Текст книги "Житие Блаженного Бориса"

– Прости, я пошутил. Моя – уже не так молода и тебе не понравится. Кроме того, старшенькому в этом году идти в школу. А какая тут школа!

После его неожиданной выходки, я не мог продолжать разговор в прежнем духе. Извинения замполита были не достаточно простительными. Но я сказал себе, что на этот раз должен вытерпеть все.

«Ну, что у тебя тут есть хорошего?» – спросил я, указывая на аккуратные стопки книг, занимавшие добрую половину стола.

– Кое-что есть. Хочешь, покажу?

Не дожидаясь согласия, он стал одну за другой брать книги со стола и передавать мне – ему нетерпелось похвастаться. Я принимал книги штуку за штукой, как кирпичи: «Политэкономия», «История ВКП(б)», «Философский словарь», «Политический словарь», «Энциклопедический словарь», «Словарь иностранных слов», «Справочник пропагандиста и агитатора», несколько томов сочинений В.И.Ленина, «Капитал» Карла Маркса – одним словом, библиотека была подобрана капитально. Предполагалось, что мозг Пожарского насквозь пропитан содержанием этих тяжеловесных вещей. Подобная мысль должна была подавлять всякое идейное сопротивление. Убедившись, что в этот раз никаких разногласий не назревает, Пожарский совсем по-приятельски хохотнул: «Представь себе, вчера наш майор пришел в восторг от этой библиотеки. Он даже изрек, что такое внушительное собрание человеческих мыслей само по себе придаст вес тому, кто им обладает. Наш инспектор и не подозревал, что у меня есть еще одно, не менее уникальное собрание печатных трудов». С этими словами Пожарский выдвинул из-под кровати обшарпанный чемодан и раскрыл его.

Я увидел множество маленьких томиков с пестрыми обложками. Подумалось, если настольная библиотека должна была поразить инспектора, то чемоданная библиотечка «Военных приключений», возможно, рассчитана на меня. У Пожарского горели глаза. «Тут еще не все, – произнес он, – много книг уже пошло по рукам».

– Почему ты их держишь под койкой?

– А где ты хотел? Майор и так заметил, что у меня мало классики: только «Война и мир» Толстого и «Далеко от Москвы» Ажаева. Что бы он сказал, если эту муру я бы разложил на столе?

– Так ты сознательно раздаешь солдатам муру?

– Слушай, Паланов, не тебе ловить меня за язык! И, вообще, я спешу. Сегодня я должен показать майору поселок.

– Ради бога.

Пожарский нервничал, снимая спортивные брюки, одевая галифе, делал странные движения, что-то роняя, подпоясываясь и перепоясываясь.

.Замполит не решился попросить меня выйти, но стремился показать, что ничего особенного не происходит, пока я ни разглядел то, что он пытался от меня скрыть.

Это было нечто, что имел в виду Федор Федорович, говоря: «Зато теперь он надолго запомнит», и что майор Магнитштейн, в свое время, назвал «полукапскими глупостями». Сзади, в том месте, где у Пожарского находился копчик, обнаружился гибкий придаток (толщиной с карандаш и длинною в полметра), на конце которого пушилась метелочка. Стараясь, чтобы хвостик не торчал, не высовывался, не выпадал наружу, Пожарский боролся с ним, то засовывая под ремень, то заправляя в брюки.

Не говоря лишних слов, я тот час простился и вышел. Мне плевать было, что он хвостат. Просто я не люблю категоричных людей: от них – все несчастья.

8.

Незадолго до отъезда, майор из политотдела зашел ко мне, поговорить о Пожарском, по крайней мере, так я воспринял цель его визита. Не знаю, делал он это по собственной воле или по просьбе замполита, только многое в этом немолодом человеке мне в этот раз не понравилось. Он начал с того, что мне следует относиться к Пожарскому с большей чуткостью. Не понравилось смущение, вызванное вопросом: «От чего Пожарского перевели именно к нам»? Инспектор вынужден был признать, что у замполита была на материке нехорошая история, после которой, он будто бы сам вызвался поехать сюда.

«Теперь ясно, – подумалось мне, – наш остров для Пожарского что-то вроде временной ссылки.

«Ваш замполит, – продолжал майор, – человек старательный, принципиальный, сведущий в своем деле до тонкости. Доказательством может служить ленкомната. Я могу с уверенностью сказать, что в части она займет первое место. Не понимаю, почему до сих пор вы относитесь к Николаю с таким недоверием. В конце концов, за один проступок два раза не судят».

