Текст книги "Сад камней"

И вот сейчас он тоже так смотрел и молчал, и делалось очевидным: я полная идиотка, все мои обвинения голословны, а выводы основаны на дурацкой конспирологии, смешной, недостоверной, закольцованной на себя. Проще говоря, я сама все это выдумала – от начала и до конца. Увязла в собственных умопостроениях, как муха в янтаре.

Малышка, передумавшая плакать, но еще не до конца уверенная в этом, сосредоточенно мусолила край лоскутного одеяла.

– Пойдем погуляем, – предложил Яр.

Поднялся с корточек и выпрямился во весь рост.

* * *

Юлька? Это ты?!

Ну Ирина дает. Описала мне какую-то гламурную фифу, журналисточку всю из себя – а это, оказывается, ты. Я фигею с моей супружницы, честное слово. Она тебя в тот раз хоть накормила?.. Ага, ври больше. Пошли на кухню, я тебя сам накормлю. Пельмени будешь? Или ты на диете, как все балетные? Уже нет?.. Вот и замечательно.

Ирка хорошая, ты не обращай внимания, если что. Какого она мне парня родила! Видала? Идем покажу. То есть нет, он сейчас типа засыпает, Ирка нас убьет.

А я тогда забыл, ты уж прости, напрочь вылетело из головы. Поминали с ребятами Володьку, годовщина была… подожди, Володьку ты должна помнить, он же как бы твой партнер тогда был, на той Маринкиной последней картине. Блин, как вспомню… Стой. А почему Ирка говорила, будто ты приходила о ней расспрашивать? В смысле, о Марине?

Ага. Понятно. Я всегда знал, что моя Ирина умная баба.

Значит, так. Я на Марину не стучал. Вот это напишешь в самом начале своей книжки, в предисловии, жирным шрифтом, поняла? Да, нас с ней тогда потягали по кабинетам, еще до судов обрабатывали и так и эдак – но я не стучал, ни разу, ни на полстолько, сыном клянусь! И на судах не показывал ничего, кроме правды, блин, можешь убедиться, теперь, в принципе, реально пробить доступ к архивам, хотя, конечно, тоже поимеют сначала во всех позах. Но если ты собираешься писать по-взрослому, то пробивай, есть смысл.

Пересматривал я, кстати, недавно эту «Морду». Ну и что, спрашивается? Что мы там показали такого, из-за чего могло где-то что-то измениться? Новости смотришь? Вон, на Кавказе опять точно такая же война. И фильмов аналогичных снимают немеряно на международные гранты, и никому от этого ни холодно ни жарко. А люди жизнью рискуют – слышала, может, на той неделе французского оператора застрелили? Ну и будет фамилия в рамочке в титрах, ну, вдове, наверное, страховку выплатят, потому что француз, а у нас бы и так обошлось. И все, больше никаких ощутимых последствий! Если подумать, нам с Маринкой родное государство еще и услугу оказало, дало почувствовать, блин, собственную значимость. А так – бессмысленно все. Вот мотаешься, снимаешь всякую пургу… О, Юлька, живем, у меня еще пол-литра, оказывается, осталось со вчерашнего! Давай? Ну, слушай, будь другом: если с другом, Ирка еще поймет…

Что? Про нашу с Мариной семейную жизнь? И охота тебе страдать фигней? Не было у нас никакой семейной жизни. Чисто работали вместе. Маринка – она ведь лошадь была. Ее никогда ничего не интересовало, кроме работы. Пашка всегда под боком, картинка всегда качественная, удобно, чтобы далеко не бегать. Ну, и перепихнуться опять же по-быстрому, не отходя от кассы… извини, Юлька, ты этого, конечно, не записывай. Если у нее появлялся на горизонте какой-нибудь и вправду вариант, козел Пашка мгновенно терял актуальность. Прикидываешь, малая, я до сорока пяти дожил, прежде чем допер, что и мной можно как-то дорожить, ревновать меня, хотеть от меня ребенка, и даже, не побоюсь этого слова, любить… А ты – семейная жизнь.

Она? Да никого она не любила. Я по крайней мере был ей нужен для работы, а с остальными она и вовсе не церемонилась, попользовалась и затирала на фиг, знаешь, как рабочий материал на кассете затирают? Если кто-то из мужиков для нее что-нибудь и значил, так это, наверное, только тот художник, я его и не знал почти. И то, думаю, чисто потому, что он с ней не спал; пурга это все про одинаковые глаза, букву М и тому подобные примочки. Да, и еще он умер вовремя, в сорок два, как все гении… блин, ей же тоже тогда как раз и стукнуло сорок два. Юлька, прикинь, а мне уже сорок восемь с половиной! Долго жить буду. За это по-любому надо выпить. Ну? Злая ты. Ладно, тогда я сам. Черт, сейчас придет Ирина и такое устроит…

А теперь ты мне скажи, малая: тебе тоже кажется, что Маринка нас всех тогда кинула? По-моему, так она имела право. На все что угодно. Мы же ее по-настоящему достали, ее всю жизнь доставали с особым упорством, вот только нашей тогдашней группе это наконец удалось. Последняя капля, соломинка на спине у верблюда, ну ты поняла. По-хорошему, нас всех убить мало за нее. Ну, кроме тебя, ты-то была чистый ребенок с вот такими глазенками, не понимала ни черта… Стоп, Юлька. А ты сама тогда?.. Черт, выветрилось из головы совсем, вот это смотрю на тебя и думаю: что не так?.. Ну и слава Богу.

