Текст книги "Житие Блаженного Бориса"

Часть шестая
Новая жизнь

1.

И время битв, для меня, сменилось временем жизни. И то и другое условно. В самом деле, – какой я боец и какой я жилец?

Служа на одном месте, я не слышал по своему адресу ни особых похвал, ни особой брани. Хотя, после перехода на новое место службы, время от времени до меня доходили слухи: то о каких-то особых моих достижениях, то о неких выдающихся качествах, хотя бы, о том, что я был единственной порядочной личностью в части.

Даже среди капелян я был слишком заряжен, а лучшее сказать «заражен» нежностью. Должно быть от того, что стар. Внешне старость мастита, но надо иметь в виду, что с некоего момента, старея, мы удаляемся от мудрости. Для молодых актуальна страсть, бешенство и прочие сильные чувства. А для меня пуще всего – нежность. Когда мы тянемся погладить ребенка, женщину или, на худой конец, кошечку, не факт, что им от этого будет приятно. Но когда ребенок, женщина или кошечка сами стремятся коснуться или потереться о нас, это уже подарок судьбы. А таких понятий и слов, как хамство и наглость у капелян просто не было. Слов самих не было, было только легкое ощущение, вроде поташнивания.

В нашей стране живут хорошие люди…но нестерпимо простые. А какими они еще могут быть, если столько лет им внушали, что интеллигенция только ищет повода предать свой народ.

У нас – очень сложная жизнь. А я всегда себя чувствовал немного юродивым. Теперь меня интересует одно: может ли юродивый быть достойным отцом семейства.

Анюта – тиха, серьезна, стыдлива и с замиранием принимает меня, как святого духа. Слава Богу, воспоминания о посещениях мадам Магнитштейн стерлись, как дурной сон.

Анюта гениально умеет слушать. Люди гибнут от переполнения, а поэтому стараются выговориться, даже если видят, что их не слушают.

У Магнитштейнов, в Отаре, у Стоякина мне давали послушать нашу (капелянскую) музыку. Там, при встречах, она звучала, как фоно. У нивха был старый проигрыватель, но и у него я слышал эту негромкую музыку.

У мелодии сложное устройство подобное хоботку мадагаскарской бабочки. Ее предназначение – достать душу слушателя, раскрутиться, пошарить в пространстве, нащупать канальчик и войти в тонкую трубочку, где «архидея звуков» таит свой пьянящий нектар. Я люблю музыку этого мира, Но остаюсь верным – нашей. Она прекрасна и ни с чем не сравнима. Если искать подобия, то больше всего ее звуки похожи на звуки дудука. Только самое последнее время люди обратили внимание на этот удивительный духовой инструмент древних армян. Слушаешь и голова кружится. Мы с Анютой любим слушать вдвоем. Когда слушаешь нашу музыку с близким человеком, кажется, она заполняет в тебе вдвое больше пространства.

Вечная музыка – это спасительное божество. Ее враг – мощный, усатый, любит поучать и «давить». Он не терпит возражений. То и дело вскрикивает: «Ха!» Но блаженны нищие духом! Они и спасутся. А сильные духом взревут: «Ха!»

В семидесятые годы моя долгая, казавшаяся бесконечной, военная жизнь в обусловленный срок сменилась новой, диковинной жизнью «на гражданке». Случилась и другая «диковина»: нам (мне и Анюте) выпало счастье отправиться в туристическую поездку за границу в братскую Болгарию. Хотя у нас и поговаривали: «Курица не птица – Болгария не заграница».

До этого Анюта всегда следовала туда, куда переводили меня. В этот раз туристические путевки получила она от профсоюза больницы, в которой работала заведующей отделением. К этому времени она успела закончить институт, клиническую ординатуру, аспирантуру и даже защититься. А я особой карьеры не сделал: ушел майором, устроился на работу в службу заказчика при Саратовском горисполкоме. Служба курировала строительство спец.объектов: больницы, зрелищные учреждения, котельные и прочее. На первых порах я отвечал только за слабые токи, а потом и за все электроснабжение в целом. Сначала в местных сетях я получал условия на присоединение объектов, а потом по сметам и чертежам контролировал их выполнение. Отправляясь на две недели в Болгарию, наших «котят» – семикласника сына и второкласницу дочь – мы оставили на попечение пенсионерки-мамы, которая выглядела сорокалетней дамой, а в действительности, по годам, была много старше.