С этим нельзя было не согласиться.

Произнеся защитительную речь, инспектор заерзал на табурете и, словно вспомнив о чем-то, почти шепотом затараторил. Переход был столь резким, что я едва разбирал слова.

«Простите, я к вам, собственно, – по личному делу».

Майор как будто боялся, что кто-то нас может услышать. Он даже съежился и побледнел. «У меня беда!»

– В чем дело?

– Сам понять не могу.

– Что-то болит?

«Нет. Но мешает», – майор продолжал ерзать на месте.

– Может быть – к фельдшеру?»

Только – не к нему! У вас странный фельдшер.

Почему вы боитесь?

– Есть основания.

«В чем, собственно, дело? – допытывался я, хотя уже начал догадываться. – Опять полукапские глупости!?»

«Что вы сказали?» – не понял майор.

– Это я так – про себя.

– Простите, но это, действительно, глупости! Глупее не придумаешь!

Он мямлил и так волновался, что, казалось, готов расплакаться. Мне было жаль его. Но это он хотел выговориться, чтобы получить информацию и, может быть, успокоиться.

– Капитан, вы можете представить себе такой факт, что за короткое время на острове у меня, вдруг, вырос хвостик?

– С трудом, но могу.

– Что!? Можете!? Или здесь все хвостатые?

– Остров здесь не причем. Ни у меня, ни у кого из солдат и сержантов хвостов нет.

– Вы знаете точно?

– Абсолютно! У нас общая баня.

– А Пожарский?

– Не знаю. Спросите его сами. Он моется отдельно.

– Ну, а как вы думаете, чтобы это могло значить?

– Могу только предположить.

– И что же вы предположите?

– Что-нибудь венерическое.

– Что такое!? Откуда?!

– Вы бывали в поселке?

– И что?

– С кем-нибудь вас там знакомили?

– Ну, допустим. Постойте! Так вы думаете!? Это же, невозможно! Так не бывает.

– Я раньше тоже так думал. А вот, поди же ты…

– Я не верю! За кого вы меня принимаете?

– Я тоже не верил. Но здесь не обычное место. И не такое случается.

– И как с этим быть?

– Вы хотите узнать, как лечиться?

– Ну да! Как от этого избавляются?

Теперь на лице инспектора было виновато-молящее выражение. Он сидел как-то боком, видимо, придаток мешал.

– Я не врач, но думаю, это лечится оперативным путем, – говорил я веско, – нужна ампутация.

– Ампутация!? И куда же мне – с этим?

– Естественно – в госпиталь. Некоторые с этим рождаются. А удалить можно все что угодно, кроме, разумеется, головы.

Да, наверно, вы правы, – с обреченным видом согласился майор. – Надо возвращаться и ложиться в госпиталь.

Карцев вышел на службу длинный, худой и злой. Он уверен, что это я хлопочу об их переводе, и мысль, что он мне чем-то обязан, бесит его. Весь поэтический мир его, мне кажется, давно встал на голову. Меня он видеть не может, но в работе зол, как никогда, яростен и усерден, и никто больше ему не нужен – он делает свое дело, и ему не мешайте: черт возьми, и без того в его жизни глупо все перевернуто!

Надо отдать ему справедливость: я чувствую, он не считает меня до конца виноватым. Основную причину всех своих бед он видит в этом паршивом клочке Земли, который завесой безвыходности, вдруг заслонил от него остальной мир. Ведь кто-то решил за него, что он и его семья лучшей участи не заслуживают. Действительно, если это не насилие, то что это?

Для меня сознание вины усугубляется чувством настоящей вины: кажется, я напрасно поторопился сообщить им о переводе Карцева. С материка по этому поводу давно уже нет никаких известий. Иногда, кажется, для Зины, мы с Ленькой – просто два истеричных карапуза, а временами мною владеет прежний болезненный бред. И как тогда, я кусаю губы, до хруста сжимаю пальцы, и мне чудится, что она всем сердцем рвется ко мне одному, что вот-вот она появится рядом и отдаст мне свои чудесные, такие знакомые и необходимые мне руки. Я отчетливо вижу перед собой каждую черточку ее удивительного лица, освещенного изнутри неожиданным светом сумасшедшей красоты, с которой приходит к женщине настоящая сила жизни.

