку всю жизнь тебе не захочется. Опомнишься – поздно будет. А так маленько в госпитале полежишь, комиссуешься и – свободен. Ты пойми, я предлагаю, как лучше. Ну? Что ты об этом думаешь?»

– А ты не боишься, старлей, сам попасть в госпиталь, ненароком?

– От тебя что ли?

– Хотя бы и от меня.

– Ты что мне угрожать!?

– А ты знаешь, что за это – под трибунал? У нас есть предмет «Военная администрации»

– Ну и что?

– Я свои права знаю. И вообще, у вас нет здесь свидетелей.

– Ах ты, гад! Научили на свою голову!

– Причем здесь твоя голова!? Никто ей не угрожает!

– Разве твоя наглость не требует, чтобы ее укоротили?

– Я вам объясню, что происходит.

– Опять объяснишь!

– Да, все очень просто: два офицера не нашли общего языка. А виноват несчастный курсант.

– А вообще-то ты прав, несчастный курсант. Ты давно мне не нравишься.

– Чем же не угодил?

– Ты не такой, как все. Не такой, каким должен быть наш курсант!

– Я знаю, в чем дело!

– Угадал – «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать»!

– Это слова не офицера, а бандита.

– Что ж, настоящему офицеру – подходит.

– Ну и что дальше?

– Ничего. Ты слишком хитер. Но я тоже – не дурак. Сегодня наказывать не буду, помучься.

– Значит, сейчас не хочешь? Предлагаешь продумать, как лучше встретить твою агрессию? В таком случае, у тебя вообще нет шансов.

– Ах ты, гад, – нарываешься!

Может быть, но свидетелей-то все равно нет.

Я присматриваюсь «шарик» ходит надутый круглее, чем обычно, но ко мне не подходит. Я чувствовал, он хочет доказать свое превосходство, но не знает, как, и бесится. Мне было его жаль. Его надо было лечит, а не воевать с ним, но я видел, без столкновения все равно не обойдется. Но надо по-возможности мягче на полутонах. Я искал более тонкие средства – средства короткого действия (полудействия).

Однажды во время самоподготовки мы (несколько человек во главе с помкомвзвода), захватив конспекты отправились к речке Самаре. Не там, где официальный пляж, а чуть выше по течению, за кустики. Готовиться здесь в жару было куда веселее, чем в палатке, имитирующей класс, хоть и с поднятым пологом. Мы блаженствовали на свежем воздухе, когда появился Кругляк. На этот раз пьяный. Мы увидели друг друга одновременно. Он смотрел на меня, но шел в другом направлении: он приближался сзади к своему помощнику, как два дня назад приближался ко мне. Он как бы без слов говорил мне. Смотри, сейчас я сделаю со своим помощником, то что собирался сделать с тобой, но ты не посмеешь пикнуть и предупредить его, потому что ты трус и тебя это не касается. В одном он был прав: я не собирался «пикать» и предупреждать. Я стоял в стороне с конспектом в руках, прислонясь к дереву. А перед старлеем, спиною к нему, опустив ноги в воду, сидели трое курсантов. Вот, молча и многозначительно, взглянув в мою сторону, пьяный Кругляков занес ногу, как бы приказывая: «Смотри мне в глаза»! А затем, что было силы, послал носок сапога вперед. И в это мгновение раздался его дикий крик. Трое испуганных курсантов моментально сорвались в воду и, выловив свои конспекты, с удивлением и сочувствием наблюдали происходящее. Когда дикий вопль оборвался, взводный начал кричать членораздельно: «Нога! Моя нога!» С ногой у него, действительно, было неладно. Не то, чтобы он ее вывихнул или же подвернул. Превращаясь в мокрицу, он ударил не ногой, а одной из членистых брюшных ножек, которые служили не столько для нападения и защиты, сколько для дыхания, как часть жабер. Для меня Кругляк был неисправим, как пьяница, хотя в нем было известное благородство и чистосердечие и героизм, который он проявил во время зимних учений. Но все это: и благородство, и чистосердечие, и героизм было пьяным. Спиртные пары поднимали в нем высокие свойства и одновременно ненависть к трезвым и трезвенникам. Если таких людей вылечивают от пьянства, то становится видно, что лучшая часть души, предназначенная для радостей жизни, как бы превратилась в выжженное место. Вылеченный алкоголик – уже не человек, – только память о человеке.

Сегодня я не превращал человека в мокрицу. Я остановил процесс на ходу, своевременно дав обратный ход. Таким образом Кругляк получил то, чем угрожал мне и что намеревался сотворить со своим помощником – он получил инвалидность несовместимую с армейской службой. Виновным он, конечно, назвал меня. Но ни один свидетель этого подтвердить не мог. Генерал вызвал меня к себе на дачу и спросил: «Сынок, ответь мне, ради Бога, почему виновником большинства бед в училище называют вас?»