2.

Запахи в жизни играют такую же роль, как музыка для кинофильма. Они нас настраивают. Вспомним, как начинает биться сердце, когда доносится запах из кабинета зубного врача, или тревожный сладостный дух вечерней дальневосточной резеды, а обожаемый в детстве запах бензина? А несущий угрозу тошнотворный запах салона пассажирского лайнера?

Первые минуты нашего зарубежного вояжа сопровождал именно этот аромат. Мы с Анютой никогда не любили летать, хотя приходилось. Если можно было преодолеть расстояние иным способом, мы это делали. А тут первый раз мы оказались в кабине не по служебной необходимости, а по собственной воле.

Вот измученные хлопотами мы, наконец, – в самолете. Еще на земле, в промоинах туч золотом полыхала заря. Воздушное судно оттащили в конец полосы, где оно долго пробовало голос, как бы набираясь злости для взлета. Наконец, разъярившись и оглушительно ревя, оно понеслось по дорожке. В этот момент у меня что-то сжалось под ложечкой и не отпускало, пока самолет, подпрыгнув, не отпустил Землю свободно кружить вокруг Солнца. Поверхность при этом как будто здорово прихворнула: посерела, измельчала, накренилась и вообще изменилась в лице; пока, путаясь в шлейфах нижнего слоя облаков, самолет рывками заглатывал высоту, мы еще видели ее плоское и скучное выражение, но когда с дрожью и грохотом судно пробило облака, и, купаясь в розовом зареве, поплыло по их белым волнам, точно утаптывая и утрамбовывая то, что «лежало» под ним, превращая утесы и целые горы в барашки, а барашки – в равнину из легкой белой кудели. И вот тогда, достигнув приятной для себя высоты, повесив с правого крыла в белесой синеве бесцветное облачко, полного месяца, распушив за спиной хвост восхода, но не гася, для уюта, побледневшие звезды, машина «задремала». Ее грохот перешел в ровный усыпляющий гул. После предшествовавшей суматохи этот покой показался чудом. И, задернув шторки, мы, как по команде закрыли глаза. Но тревожный сторож в нас продолжал прислушиваться, улавливая шорохи и толчки в глубине переборок, словно там ворочался кто-то спящий, время от времени пиная ногами борт. Бдительный страж улавливал малейшие, даже кажущиеся изменения в звучании двигателей зависящие от легкого закладывания то одного, то другого уха.

В промежутке между периодами дремы нам раздали еду и забрали пустую посуду. Самолет сонно полз вслед уползающей ночи и все больше отставал от нее.

Наконец, в проеме двери, ведущей в салон, возникла фигура бортпроводницы. «Товарищи, прошу внимания! – бодро сказала она, подняв, как школьница руку. – Мы – над Румынией. Под нами – Бухарест».

Проснувшись, мы кинулись к иллюминаторам, и разочарованно отвернулись, охваченные «эпидемией зевоты»: под нами и вокруг нас была все та же пустыня, что и час назад. Бухарест, над которым, возможно, мы и пролетали был так далек и абстрактен, как будто находился в ином лето исчислении – где-нибудь во времена троянской войны. Но что-то все же происходило. Было похоже, что не только пассажиры, но и сама машина проснулась: серебряный месяц уплыл назад, а солнечные лучи неожиданно брызнули в иллюминаторы левого борта. Самолет явно разворачивался, а потом, зафиксировав курс и немного подумав, стал плавно снижаться. Фрагменты белой кудели под нами медленно увеличивались. Сверкающий волнообразный ковер неожиданно кончился. И я достал карту, купленную накануне отъезда. Разгадать маневр самолета не стоило большого труда. На автопилоте мы шли все время на запад, а над Румынией повернули на юг и, теперь снижаясь, должны были пересечь Дунай. Я взглянул в иллюминатор: так и есть. Но, если бы не карта и не соответствующее время полета, я бы ни за что не поверил, что эта узкая серая лента – тот самый голубой Дунай, которому посвящено столько музыки. Вид с высоты лишает красок и принижает Землю. Уже с высоты пяти тысяч метров Байкал или Азовское море кажутся жалкими лужами, а плывущие по ним корабли – просто букашками. Придунайская низменность (пятьсот километров в длину и пятьдесят – в ширину) выглядела столь плоской, точно по ней проехали гигантским катком.

