Текст книги "Житие Блаженного Бориса"

2.

Как раз неподалеку от этого места разыгрались исторические события, о которых стыдливо умалчивали целых двадцать лет (ходили только неясные слухи), а, когда смогли рассказать, вновь ужаснулись и устыдились, и решили больше не вспоминать. В те времена трудящиеся государства, со всех сторон обложенного врагами, были вынуждены содержать колоссальную армию: надо было готовиться защищать границы такой протяженности, какой ни одна страна даже близко не обладала. А тут еще ни с того ни с сего, приспичило осваивать космос, хотя в закромах Родины лишнего хлебного зернышка не завалялось. К тому же часть крестьян служила в армии, другая часть пребывала в запое. А без присмотра земля отказывалась плодоносить. В строю оставались те же старушки, которые во время Великой войны кормили все государство. Но то было двадцать лет назад. А теперь приходилось покупать хлеб за кордоном. Трудящиеся в городах по мировым меркам работали почти что бесплатно и жили, можно сказать, как лошади, на подножном корму. Но самые сознательные обращались к правителям с просьбой разрешить им работать совсем бесплатно, таким образом превратив страну в единый военный лагерь, ощетинившийся против всего остального мира. Иначе пропадем! Ими двигала не столько отчаянная любовь к отечеству, сколько оскорбленная гордость победителей. «Как же так, враг, когда-то обращенный в прах, за двадцать лет успел почувствовать себя господином, разъесться, разбогатеть, тогда как они – победители – за это же время превратились в жалких голодранцев, которых пинает всякий, кому не лень».

Но, оказывается, были и другие трудящиеся, которые боялись сказать вслух, но в тайне мечтали набить и карманы и брюхо, а на Родину им было плевать. Когда-то таких называли «врагами народа» и безжалостно уничтожали. Но времена изменились: власти стали терпимее, чертыхаясь, стали прислушиваться к закордонью, нервничать, совершать глупости.

Я примерно догадывался, что назревало, но то что случилось, в действительности, узнал от Магнитштейна, когда училище возвратилось в летние лагеря.

Забастовка началась в сталелитейном цехе Аксайского электровозостроительного завода. В цех явился директор и, услышав, что денег, которые он платит за каторжную работу в горячем цеху, уже не хватает, чтобы приобрести подорожавшие продукты, решил, все свести к шутке. Он сказал: ««Не хватает денег на мясо и колбасу, ешьте пирожки с ливером». Однажды подобное барское хамство допустила королева Франции Мария Антуанетта, и это ей стоило головы.

«Да они еще издеваются над нами!» – возмутились трудящиеся, и над заводом взревел призывный гудок. В смене было четырнадцать тысяч трудящихся. Гудок собрал вторую и третью смены. И вся эта масса зашумела у заводоуправления, а потом направилась к железной дороге, связывающей юг и север России и остановили пассажирский поезд. Они несли плакаты: «Дайте мяса, масла! Нам нужны квартиры!». Они хотели, чтобы об этом узнали все. С толпой смешались переодетые агенты спец служб с микрофотоаппаратами, вмонтированными в зажигалки. На заводскую площадь вывели солдат местного гарнизона без оружия. Трудящиеся стали обниматься и целоваться с ребятами. Когда-то на языке революции это называлось «братанием». Солдат поспешили убрать. За железнодорожным полотном появились грузовики с милицией. Милиция спешилась и выстроилась перед железнодорожной насыпью. Их было 200 молодцов. Но опять без оружия. Толпа едва приблизилась с другой стороны к железной дороге, как грузовики развернулись и стали удаляться. Милиция едва успевала запрыгивать в кузова. Тем, кто не успел запрыгнуть, изрядно помяли бока. На заводскую площадь ворвались бронетранспортеры. Вместо солдат в них сидели старшие офицеры. Они хотели поувещевать толпу. Но им не дали высунуться, закидывали камнями, а потом приподняли машины и стали раскачивать. Пришлось уезжать ни с чем. Стояла июньская жара. Людей мучила жажда. Тогда на площадь вывели машину с ящиками ситро. Расчет был прост: люди бросятся растаскивать воду – а это можно расценить, как налет, грабеж и погром. Но трудящиеся не подались на провокацию. На третий день демонстрация с красными знаменами, революционными песнями и портретами вождя мирового пролетариата по главной «Ленинградской улице» направилась к центру Аксая. Дорогу перекрыла танками дивизия кавказцев. С криками: «Дорогу рабочему классу» трудящиеся кинулись на броню и стали перелезать через танки. Танкисты вылезли из люков и, смеясь, помогали рабочим. Преодолев преграду и продолжив путь к главной площади, колонна увидела, что по ее периметру тоже поставлены танки. Рабочие подскочили, привычно забрались на броню и, закрыв смотровые щели, ослепили. Пятнадцать лет назад многие из них исколесили на броне пол Европы.