Утром того дня, когда должен был отбыть инспектор, ко мне заявился Пожарский, чтобы поставить меня перед фактом: он покидает нас вместе с майором.

– Что случилось?

– Мне нужно в госпиталь!

– Срочно?

– Экстренно!

– А заранее предупредить нельзя было?

– Я только сегодня узнал, мне нужна операция.

– И от кого же, интересно, узнал? От фельдшера?

– Что мне ваш сраный фельдшер!?

– Ну, зачем же так грубо?

– Может быть, ты меня не отпустишь?

Земля вздрогнула, словно ей передалось его бешенство

– Прости, – извинился я, – тебе, наверно, очень больно. Как же это так, вдруг, случилось?

– Да не вдруг! Я узнал от майора. У него – то же самое. Да ты ведь все знаешь! Не строй из себя дурачка!

Он топнул ногой. Снизу, словно передразнивая, кто-то ответил ему гулким ответным ударом. «И правильно, что я уезжаю! Самое время! Не улыбайся Паланов! Скоро здесь начнется такое! Я чувствую, наверняка, вас тут прихлопнет Цунами! Вы сгинете, как уже сгинули многие! Никто о вас даже не вспомнит! И будьте вы прокляты!

Он ушел, хлопнув дверью. Разгневанно рокотала Земля.

На третий день после отплытия судна, с которым отчалили политработники, недра взялись было исполнить угрозу Пожарского и начали во всю буйствовать. Однако, на долго сил не хватило; наступило затишье, но какое-то странное, – не столько затишье, сколько мрачная пауза напряженного ожидания.

Пришел Федор Федорович. Мы поднялись с ним на пригорок, где стояли антенны, и, глядя вдаль, беседовали, горячо размахивая руками и перебирая вслух вероятные «текто-сценарии». Со стороны мы, наверно, выглядели двумя сумасшедшими коротышками, обсуждавшими капризы погоды или тонкости рыбной ловли.

Потом фельдшер ушел к себе. А ночью Земля на полном серьезе ударила в свои барабаны: стучали двери, визжали оконные рамы, кусками падала штукатурка. Люди повысыпали из жилищ. Остров как будто скатывался по каменистым ухабам так, что ступням становилось больно.

Три времени для меня соединились в единое: первое время – это последовательность развития цунами на соседнем острове три года назад, второе время – это момент разговора, когда Федор Федорович изложил мне эту последовательность, третье время – это сегодняшний наш разговор перед его уходом, когда мы наметили план наших действий.

С чистого неба глядела большая пребольшая луна. Она сияла почти, как дневное светило. Осенние звезды дышали колючей стужей. Было тревожно и зябко. Небо как будто умерло. Мертвое небо, когда кроме движений светил – нет никаких атмосферных движений. Глаз луны пристально следил за людьми, напоминая иллюминатор, в котором смутным пятном маячил загадочный соглядатай, страждущий зрелища Конца Света.

Хотя ветра не было, по морю гуляли барашки пены. От взбаламученных вод над островом вставал серный дух преисподней. Так продолжалось двадцать-тридцать минут. Потом трясти перестало, воцарилась тихая ночь, и людей потянуло обратно под крыши, досматривать сны.

В это время два человека: один из поселка, другой – от «антенны-вертушки», двинулись в сопки. Они карабкались вверх, то и дело оглядываясь, чтобы видеть кромку воды. Вода уходила от берега. И чем дальше она отступала, тем быстрее шли два человека: надо было спешить, чтобы, охватив большую часть горизонта взглядом, успеть вовремя отправить «послание». Двое, нажимая на «кнопки», молча просили Землю и Воды: «Успокойтесь! Остановитесь!»

Как известно, вода обладает памятью и имеет структуру, которая даже при слабом воздействии способна меняться.

Вдоль цепи островов идет линия разломов «коры», а на дне этой бездны разливается магма и происходит движение тектонических плит. Когда плиты наползают одна на другую, вода сначала уходит от берега, затем вспучивается многометровой горой и с оглушительным грохотом катит на сушу.