Я уже видел Балканские горы – по Болгарски «Стара Планина» (по древнему «Хемус»). Они тянулись с востока на запад и делили страну на северную и южную половины. В русском слове «гора» – что-то крутое скалистое, уходящее выше облаков. Болгарское слово «Планина» и западноукраинское – «Полонина» вызывают образ пологого склона заросшего буковым лесом или покрытого цветущими лугами. Сверху горы имели вид сложного лабиринта ущелий, хребтов и хребетиков. Я увидел дорогу, идущую через перевалы и какие-то странные сооружения в горах. Наконец, пологие «ширококрылые горы» развернулись в долину. Появились два небольших городка, похожие сверху на рассыпанные хлебные крошки. Мелькнули голубые заплатки водохранилищ. Самолет снова повернул на запад (хвостом к солнцу) и, выпустив закрылки, выравниваясь, пошел на посадку. Из-за потери скорости машина слегка рыскала и подпрыгивала на «воздушных ухабах». Навстречу неслись домики, небольшие деревья, трава. Перспектива была скрыта плоскостью крыла. Наконец, Болгария приняла нас, упруго и мягко ударив в шасси. Двигатели взревели на реверсе, затормозив качение. Я облегченно вздохнул: там, наверху, казалось, промчалось мгновение, а после Дуная – как будто целых полжизни. Забава с картой, была лишь детской попыткой обмануть страх, управляющий «сгущением времени» и сердцебиением.

3.

Нас разместили на шестнадцатом этаже семнадцати этажного отеля «Хемус». Когда один из двух лифтов не работал, в холлах собирались длинные очереди. Спускаться по лестнице вообще было головокружительно весело. На столике в номере стояло громадное сооружение: старинный приемник, который ловил целых две станции. Но самым приятным было то, что воду на этаж подавали пару часов в сутки, и отнюдь не регулярно. Разместив в отеле, нас отвели в столовку, именовавшуюся «рестораном» и плотно покормили острой пищей, а после этого – как бы предоставили самим себе. Однако неожиданно, выяснилось, что вся группа, в едином порыве, решила посетить мавзолей Георгия Дмитрова. «Ну как упустить такой случай, ведь завтра у нас день покупок, а уже во второй половине дня мы покидаем Софию»! И мы двинули в город.

Немолодой турист отъезжающий в ближнюю зарубежную поездку – это не турист в полном смысле слова. Его не ждут закаляющие характер маршруты, не ожидает комфорт знаменитых курортов, памятники культуры, красоты городов и островов. Ему просто надо сменить обстановку, увидеть другую жизнь, чтобы было о чем рассказать. Это, просто, уставший человек, рассчитывающий извлечь для себя из поездки, как говорят, все тридцать три удовольствия. А главное – «отдохнуть душою». Компания «Балкан-турист» – довольно известная фирма. Они приглашают клиентов блаженно ввериться им, чтобы, не задумываясь ни о чем, носиться по стране, как щепка по морю, следуя программе устроителей отдыха.