В этот момент на балконе здания городского комитета появился полковник. Он почтительно снял фуражку и произнес в мегафон: «Уважаемые граждане, я вас очень прошу, выпустите с площади мои танки. Они вам не сделали ничего плохого и не сделают. Пожалуйста, дайте им проехать!» Уважаемые граждане заулыбались и даже зааплодировали. «Пущай уезжают!» Это была победа. Полковник, которого начальство заставило ввести в город бронетехнику, вздохнул с облегчением. Он знал, что танки малопригодны для уличных боев. Они страшны шумом и видом, зато хорошо горят. Тем паче, что для русских эти машины – не пугала, а возбуждали приятные воспоминания.

Когда танки ушли, на балконе появилось приехавшее московское начальство. Некоторые из прибывших были даже узнаваемы по портретам, что иной раз мелькали на демонстрациях – не из самых важных, конечно, но все же не из самых последних по рангу. Но в этих речах, звучащих теперь в мегафон, были растерянность и беспомощность в общении с массами, не наученными то и дело прерывать их дружными аплодисментами. Они были косноязычны вялы и бесстрастны более, чем любой из заводских ораторов. Просторечные выражения, в московских залах свидетельствовавшие о близости к «почве» звучали тут откровенно фальшиво. К тому же они не обещали ничего нового, конкретного. Чувствовалось, тянут время. Вместо аплодисментов, снизу слышались реплики – сначала веселые, затем все более язвительные. Когда реплики кончились, на балкон полетели камни. Из горкома вышла официантка с рюшечками. На подносе она несла бутерброды с колбасой, ветчиной и сыром: «Смотрите, чего они жрут!»

Провокация удалась. Трудящиеся сами не заметили, как смели все с подноса. А, почувствовав вкус вражьей пищи, сказали: «Покажем им нашу силу!» Начались погромы. Разгромили горком, управление милиции, громили витрины, опустошали прилавки, выносили спиртное и прямо на улице распивали. Появились пьяные. Били стекла вагонов, окна домов и – друг друга. То тут, то там возникали драки. Особенно доставалось «чужим»: тем, которые – в очках, с пролысинами, от которых пахло нерусским духом.

Никто не знал, что к Аксаю подошла особая часть, которую с нетерпением ждало городское начальство. То были суровые «Ильи Муромцы» специально натасканные на внутреннего врага. Когда увлеченные погромами и вандализмом трудящиеся опомнились, они увидели на улицах солдат с автоматами. Народ скучился, посуровел, насупился, даже слегка отрезвел и подступил к солдатскому строю. Из толпы закричали: «На своих же – с оружием!? Так не гоже, ребята! Мы вас не тронем! Сдать автоматы!» Силы соприкоснулись, и рабочие стали рвать из солдатских рук оружие. «Предупредительный выстрел! Огонь!» – скомандовал, размахивая пистолетом майор. На площади так треснуло и отраженное стенами эхо так ударило в уши, что рабочие замерли и отступили на шаг. Потом кто-то крикнул: «Ребята! У них – холостые! Вперед!» Лавина двинулась на солдатиков. «Второй предупредительный! Огонь!» На этот раз пули просвистели над самыми головами, задев кроны деревьев, с которых посыпались задетые и перепуганные детишки. Раздался женский крик. Кричала мать убившегося ребенка. Леденящий душу вопль имеет свойство носиться в воздухе в роковые моменты. Одних он призван останавливать, других – повергать в безумие. Раненые воплем массы трудящихся заколебались. «Малых бьют! – крикнул кто-то. И тогда раздался решительный голос майора: «На поражение! Тремя короткими очередями! Огонь!»

Тел не было видно: раненых и убитых оттащили. Зато шальные пули на большом расстоянии достали трех человек: беременную женщину, парикмахершу прямо на рабочем месте и старика в скверике, пуля, кувыркавшаяся на излете, попала ему в голову, забрызгав мозгами цветочную вазу. В том месте, где только что стояли рабочие, площадь была залита кровью. Они продолжали медленно отходить. Опять раздался голос майора: «Приготовиться! По мятежникам…» Кто-то со стороны отступивших крикнул: «Эй, майор, посмотри, где стоишь!» Офицер взглянул вниз (на лужу крови), поднес к виску пистолет и, скомандовав «Огонь!», нажал спусковой крючок. Глухой одинокий выстрел прозвучал, как последняя нота симфонии. После этого трудящиеся в ужасе, кто бегом, кто ползком разошлись по своим нищим норам.