Грохот разбудит людей, и они побегут из поселка. Вал настигнет бегущих, но тут же спадет, лишь намочит им ноги. Люди решат возвращаться, чтобы забрать документы и вещи. И тогда их накроет вторая волна, от которой уже никому не уйти (три года назад на соседнем острове погибло две тысячи жителей). Такая же точно большая луна, освещала гибель людей, смытых с «палубы острова», захлебнувшихся возле порога, унесенных в пучину и канувших в ней: вода обладает памятью, и склонна повторять свои действия.

Двое, ушедшие в ночь, друг друга не видели, но, троекратно мигнув фонарями, – точно за руки взялись. Стоя лицом к океану, они видели белую кромку отступившей воды, потом эта кромка вздулась, как закипевшее молоко. Мощный пенистый вал, как три года назад, устремился к земле. За горло схватил нарастающий ужас. Но «послание» принято – водные горы «споткнулись», точно, встретив преграду, рассыпались лунными искрами, и на берег вползла тишина.

«Двое» на сопках выждали паузу, мигнули фонариками и… отправились спать.

Но спать не пришлось. Еще спускаясь с сопки, я услышал сирену и поспешил вниз. Ясно было, что-то случилось. На командном пункте дежурил Карцев. На планшеты стекались данные не только с РЛС нашей роты, но и с командного пункта соседней части. Таким образом мы могли сверять наши данные и нацеливать своих операторов, когда цель еще далеко и едва выявляется.

Пережитое на вершине острова волнение еще не оставило меня. Только что, вдвоем с Федором Федоровичем мы одержали безумную победу и внутри меня еще гремела торжественная музыка.

«Ну, в чем дело»? – спросил я победным тоном, отметающим страхи и сомнения. В ответ Карцев показал указкой на планшет соседей. Южную оконечность Камчатки огибала странная цель. Проводка была неуверенная, как будто пилот, меняя высоту и курс, шел, как пьяный, болтаясь из стороны в сторону, то и дело «чиркая» о границу. Наконец, и наша станция взяла нарушителя, и сразу же параллельным курсом обозначилась еще пара целей. Извиняюсь, не целей, а Своих. Они отвечали на запрос. Это были наши истребители. Значит наши вышли на перехват. И тогда, неожиданно, у меня разболелась «кнопка». В три погибели скрючившись, я массировал, я грел ладонью несчастное солнечное сплетение. Еще там, на горе, мне казалось, что сейчас я отдам богу душу, но на этот раз это был для меня конец света. Такую боль я еще никогда не испытывал. Я мычал и кричал. Это было невозможно терпеть. Уже светало. Карцев позвонил в поселковый совет дежурному, попросил вызвать фельдшера. Я только подумал, что Федор Федорович, наверняка, еще не вернулся и тот час потерял сознание.

Когда я пришел в себя, боль несколько поутихла. Чтобы терпеть, я старался глубоко дышать и думать о постороннем. Я знал, что орган, расположенный в «кнопке», взаимодействует с внешней средой: влияя на нее и, в свою очередь, подвергаясь ее влиянию. Например, может направленно изменять вязкость жидкостей во всей акватории и внутри каждой клетки, в том числе нервной. И наоборот, жизненные передряги могут так повлиять на сплетение нервных волокон, что мало не покажется. Безусловно, это были даже не псевдонаучные домыслы, а просто фантазии, но они успокаивали, примиряя сознание с непостижимостью, как в древности успокаивали объяснения посредством духов, ведьм, домовых и прочих сверхъестественных сил. Я лежал на широкой скамейке за перегородкой. По сути это была не скамейка, а длинный ящик с противогазами и прочим имуществом. Услышав голос, я позвал Карцева: «Лень, а лень, подойди!» Он заглянул в каморку: «Ну, как ты? Лучше»?

– Кажется, лучше. Скажи мне, как обстановка? Что с нарушителем?

– Обстановка? Не пойму, что творится. Покрутились, покрутились, а теперь все вместе летят.

– Куда?

– Прямо на нас! Наша станция их потеряла: они вошли в зону местных предметов.

Я приподнялся.

«Хочу выйти! Лень, помоги»!

– Да лежи ты, не дергайся! Не известно, что у тебя!

– Мне известно!

– Да, полежи ты еще!

– Я хочу поглядеть своими глазами!

Я отлежал голову и мне было больно. Обрадовался, что могу чувствовать и другую боль, значит «кнопка» отпускает. Я потянулся и нащупал рукой противогаз, который положили мне вместо подушки: когда-то, курсантами, все мы так делали, а теперь – отвык.