Но как не задумываться, если разочарования начинаются с первых шагов. У немолодых людей в том возрасте, когда, как принято говорить, «только и ездить по заграницам» – масса разных интимных болячек, требующих, временами, уединения, чтобы привести себя в сносную форму. А неустроенности, там, где их не ждешь, в зависимости от темперамента и чувства юмора, ввергают нас в разные неприятные состояния от простого уныния до активного бунта. Мы забываем, что неустроенности – как раз то к чему, главным образом, сводится вожделенная перемена обстановки. И все начинает казаться не таким, как хотелось бы: скучным, тусклым, пошлым и просто враждебным. И тогда скромный Софийский аэропорт становится провинциальным и жалким, а встретившая вас на Болгарской земле гусарского вида девица-гид с усами и длинными накладными когтями, кажется мегерой, испытывающей отвращение к своим подопечным, имевшим несчастье родиться в огромной, забытой богом, нищей стране. Девица хотя бы откровенна, тогда как болгарский истеблишмент смотрит на вас, прикрываясь специально придуманным с этой целью, словцом «братушки» (болгары думают, что это русское слово, русские, что – болгарское). И, вообще, со словами и жестами тут – проблемы, возможно, связанные с близостью мусульманского мира. Например, кивок головой – это не знак согласия, а совершенно обратное. А вот покачивание головой из стороны в сторону – как раз согласие. То, что пишут здесь кириллицей, только сбивает с толку. К примеру, надпись «хранительни стоки» не связана с близкими по звучанию русскими словами, а означает, как ни странно, «Продуктовый магазин» – попробуй догадайся! А когда идешь по улице, прохожие со всех сторон как будто посвистывают вам на зло: «Всичку». «Всичку». «Всичку». — меня взорвало: это свистящее слово нагло лезло почти в каждую фразу. Я поделился с женой. Но она не поняла. Борис, перестань «дребезжать». Смотри проще. Я уже спрашивала. Это – то же, что русское «все», то есть тоже, что «всё», «вся», «все», «довольно», «хватит», «достаточно», «кончено», короче, – «всичку».

4.

Итак, мы двинули в город.

Нас поразил «скоростной трамвай». Я видел Московское, Ленинградское и Берлинское метро, саратовский трамвай, но такой диковины мне еще видеть не приходилось. Оказывается, «скоростным» он назывался не потому, что быстро ездил, а потому что маршрут его проходил, главным образом, под землей и не пересекался с другими видами транспорта, и был похож на обыкновенный трамвайный вагон. Тоннели, где он ходил скорее напоминали пещеры. Для посадки в скоростной трамвай не надо было ни спускаться, ни подниматься. Станций не было вообще. Были простые трамвайные остановки, которые прятались в глубине тусклого грота. И было заметно, что это – не ради романтики, и не от хорошей жизни.

Мы приехали на соборную площадь к храму-памятнику Александра Невского, возведенного в честь русских воинов, погибших в войне с турками за свободу Болгарии. Автор (архитектор Памеранцев). В оформлении храма принимал участие великий русский художник Васнецов. Наша Болгарка (Людмила) призналась, что на сегодняшний день иконы Васнецова в Соборе стоят больше, чем весь храм в целом. Хотя она неплохо владела русским, но слово Болгария она произносила, как «Боулгария». А рассказывая о древних болгарах, она называла их «протобоулгары» – для непривычного уха тут было что-то от «протуберанца» и «протоплазмы».

Софийский собор Александра Невского не менее приземист, чем Аксайский. Видимо, в старину приземистость была модной, как толстая поповская задница. А, может быть, это диктовалось соображениями устойчивости. Высота купола и колокольни – около пятидесяти метров. Ободки вокруг купола и колокольни – ребристые, как у крышек флаконов (чтобы легче свинчивать). Ребристость – тоже старинная мода, как и химеры, чтобы напоминать о страстях и дьявольских кознях. Строительство храма началось в 1882 году. Завершилось – в 1912 г.

В 1914 году после вступления Болгарии в первую Мировую войну на стороне Центральных держав во главе с Германией, собор переименовали в честь святых Кирилла и Мефодия, что российским Святейшим Синодом было названо «Величайшим грехом Болгарии». В 1919 году, после поражения Германии, собору вернули старое название. Но в 1924 году, когда в России победила революция, главный алтарь храма был освящен в честь Александра Невского, Северный алтарь – во имя святых Кирилла и Мефодия, южный – в честь Святого царя Бориса Первого. Этот «флакон» откручивали и закручивали, как будто пытались раздать «всем сестрам по серьгам».

Пока незадачливые родственные народы и страны окрест сопротивлялись захватчикам, умная Болгария выискивала себе патрона по осанистей. «Братушки» в основном хоронили болгар на кладбищах, а русских солдат в костницах. Костница – это не усыпальница и даже – не братская могила, это – склад костей, которые лопатами сгребли в церковные подвалы Болгарии.

5.

Наконец мы добрались до мавзолея. Это – недалеко от Собора. Высокие узкие окна сооружения, напоминая огромную зубастую пасть, наверно, должны были вызывать мысль о скором, все поглощающем конце мира. Перед окнами на всю ширину мавзолея стояла трибуна, на которую, с боков, можно было взойти по ступенькам. Но важно, что сама гробница и эта трибуна, для главных «братушек», были выполнены из ослепительно белого мрамора. Такое жизнерадостное решение как бы обещало в дальнейшем не менее ослепительные перемены в судьбе мавзолея.