Инженерных работников завода посадили за стол и высыпали перед ними агентурные «фотки». Отобрали сто двенадцать человек. Начались аресты. Первым делом арестованных заставили грузить убитых в самосвалы. Всех уместили в двух кузовах, правда, штабелями. Некоторые еще были живы, но на это уже никто не смотрел. Штабеля отвезли за город и сбросили в общую яму.

Потом был суд. Еще семерых расстреляли по приговору суда. Остальным дали от десяти до пятнадцати лет.

Кровь на площади отмыть не смогли – остались бурые пятна. Их покрыли новым асфальтом. Ощущение было такое, что людей закатали в асфальт.

Двадцать лет ходили только слухи без всяких подробностей. Мудрые головы говорили, что нужна была всего-навсего итальянская забастовка: никаких митингов, никаких разговоров, просто не выходить на работу и баста. Мудрые головы всегда задним числом что-нибудь говорят.

Поражает, как могли скрыть мятеж не от всех, конечно, – от большинства. Кому нужно было, тот знал. Те, кому было не нужно, не поверили, даже если бы им рассказали. В те дни, на всякий случай к городу была стянута масса войск, в том числе наше училище. Если не считать застрелившегося в Аксае майора, то училище было единственной воинской частью, которая имела потери. Не участвуя в боях, мы ухитрились потерять трех человек: одного курсанта (Курина) и двух особистов (старшину и – майора). Все трое пропали без вести. В обычных условиях это явилось бы невероятным скандалом: разбираться приехала бы комиссия и не одна. Но сейчас произошло немыслимое: случилось оглушение. Наверно у всех нас и у войск, собравшихся возле Аксая и у самих Аксайцев, нервное напряжение поднялось до такой степени, какое бывает в реальной боевой обстановке, когда потери замечают, переживают, но не воспринимают, как нечто из ряда вон выходящее, потому что из юридического пространства они сразу же попадают в зону статистики и, погасившись, перестают значиться. Словно над всем районом раскрыли зонтик забвения, а оскандалившемуся училищу, строго наказав молчать, дали команду немедленно убираться в летние лагеря «чтобы духу вонючего не оставалось!»

3.

В военных лагерях даже в сравнении с зимними (городскими) «квартирами» свободы было, на много больше. По крайней мере, здесь было, где побродить, не попадая в поле зрения начальства.

Разумеется, назначение лагерей не сводилось исключительно к выполнению оздоровительных функций.

Хотя официально занятия кончились, кое-какая учеба продолжалась и здесь: в августе намечались выпускные экзамены. К ним предстояло готовиться. В лагере мы практиковались на материальной части, бегали кроссы, оттачивали упражнения на гимнастических снарядах, занимались вождением, а время от времени нас группами увозили в училище поработать на капризных тренажерах, которые нежелательно было демонтировать, чтобы переналаживать в полевых условиях. Так как преподаватели непрофильных дисциплин в лагерь не ездили, (Магнитштейн относился к «профильным») во время наших заездов в город, мы получали дополнительные консультации по непрофильным дисциплинам.

Летние лагеря располагались вдоль низкого песчаного берега небольшой (тридцать-сорок метров в ширину) речки. На высоком ее берегу во всю ширь простирались поля с полевыми дорогами, редким перелесками и удаленными едва различимыми деревнями. Дороги использовалась в основном для тренировок вождения. Ночью берег охранялся патрулированием.

У каждой воинской части здесь имелась своя купальня с лодочной пристанью, вышками и прочими сооружениями для прыжков в воду и дорожками для плавания на время.

Вдоль низкого берега шла зеленая полоса из кустарников и редколесья. Затем располагались штабные постройки, спорт-городки, буфеты и открытые клубы для демонстрации фильмов.

Вдоль всего лагеря проходила общая передняя линейка для построений частей гарнизона. Потом шли кухни, столовые, жилые палатки – отдельно для офицеров, отдельно для курсантского состава, отдельно для солдат обслуживающих подразделений, отдельно для занятий и самоподготовки. Далее находилась задняя линейка для построения подразделений. И снова шла зеленая зона. Здесь в редколесье располагались автопарки, парки для учебной и боевой техники. Затем опять шла зеленая зона, за ней – сквозная дорога через все лагеря и стена из колючей проволоки, отделявшая гарнизон от внешнего мира. Каждая воинская часть занимала по ширине до километра и чуть больше того – в глубину.