Я спустился на землю по лесенке почти на карачках. Рядом строился стационарный командный пункт в бетоне – практически бункер. Я забрался на насыпь для будущего сооружения и задрал голову: с Востока по воздуху к нам приближалась гремящая масса металла. Впереди шел тяжелый американский транспортник DS-8, а вплотную за ним, точно подталкивая сзади, – два наших мига. Они прошли над моей головой и скрылись за горизонтом в сторону острова Итуруп. «Тянут – на «Буревесник» – подумал я о недавно открытом на острове аэродроме, впрочем, он был здесь и при японцах. Просто удлинили полосу и дали название. Меня занимало другое: как сядут истребители. Они, наверняка – совсем без горючего. Здесь такие расстояния: не успел вылететь – пора возвращаться. Даже с запасными баками. Ведь еще требуется выполнить какие-никакие маневры. Я молил об одном, чтобы, уступив полосу транспортнику, хозяева успели благополучно посадить истребители, которые шли на последних каплях керосина.

Спускаясь с насыпи, я заметил на площадке нового человека. Дежурный по роте привел какую-то девочку. Стоя у лесенки на командный пункт, она застенчиво оглядывалась, ища кого-то глазами. Я не сразу сообразил, что это дочь фельдшера – Анюта и что ищет она не кого-нибудь, а меня. Она в самом деле была небольшого росточка, а теперь сверху казалась совсем крохой. Я видел, она чем-то сильно обеспокоена и поспешил вниз. Но не рассчитал: после всего пережитого голова и ноги не слушались. Я потерял равновесие и, фактически, не спустился, а скатился к ее ногам. Должно быть это было очень потешно, так мне показалось. Другая бы на ее месте наверняка рассмеялась. Но ей проявление такого рода, видимо не было свойственно. Она нагнулась надо мной и пока я хлопал глазами, провела ладонью по моему лицу и спросила: «Боря, вам больно»? Я смотрел снизу вверх и поражался: я никогда не видел ее такой. Она глядела на меня откуда-то, если не с неба, то с поднебесья. В ее еще формирующемся лице было что-то чуть-чуть восточное – ровно столько, чтобы вдруг обнаружилась неотразимость. «Вам больно»? – Ее голос звучал, как дивная музыка. Ее прикосновение было похоже на нежную материнскую ласку. Не всякая мать может быть по настоящему нежной. Трепетность – это тайна, которая прячется в каждом из нас. Чаще всего от нас же самих. Открывается бурно и неожиданно, делая нас совершенно другими.

Я вскочил на ноги, забыв, что еще недавно у меня где-то болело и даже крикнул: «Анюта! Больше у меня ничего не болит!»

«Вы помните мое имя»!? – удивилась она.

«Еще как помню»! – заявил я.

– Мне передали, что вам плохо, что вы умираете!

– Действительно, я чуть не умер! Но теперь все в порядке.

– А что у вас было?

– Вы знаете, что такое «кнопка»?

Она кивнула.

– Простите. Не обижайтесь. Я сам узнал о ней только недавно, в Германии.

– Значит, болела «кнопка»?

– Она, родимая.

– Я так и думала. Чувствовала, что вы давите «кнопку»! Разве вы не заметили, я вам помогала, когда вы ушли в сопки?

– Так это вы подключались!?

Ведь я – полукапка! Знала, зачем вы пошли. Я тоже поднялась на ближнюю сопку. Она не такая высокая, но ближе – к воде. Отец ушел далеко. Сейчас, когда я выходила из дома, его еще не было. Когда мне сказали про вас, я подумала, вы натрудили «кнопочку», а, возможно, возникла другая причина, и вы надорвались. У отца есть для этого средство. Я принесла. Вот, возьмите. Она протянула мне пузырек. Я улыбался: мне понравилось ее выражение: «кнопочка».

– Нет, нет, это надо для вас самой. Сейчас придет отец, ему может понадобиться.

– Возьмите. У нас есть еще. Это он оставил для вас. Предвидел, что может случиться. Даже подписал «для Бориса». Смотрите.

– Что это?

Я задал глупый вопрос, потому что умных мыслей в голову не приходило. Что-то сбивало с толку, что-то такое, чего я не ожидал. «Знаете, чего я сейчас хочу»? – спросил я девушку. Она замотала головой.

– Хочу пойти к вам и встретить Федора Федоровича.