Мы с женой встали в очередь, прошли внутрь и поднялись по лестнице. Наверху путь раздваивался. Стеклянный гроб стоял на наклонном постаменте между двумя нисходящими маршами лестниц для скорбящих граждан.

Лицо Георгия Дмитрова я помнил еще по школьному учебнику – широкое безусое доброе лицо. Фашисты обвинили Дмитрова в поджоге Рейхстага и устроили в Лейпциге показательное судилище, которое благополучно проиграли. Дмитров защищал себя сам, и у фашистов, которые рассчитывали взять на горло не было шанса.

В 1935 году Дмитров становится генеральным секретарем Исполкома Коминтерна. В 1943 году Коминтерн был распущен, а большинство его деятелей репрессировано. В 1949 году, в подмосковном санатории Барвиха Георгий Дмитров умирает, якобы, после тяжелой, четырехмесячной болезни. В Софию был доставлен гроб с бальзамированным телом, то есть ни о каком вскрытии уже не могло быть и речи.

В освещенном изнутри стеклянном саркофаге лежал незнакомый человек с густой щеткой грузинских усов. Люди шли молча. Слышны были только тихая музыка и шорох шагов.

Позднее в волосах покойного обнаружат повышенное содержание ртути. Еще позже, глубокой ночью тело тайно вынесут из мавзолея, а потом с пятой попытки взорвут мавзолей: община Софии примет решение о сносе мавзолея, как сооружения идеологически и архитектурно чуждого городу. Но это случится потом, в более поздние времена. Если Болгары до них доживут.

У входа и выхода, и внутри мавзолея стоял караул молодцов, наряженных в форму гайдуков. (Гайдуки – погонщики скота, партизаны, прятавшиеся в лесах от турецких притеснений). Гайдук не простой разбойник, он – добрый молодец, юнак, богатырь, дикий «лыцарь», вроде запорожского казака. На парнях была почти гусарская форма с высоким, увенчанным пером кивером. Должно быть, ощущая карнавальную атмосферу, им надоело стоять неподвижно. На выходе из мавзолея они затеяли возню: один сорвал с головы другого «кивер» и они носились по улице, называвшейся «Русский бульвард», отнимая друг у друга головные уборы, раскраснелись, вспотели, а потом, разойдясь не на шутку, стали друг друга тузить, пока не подоспел начальник караула и не обрушил на головы мальчиков забавный болгарский мат.

Когда мы спросили нашу Людмилу, что на гербе Болгарии означает вставший на задние лапы Лев, она ответила: «Лев, олицетворяет подъем творческих сил могучего и бесстрашного, как этот зверь, болгарского народа».

Продолжая изучать город, мы обратили внимание на его планировку. Отчасти она была прямоугольной, (как Ленинград, Веймар или Саратов) то есть цивилизованной, хотя вместе с тем ее можно было назвать радиальной – то есть варварской, как, например, Москва, Берлин или беспорядочный Владивосток. Через весь город, пронизывая центр его, проходило несколько широких улиц, которые наша болгарка почему-то называла «промышленными артериями». Одна из таких «артерий» звалась «Витоши». И на ней все было Витоши: и кинотеатры, и рестораны, и магазины и гостиницы. Я сказал, что в этом названии мне слышится что-то древнее, славянское. Я вижу какие-то дебри, кишащие дикими гайдуками. Кто-то заметил, что Витоши – это гора.

«Это не гора, а целый горный массив – пояснила Людмила, – это природный парк с пещерами и водопадами и всего в двадцати километрах от центра Софии. На самой высокой точке (гора Черни Врых) – телевизионная башня. Ее можно видеть отсюда. Смотрите»!

Что касается покупок, – этой обязательной части заграничных визитов – то здесь я полностью доверялся Анюте. И, хотя последние дни мы с ней играли в молчанку, давно забыв о мотиве разлада, я позволял ей, время от времени, затаскивать себя в примерочные и там вертеть, как ей вздумается: такие вещи были отнюдь не ритуалом, а насущной необходимостью. Так поступали все.