Охрану периметра лагеря вела комендантская рота. А охрану внутренних парков каждая часть осуществляла отдельно.

Мы только приехали, и сегодня же в шесть часов вечера нашему взводу было приказано заступить в караул. А пока я решил прогуляться по знакомым местам. Потом заскочил в буфет, купил шоколадку в караул: любил что-нибудь пососать на посту, говорят, шоколадный батончик обостряет внимание. Неподалеку выстроились ряды клубных скамеек. Там всегда кто-нибудь сидел.

Я не сразу заметил Магнитштейна: не привык видеть его в полевой форме. Он сделал знак, чтобы я подошел. Похоже было, он меня ждал.

«Ну как съездили?» – почти равнодушно спросил майор.

«Нормально», – таким же тоном ответил я, почувствовав, что мы уже понимаем друг друга без слов. На самом деле он говорил: «Экспедиция ваша стояла так близко к Аксаю, что, снимись часом позже, вы бы услышали звуки расстрела», – оставаясь в лагере, он знал куда больше, чем все, кто участвовал в «вылазке». Я рассказал ему свою часть событий.

– Мне известно курсанты предпочитают халву и ситро, а вы берете батончики?

– Это мне помогает.

– Понятно.

В действительности, мы говорили с ним о другом. И наш тон был совсем не таким спокойным. Я вдруг почувствовал, его тревожит мой караул.

«В чем дело?» – спросил я без слов.

«Что-то должно случиться! – он не проронил ни слова, только улыбался своей обычной добродушной улыбкой. – Я чувствую».

В это время кто-то со стороны буфета крикнул: «Паланов – на инструктаж! Тебя уже ждут!»

«Иду!» – крикнул я.

«Ну что ж, желаю вам пройти инструктаж, заступить в караул и спокойно отстоять свою смену».

Но то, что он хотел сказать, было короче: «Умоляю! Будьте осторожнее!»

Уже отойдя, почувствовал, он смотрит мне вслед. Оглянулся. Он поднял ладонь. Я прочел: «Ради Бога! Контролируйте каждый свой шаг! Берегите себя!»

Разумеется, я был обеспокоен. Непонятна была причина волнений. Я не знал, что и думать: нам не дали договорить.

Пока шел инструктаж, я успокоился и почти забыл о предостережении Магнитштейна. Столь же обыденно прошла смена караула. Я заступил на пост в автопарке. Как обычно, мы торчали два часа на посту, два часа бодрствовали в караульном помещении и два часа отдыхали на топчанах, укрывшись шинельками.

Лагерное караульное помещение представляло собой деревянное сооружение из четырех комнат: комната бодрствующей смены, комната отдыхающей смены, ружейная комната, комната начальника караула – согласно уставу караульные помещения должны быть единообразны, независимо от того, где они расположены.

Мне достался пост в автопарке. Машины, которые только сегодня пришли, казались еще теплыми. Ходовую часть только слегка обмыли и вывесили на колодках. Завтра на покрышки начнут наносить защиту от солнца.

Под утро, когда рассвело, только заступив на пост, я заметил на борту одной из машин две движущихся черточки. Я не придал им значения и прошел дальше, инстинктивно ища на других машинах нечто подобное. Но сделав несколько шагов, и осознав, что это все-таки были мокрицы, я возвратился. Не обнаружив козявок на прежнем месте, стал искать и, проложив отвесную линию вниз, увидел на земле, возле подвешенного на колышке колеса, два зеленоватых похожих на крыжовник шарика. Я порылся в карманах, ища чего-нибудь вроде коробочки, и вспомнил про шоколадный батончик, купленный перед инструктажем. Не спуская глаз со свернувшихся членистоногих, словно выполняя чей-то приказ, я развернул батончик, сунул в рот содержимое, завернув оба шарика в фольгу от шоколадки, я положил их в карман (туда, где лежал платок) и… забыл. Ощущение было такое, словно все, что могло случиться, уже случилось и больше волноваться не о чем.

Беда случилась днем, когда бодрствующая смена во главе с сержантом (помощником начальника караула) занималась в ружейной комнате чисткой оружия.

Когда нас позвали, я пришел вместе с другими, но вся смена не могла заниматься чисткой одновременно. Во-первых, там был для этого всего один стол. А во-вторых, кто-то должен был оставаться в комнате бодрствующей смены у пульта сигнализации с постов. Сержант отослал меня обратно, пообещав, скоро сменить. И, действительно, скоро меня сменили.

Проходя по коридору к комнате, где чистили автоматы, я вздрогнул, заметив непорядок: лишних людей, которым не положено было здесь находиться.