«Пойдемте». – неуверенно сказала она. Я почувствовал, в ней снова проснулась робость.

Прибежал дежурный по роте: «Товарищ капитан, по спец-связи вас вызывает Первый»!

Спец-связью называлась размещенная в отдельной машине радиостанция, через которую можно открыто вести переговоры. При этом шифровка и дешифровка текста осуществлялась автоматически. А «Первым» в этой «игре» значился полковник Ароновский.

«Первый, я – одиннадцатый. Вас слушаю».

– Одиннадцатый, поздравляю! Вы не обманули моих ожиданий.

– Из наушников с обеих сторон слышался ровный стандартизированный вроде бы мужской голос без всяких акцентов и эмоций.

«Вы – про цунами»? – спросил я.

– У вас что, было цунами!?

– Как будто бы собиралось.

– Ну и как?

– Обошлось вроде.

– Ну, и прекрасно. Я, собственно, про американца. Там у вас его посадили и слава богу!

– Да, посадили, но мне от сюда не видно.

– Хорошо посадили! Как надо посадили! Сейчас накрутят хвоста, оформят документы, подзаправят и отпустят.

– А куда ему надо?

– Летит во Вьетнам из Аляски. На борту двести военнослужащих. (Кажется, я произнес: «Ого»! Но понял, что этого связь не пропустит) Молодой экипаж. Первый раз на маршруте, невольно прижимался к суше.

– Собственно, я тревожился только за наших: у них не осталось горючего. Как они сели?

– Сами не могут понять. Говорите, тревожились?

– Еще как!

– Тогда ясно как!

– Так, все-таки, как они сели?

– Я бы сказал: «Вашими молитвами!» И я не шучу. Что-нибудь болело?

– Я чуть не умер.

– Солнечное сплетение?

– Да.

– Дорогой мой, вы так можете себя погубить! Что получается? За несколько часов – умудрились сделать три дела: остановить Цунами, пресечь полет нарушителя, без капли горючего посадить истребители.

– Стечение обстоятельств.

– Тут главное обстоятельство – это вы! Кстати, у Федора Федоровича есть хорошее средство.

– Анюта мне принесла.

– Вот и принимайте. Кстати, имейте в ввиду, Анюта хорошая девочка. Передайте привет ей! И берегите себя.

– Спасибо, постараюсь.

– Все. Конец связи.

Я представил себе Ароновского – высокого человека с широким добрым лицом. Слышал, что жена полковника – властная женщина. Думая что выходит за муж за еврея, надеялась, дети будут толковыми. Но детей в школе стали обзывать «еврюшами». Ей объясняли, евреи распяли Христа и бог проклял этот народ. Потом церковные власти признали ошибку и извинились перед евреями. Женщина была религиозной, но критически мыслящей. Она не поверила церковникам, решила, что они сделали это из политкорректности. Стала изучать Библию и утвердилась в мысли, что, действительно, это евреи распяли Христа. Иначе получается, что не они проклятое племя, а русские, ибо нет на Земле несчастнее народа, который пьянством не только загубил свои творческие задатки, но и поразил наследственность, то есть своё будущее. Этого она не могла допустить, и теперь всюду, где могла, убеждала людей, что прокляты богом все-таки – евреи. Пусть мы, русские, – не бог весть какие толковые, но зато не мы погубили Иисуса.

Сам Ароновский – однолюб, а она считает себя некрасивой и за это наказывает мужа, хотя по своему и любит его, но полагает, что все мужики занимаются чепухой и, как дети, ищут себе опасные развлечения. О капелянстве супруга она не имела понятия. Ее это просто не волновало, ибо уже ничего не могло быть ужасней, чем быть из племени богоубийц.

Когда я вернулся к ожидавшей меня Анюте, она подняла глаза и спросила: «У вас неприятности»?

– Почему вы решили?

– У вас грустный вид.

Уверяю вас, у меня все в порядке. Кстати, вам привет от Ароновского! Вы его помните?

Помню.

А меня, единственное, что тревожит, вернулся ли Федор Федорович.

– Меня тоже.

– Так идемте скорее!