– Не исключаю, что люди могут быть правы.

– Я тоже не исключаю… И все-таки, почему?

– Просто, так получается.

– Понятно.

Он ничего не понял, но продолжать безумные расследования запретил.

7.

Вот уже сданы экзамены. Ждем приказа о присвоении звания. Командир батареи собрал нас и огласил перечень округов, чтобы каждый назвал тот, в котором предпочел бы служить.

«А вас, Паланов – Сказал комбат Строев, отведя меня в сторону. – это не касается. Вы едете по спецназначению. Подробности узнаете после приказа». Я не возражал.

В ту же ночь в казарму опять притащилась Прасковья. И снова взвод спал мертвым сном, оставив меня один на один с хищницей. Мадам Магнитштштейн явилась прощаться, но от этого ее многочисленные острые коленки не были более милосердными. Однако я тоже ее не щадил. Во время паузы я передал ей слова комбата о моем спецназначении. Это ее озадачило, но не лишило энергии на скрипучей кровати.

Майор Магнитштейн поймал меня в клубе перед сеансом фильма и опять пригласил на «пирожки».

Матвей встретил меня, как обычно с тазиком. Сам он был в белой рубахе. Через плечо висело чистое полотенцу. «Садитесь, Борис». Кувшин с теплой водой уже был наготове в руках Парасковьи Ивановны.

Через несколько минут таинство омовения было завершено и я в носочках и тапочках проследовал на кухню. У Магнитштейнов не было детей. Поэтому в офицерском общежитии им полагалась однокомнатная квартира. Комната по сути служила спальней. Там стояли большая кровать и огромный шкаф. Кухня одновременно служила гостиной. И теперь все собрались на кухне.

– Борис, я должен признаться, – начал Матвей, – это я устроил ваше «спецназначение».

– Из-за моих троек?

– Нет, нет.

– Тогда почему?

– Из-за особенностей твоего полукапского восприятия. «Спецназначение» – это короткие сборы для ознакомления с новой техникой, а от туда уже вас распределят на постоянное место службы. Дело в том, что полукапу постоянно нужны новые впечатления.

– Я не уверен.

– Поверьте мне, это важно!

– Ну, хорошо, а что за особенность вы углядели в моем восприятии?

– Парадоксальную интуицию!

– В каком смысле парадоксальную?

– В прямом! Иногда, вы не понимаете элементарных вещей, но, вместе с тем, проникаете в суть самого сложного.

– Как это? – Хотелось, чтобы обо мне по больше сказали лестного, хотя бы на прощанье.

– Мне рассказывал преподаватель матчасти РЛС. На занятиях ты словно спишь и не можешь ответить на элементарный вопрос. По сути, ты не знаешь материальной части радиолокатора, не знаешь предмета, который преподают. Но зато, когда речь идет – о неисправности (любой неисправности, даже самой нестандартной) – Паланову нет равных. Он как будто чувствует суть непорядка и знает, как его устранить. Что это? Откуда это в тебе? Преподавателю невдомек, что ты полукап. А раз полукап – то ведаешь суть, даже не зная деталей. Ты можешь сам объяснить, как это у тебе удается?

– Конечно, могу. Это просто: я знаю принцип, на котором работает станция. И естественно воссоздаю для себя каждый узел. (в том числе неисправный). Я его сам сочиню, даже если его настоящая схема не похожа на ту, что я сочинил.

– Так я и думал!

– Это же просто! Чего тут раздумывать!

– Смешной ты Боренька. Если для тебя просто – не значит, что и – для других.

– Вы, наверно, правы.

– Значит, ты на меня не обижаешься?

– А чего обижаться-то?

– Ну и ладненько! Вот наш почтовый адрес. Как приедешь, обязательно, напиши. Хоть пару строк. Ведь ты нам, – все равно, что родной. И, вообще, мы должны о тебе все знать. В конце концов, нам положено! Понимаешь?

– Не совсем. Но обязательно напишу.

– Слава Богу!

– Не забывайте нас, – ласково улыбаясь, молила Парасковья.

– Как можно такое забыть!? – возражал я.

– Еще бы! – механически согласился Матвей, хотя невозможно было понять, знает он о проделках жены или пребывает в неведении.

8.