Мне захотелось вытереть губы, слипавшиеся от шоколадки даже после того, как, сменившись, я помыл лицо. Опустив руку в карман, я остановился, не обнаружив комочка фольги, который лежал рядом с платком, а вспомнив, что последний раз вытирал губы, когда прошлый раз заходил в ружейную комнату, ускорил шаги: ведь я обещал Магнтштейну, «контролировать каждый свой шаг». Разорванная в клочья фольга вместе с паклей и масляной ветошью лежала в металлической урне: должно быть я ее выронил, доставая платок. Но мне уже было не до фольги. То, что сейчас происходило в комнате, могло показаться безумным сном.

В комнате находились особист – майор Переверзнев и его рыжий помощник – громила в старшинских погонах. Они оба были какие-то потрепанные всклокоченные с безумными глазами. Переверзнев, поймав сержанта за ухо, мерзко похохатывая приговаривал: «Ага! Попался! Потерпи, сынок, это полезно!» Не прошло и мгновения, кадр резко переменился: помначкар не любил, таких шуток и, вывернувшись, нанес майору сильный удар в челюсть, от которого последний закатился под стол для чистки оружия и там ползал и дергался, словно разучился ходить, как нормальные люди. Услышав грохот, из своей комнаты выскочил капитан – начальник караула.

На глазах у него старшина особист схватил штык-нож, разобранного на столе автомата и, подскочив к сержанту, ударил ножом в живот, а затем, оглянувшись и заметив свидетелей, согнулся и словно провалился под землю. Это только казалось, что – под землю. На самом же деле, личный состав особого отдела, в количестве двух единиц, быстро-быстро засеменил ножками, торопясь укрыться в ближайшей щели плинтуса . Я вошел в комнату следом за капитаном, и обе мокрицы, поравнялись со мной. В начавшейся суете никто не заметил, как они оба, один за другим, щелкнули под моим сапогом. При этом у меня даже не возникло впечатления, что я совершил нечто более ужасное, чем раздавил двух насекомых.

Происшествие, связанное с ранением помощника начальника караула посчитали весьма серьезным. Нам даже не позволили достоять караул: пока не найден преступник, нападение могло повториться. Допрошены были все. Даже раненого сначала допросили, а затем уже отправили в госпиталь. Мы, не сговариваясь, отвечали одно и то же: появившийся из-под стола майор выкручивал ухо сержанту, за что и был послан в нокдаун, а возникший следом за ним старшина завладел лежавшим на столе штык-ножом.

Исследовали каждый сантиметр караульного помещения. Отпечатки пальцев подтверждали показания свидетелей: были обнаружены следы присутствия майора Переверзнева, а рука, нанесшая удар ножом, явно принадлежала Харитону. Однако физическое отсутствие указанных фигурантов ставило следствие в тупик. Нам удалось оперативно и тщательно вымыть в караулке полы. Комиссия потребовала вскрыть деревянный пол, разобрали деревянную обшивку всего помещения, но и это ничего не дало.

В тот же день нас поместили в отдельную палатку, приставив часового, а на завтра увезли в город и рассовали по одиночкам в гражданскую тюрьму: на гарнизонной гауптвахте такого количества одиночных камер не оказалось. Это сделали, чтобы не дать возможности сговориться (как всегда задним числом). У нас было достаточно время, чтобы сговориться. Но мы не сговаривались, а говорили то, что, действительно, видели.

Нас допрашивали разные следователи. Создавалось абсурдное впечатление, что с нами никто не желал иметь дела, но и прекращать дело не находили возможности. Хорошо еще, что раненый сержант выжил, хотя и был в последствие комиссован: не начинать же офицерскую службу со штопанным желудком.

Так продолжалось до тех пор, пока не нашелся следователь, решивший объединить рассмотрение двух дел – этого и незавершенного дела двухлетней давности, так же случившегося в караульном помещении. Он выделил трех общих «фигурантов»: меня, сержанта, и… членистоногое, которое фигурировало в обоих протоколах, хотя в последнем случае – в количестве двух особей.

Следователь столь рьяно начал «копать» в направлении козявок, что его пришлось отстранить от ведения дела, пока не опозорил честь военной прокуратуры. Само же дело прикрыли, а нас вернули в лагерь готовиться к экзаменам. В конце концов, мы не вредители какие-нибудь, а если и пошутили промеж собой ножичком, так ничего же ужасного не случилось – все живы и, даже можно сказать, здоровы. Но капитана (начальника караула), как подозрительного свидетеля, перевели, на всякий случай, в другой гарнизон.