На первых порах шли молча. Как будто не о чем было разговаривать. В действительности, оба были зажаты тревогой. Спустившись с горы, немного прошли по поселку и увидели Федора Федоровича, идущего нам на встречу. Зорким взглядом таежного собирателя он обнаружил отсутствие предназначавшегося для меня пузырька а, наблюдая неожиданный пролет над поселком трех летательных аппаратов, мигом сконструировал ситуацию и пошел нам навстречу. При этом ядро его аналитического аппарата составляла исключительно любовь. Он на столько полно представил себе происшедшее, что мне оставалось добавить лишь несколько деталей. Например, я рассказал ему разговор по спец-связи с полковником, как капеляны, они знали друг друга. И о фельдшере я узнал именно от Ароновского. Но я не передал последних слова полковника об Анюте. Посчитал их для себя сугубо личными. Особенно теперь. Я не отдавал себе отчет, почему именно «теперь», и, вообще, что произошло. Мы разговаривали с Федором Федоровичем дружелюбно поглядывая друг на друга. Впрочем, слово «дружелюбно» здесь не совсем уместно: перетревожившись, мы были счастливы, что оба живы и – в полном здравии. Анюта шла рядом, не принимая участие в разговоре, хотя, в действительности, большая часть наших мыслей, по крайней мере моих, крутилась вокруг нее. Я вдруг понял, что в сравнении со многими был несчастен и обделен. Беда была не в банальном мужском одиночестве, мне будто не хватало воздуха – такое это было ощущение. Я знал, что у меня – спокойный характер. Я не был ни жаден, ни яростен. А беспредел, в который когда-то проваливался с Дарьей Магнитштейн был только наваждением. О нем вспоминаешь, невольно, зажмурившись и содрогаясь от ужаса и смущения. Сегодня мне, как промерзшему, хотелось в объятия, как в горячую ванну, чтобы слиться душою и телом по-детски чисто и честно.

Как говорится, хочется – перехочется. Труднее всего устроить что-нибудь для себя. Особенно, что-нибудь такого рода. Мне виделся в этом сплошной эгоизм – преступный и низменный. Я мычал и рычал, говоря сам с собой. Неожиданно раздался голос: «Борис, вы куда идете»!? «К вам». – ответил я, как во сне.

– Да, вот же мой дом. Вы прошли.

Я махнул рукой и последовал за хозяевами.

«Что с вами, Боря, вы – не в себе». – открыв дверь, фельдшер внимательно посмотрел мне в глаза.

– Ничего, Федор Федорович, все в порядке.

Нивх только покачал головой. Мы вошли. Девушка по прежнему молчала. Ее сжатые губы, накладывая печать неопределенности, мешали понять состояние.

– Борис, я вижу, вам худо. Вам надо меня о чем-то спросить. Пожалуйста, доченька, выйди.

Она сняла платок и кофту и ушла на кухню. Мы с фельдшером тоже сняли и повесили верхнее.

«Спрашивайте, что вы хотели узнать»?

Какое-то время я молчал. Не дождавшись он поторопил: «Ну? Я жду»!

– Ну, раз вы сами этого хотите, тогда ответьте, почему Анюта меня до сих пор боится?

– Борис, это не страх. Это детская робость. Еще до прибытия вашего, она много о вас наслушалась. Ароновский (он тогда еще носил две звездочки.) сам приезжал сюда на (как это называется) рекогносцировку. Он обещал, что приедет какой-то особенный человек.

– А откуда он сам обо мне тогда знал?

– От людей, однако.

– Так это он создал обо мне легенду!

– Легенда – сказка. А он не обманывал.

– Тогда вы тоже должны бояться меня.

– И я ждал тебя со страхом. Потом увидел, что ты простой. Но ведь Анюта – ребенок. Для нее все – ярче. И потом она смотрит на тебя, как женщина. Думаю, она тебя боготворит.

«Боготворит!? – Я был поражен. – Как же так!? Разве я давал повод»?

– Почему тебя это сегодня волнует?

– Меня это волнует давно. Просто, не решался сказать. Я мечтал…

Мне хотелось спрятать глаза. И я отвернулся, подошел к окну, тупо смотрел на кучу угля у сарая на маленьком дворике.

– О чем вы мечтали? Хотели отнять у меня мою дочь?

Он так резко спросил, что я вздрогнул. Однако решился высказаться до конца, хотя и другими словами.

– Хочу подарить вам сына, ибо не она меня, а я ее боготворю!

И тогда я услышал… не шаги, нет. Это было стремительное движение воздуха – как будто один сильный выдох. Через мгновение Анюта была рядом, а ее голова покоилась у меня на плече.