Через несколько дней все училище выстроилось на плацу, нам, выпускникам, зачитали приказ, вручили удостоверения личности и погоны, скомандовали: «Вольно! В казарму шагом марш!» Одеревеневшими стопами мы проследовали к своим койкам, оставив училище на плацу. В казарме мы сняли курсантские мундиры, достали с вешалок приготовленные офицерские кителя, прикрепили к ним только что врученные погоны со звездочками, переоделись, подпоясались новенькими портупеями и, по команде: «Выходи строиться» снова вышли на плац и построились (уже в другом качестве.) Начальник училища и замполит произнесли напутственные речи. Все было торжественно и, как теперь говорят, «волнительно». Но это предназначалось уже не для нас, а для тех, кто еще оставался учиться. Этот момент предназначался для них в качестве света в конце тоннеля курсантской жизни. Для меня эта жизнь закончилась навсегда. Лейтенанту Паланову приказано было немедленно зайти в отдел кадров за документами, тогда как для остальных эти документы еще не были подготовлены. Я получил направление на новое место службы и «проездные»: меня поджимали сроки, тогда, как всем остальным после выпуска полагался месячный отпуск и проездные документы до дома и от дома до нового места службы. Я тоже получил два комплекта проездных документов: один – на самолет до Алма-Аты, другой железнодорожный – от Алма-Аты до станции Отар (Сказали, это где-то в центре Средней Азии). У всех кадровиков на стене висит огромная карта страны, которая покрывает одну шестую часть всей земной поверхности. Недалеко от казахской столицы я нашел городишко Отар (крошечный кружочек на желтом фоне). Кроме проездных документов, мне выдали денег (среднемесячную «зарплату» командира взвода). В хозяйственном магазинчике (на территории части) я купил небольшой чемодан и переложил в него содержимое курсантского вещмешка. На этом сборы закончились и я впервые вышел через проходную училища без увольнительной. Вышел с тем, чтобы больше не возвращаться. Никаких теплых чувств к этому заведению я не испытывал. Возможно, что-то подобное испытывают заключенные, покидая тюрьму. В самом деле, эти несколько лет я провел за колючей проволокой, охраняемой часовыми и так же, как Зекам, мне давали на несколько часов увольнения. Правда, к нам, как к будущим офицерам, относились с некоторым, уважением. Возможно, кое-кто был уверен, что, если снести все заборы и всю «колючку», да снять часовых, мы немедленно разбежимся и не только училище – мы все (весь народ), и огромные, без того малолюдные пространства этой земли, лопнут от пустоты.

За проходной меня встретил Матвей. Он был в гражданской одежде. На ногах – спортивные кеды.

– Ну что, майор, пришел проводить?

– Лейтенант, мы с тобой однажды не договорили. Помнишь?

– Это про то, майор, что ты назвал полукапскими глупостями?

– Значит, не забыл!

«Ну и что ты хотел мне сказать? Вижу, ты и сегодня мнешься,» – педалировал я фамильярность.

– Я – не про глупости. Я – про большие дела, которые не по плечу одному.

– «Большие дела» – это что? И что означает, «не по плечу одному?»

– Большие дела? Ну, допустим – повернуть реку вспять, отложить затмение солнца!

– Шутишь, майор!

– Действительно, одному такого не сделать.

– А вдвоем, значит, можно?

– Теоретически – да.

Я знал, что Магнитштейн – теоретик, но не думал, что – фантазер.

– Возможности двух полукапов – немыслимы!

– Хочешь сказать, что возможности складываются?

– Их не складывают, не умножают. Они подчиняются геометрической прогрессии. Их сложение равносильно гигантскому взрыву. Главное иметь четкое представление о том, чего добиваешься.

– Ну, и как это объяснить?

– Не ломай голову. Ты ведь не думаешь, как объясняются полукапские глупости.

– А вот и думаю.

– И что же ты думаешь?

– Я создаю в воображении виртуальную действительность. Вступает в действие Основное табу: действительность не повторяется дважды – ни реальная, ни виртуальная. Достаточно перебрать в уме все, что я не хочу – останется только то, что мне нужно. Годится?

– Только, как рабочая гипотеза.

– А как на самом деле?

– Этого я и сам сказать не могу.

– Даже вы не можете!?

– Увы.

Мы спускались по нашей улице Короленко к главной улице города, (к Карле Марле). Думая о предстоящем путешествии, я только краем уха прислушивался к словам Магнитштейна. Его речь была чересчур абстрактной, чтобы целиком захватить внимание. Мы уже подходили к «Агентству аэрофлота».

«Вы меня слушаете? – прямо в ухо прокричал Магнитштейн. – Это очень важно!»

– Да слушаю.

– Тогда повтори!

– Все!?

– Хотя бы реферативно.

– Пожалуйста: «Возможности двух полукапов – немыслимы! Главное иметь четкое представление о том, чего добиваешься». Годится?

– Годится.

– А зачем это? Кому это нужно?

– Просто запомни и все.

Я тоже не думал, что когда-нибудь это может мне пригодиться. Но просто так распрощаться было как-то не очень удобно. Я привык к Матвею, можно сказать, успел его полюбить. Однако смущали его семейные отношения. Подозреваю, они были нестандартными даже для капелян. Я должен был что-то спросить и спросил: «Почему люди все время требуют, чтобы им смотрели в глаза»?

– Им кажется, так они контролируют вашу душу.

– А на самом деле?

– А на самом деле, человек не выносит взгляда в упор и впадает в бешенство.

– Может быть, людям только это и надо?

– Знаешь, Боря, бешенства на Земле и без того больше, чем надо.

На этом мы распрощались.

Мне сказали, что на самолет я могу купить билет в городе в транспортном агентстве. Дали адрес. Тогда еще летали редко, и в кассах народу было немного. Меня удивило, что это так просто: сел, в центре города на автобус, выехал за околицу и ты – на месте. «Местом» был какой-то жалкий барак и поле аэродрома с бесконечной бетонной полосой. Тогда только начали летать знаменитые ТУ-104. Мы (пассажиры) ждали на скамеечках перед бараком. А самолет ждал нас на бетонном квадрате, прямо перед нами. Возле него не было никакого движения. И мы – сорок человек (больше не нашлось желающих лететь до Алма-Аты) сонно торчали под солнцем на выкрашенных в синий цвет деревянных скамейках. Потом нас поманила к себе красивая белокурая дама в синей паре, и мы трусливо и обреченно поплелись, прячась за спины друг друга. Мы показали билеты. И нас впустили в кишку с отвратительным химическим запахом. Мое место было в проходе. Я не стремился к окошку. Рассуждал, как положено трусу: если что и случиться первым попробую выскочить. Пока самолет тащил тягач, я продолжал так думать. А когда наш «ТУ» взревел и дернулся с места, я рассмеялся: столь жалкими показались расчеты на любое спасение. На такой скорости любая былинка на нашем пути казалась убийственной. Я не заметил, как мы оторвались от бетонной дорожки и нырнули в открытое небо. С земли небо действительно представлялось открытым. Мы не очень ощущали подъем. Но речушки и домики сверху быстро уменьшались в размерах. И хотя я смотрел через головы счастливчиков, сидевших у иллюминаторов, я видел небо, засоренное клецками облачек: сначала над нашими головами, а вскоре и далеко под ногами, где небо разлеглось беленькими мазочками и как бы уснуло. Даже рев за иллюминаторами, казалось, угас. Мы сделали широкий круг и где-то далеко внизу пересекли течение трех чахленьких ручейков. Подозреваю, что ими вполне могли оказаться Днепр, Дон и Волга. Причем, предполагаемый Дон (в междуречье Днепра и Волги), с высоты, на которой мы оказались, представлялся исчезающее малым, то есть практически неразличимым. В таком состоянии (можно сказать, в прострации)мы находились почти целый час.

Потом постепенно что-то стало меняться. Перья – белые клецки – начали таять. Вместо них землю покрыла чуть заметная желтая дымка. Возникло неприятное ощущение дезориентированности. Не столько волновал вопрос, где – верх, где – низ, больше – где мы летим. Вот тут я вспомнил про карту, висевшую на стене у кадровиков. Фактически, я тогда ее мысленно сфотографировал. Но детали, запечатленные памятью, не совпадали с теми, что были фактически нацарапаны на земной поверхности. По времени, вроде бы, я должен был видеть Аральское море с впадающими в него реками Сыр-Дарья и Аму-Дарья, а видел совершенно ровное место, хотя чуть дальше, по прямой, явно различал серпообразное очертание озера Балхаш. На равнине, южнее озера, где-то у самых предгорий Алатау и должен был находиться мегаполис – Алма-Аты. Там расположено еще одно небольшое озеро – «Иссык-Куль». Но это уже – не Казахстан, а Киргизия. Тем временем Земля приблизилась, и под крылом я заметил гигантское поселение, похожее сверху на огромную кучу мусора. Заложило уши: мы шли на посадку. Отбрасывая утренние тени, на земле стояло множество воздушных кораблей, больших и малых, двукрылых и однокрылых. Вот самолет коснулся бетона и подскочил. В следующий миг, не успев оправиться от ужаса, мы уже подруливали к убогонькому зданию аэропорта. Косые лучи простреливали нас насквозь (из иллюминатора в иллюминатор). Слава Богу, – мы уже катили по земле. Потом троллейбус отвез меня на железнодорожный вокзал. Там я купил билет до Отара на завтрашний день и снял койку на ночь в комнате отдыха. Потом была вкусная нототения (одно время у нас подавалась такая рыбка) под «польским (яичным) соусом. Я не сразу обратил внимание на скуластые лица: они замечаются куда меньше, чем непривычная речь. А речь здесь была вполне русская, даже более правильная, чем у большинства «господ» офицеров, ибо, как говорится, троечник – он и в Африке троечник.