И меня тоже. Это я ее кинул, я – Марину, а не наоборот. Я должен был что-то сделать, остановить ее, перехватить, блин, на вокзале, мог бы догадаться. Никто не знал ее так хорошо, как я, она же выскочила за меня, чтоб не соврать, в двадцать один год, и с тех пор мы практически все время были вместе, развод-шмаразвод, какая, блин, разница… Черт, да чего уж теперь.

Но я на нее не стучал! Ты запомнила, Юлька?! Это важно, это самое главное. Маринка, по-моему, так и не поверила… хотя я ей говорил тысячу раз. Я козел, я подлец, я бухая свинья, прости, Юлька, – но я ни разу не стукач. Не стукач!

…Ирочка? А мы тут… Познакомься, это Юля, мы вместе работали на одном проекте. Ну да, именно коллега – а ты что подумала?..

* * *

– Но ты же его хоронил. Ведь правда?

– Ну, не сказать, что прямо я… Оля хоронила. Я немного помог ей по организационным делам, так, мелочи.

– И ты видел его мертвым.

– Что?

– Ничего, прости. Тут странно, Яр. Скажи, а ты когда-нибудь раньше слышал это название – Поддубовая-5? Например, от Михайля?

– От проводника того поезда, когда искал тебя. И сразу понял, что это и вправду была ты… не знаю почему. Может быть, и да, слышал раньше. Но не помню точно.

– Кстати, когда ты разговаривал с тем проводником?

– Тогда же. Почти сразу после того, как ты пропала. Я быстро его нашел.

– А почему…

– Я подумал, что тебе нужно немного побыть одной. Нет?

– Да.

Он шел рядом, поскрипывая в такт моих шагов, легко и уверенно толкая перед собой плетеную коляску. Все он говорил правильно, все разрозненное сходилось, всему непостижимому отыскивались пояснения… На самом деле ничего по-настоящему убедительного, такого, что опровергало бы мои подозрения и разрешало бы сомнения, он не сказал. Просто мне очень хотелось поверить, что Яр – это Яр. Прежний, неизменный, надежный и невозмутимый. Что он оказался здесь пускай не случайно, но вполне закономерно и логично, а к тому, странному, необъяснимому, он отношения не имеет. Что я теперь не одна – против всего этого.

Зимний лес покачивал кружевными ветвями, мы с Яром шли по тропинке одним танцевальным шагом, в одном общем ритме, легко катилась коляска по утоптанному снегу, крепко спала девочка с полупрозрачными веками над бездонными глазами – и я рассказывала ему об всем. Так было хорошо и правильно. Так было всегда, если не считать нескольких пускай долгих, но маловажных перерывов. Наше с ним время застыло в янтаре, а потому сохранилось насовсем, неизменное, нетленное, настоящее. Теплое и почти живое.

– Дашь мне почитать, хорошо?

– Это только первый вариант. Боюсь, его еще править и править.

– Говоришь, я там есть?

– Ты?.. Да как тебе сказать. Там всё придумано. Всё и все.

– Так еще интереснее.

– Думаешь?

– Знаю.

– Всегда ты все знаешь. Когда ты здесь появился, я даже подумала, что это ты… придумал все это.

– Я догадался. Смотрела на меня, как на маньяка-убийцу.

– Ну слушай!.. Кто-то же это сделал. Спланировал, рассчитал по пунктам – ради чего?

– Наверное, чтобы ты написала свой сценарий. Ты же его написала.

– А ребенок?! Я не знаю, что с ней делать.

– Ну, судя по всему, ты неплохо справляешься. А памперсов мы купим еще.

– Где?

– В городе. Я сам куплю.

– Попробуй.

Он посмотрел удивленно, и я сама удивилась, как это мне могли казаться неразрешимыми проблемами такие простые вещи. Но дело же не в этом, не в памперсах, черт возьми!

– Она чужая, Яр! Я даже не знаю, как ее зовут.

– Написала полный метр, а имени ребенку не придумала?

Смущенно пожала плечами. Заметила вдруг, что мы уже сошли с моего большого круга, с укатанной дорожки, что идем по глубокому снегу, не тронутому ничем, кроме птичьих следов и веточек с шишками и сухими ягодами, насыпавшихся со времени последнего снегопада. Снег, старый, ноздреватый и мощный, как геологический пласт, удерживал нас, не давая провалиться больше чем по щиколотку. Мы с Яром всегда любили гулять по глубокому снегу. Яр хорошо ориентируется в лесу, а я, как всегда, давно потеряла направление, вот здорово, что мне наконец-то есть на кого положиться…

А если все-таки – он?!

Ради того, чтобы я написала сценарий: примем его предположение за признание. А дальше? Может быть, чтобы наконец-то согласилась уехать с ним?

А что, я уже готова. С кем угодно, лишь бы вырваться отсюда, из заколдованного места, где от меня ровным счетом ничего не зависит. Если сейчас произойдет еще что-нибудь из того же логического ряда, хотя о какой логике тут может идти речь, короче, если случится что-нибудь еще – я, наверное, не выдержу. Но меня больше не пробьет, нет, это как раз исключено, потому что рядом Яр. Тогда не знаю что. Наверное, так и задумано. И уже не сделаешь ничего.

– Все, что придумано, уже существует. Помнишь, Яр?

– Да, так Михайль говорил. Правильно?

– Странно, что ты помнишь.

– Продолжаешь меня подозревать?

Улыбнулся; прочертилась морщинка по яркой морозной щеке. Нет, Яр, больше не буду. Надо же хоть кому-нибудь верить.

– Тихо, – перестал улыбаться, притормозил, поднял палец вверх. – Слышишь?

Откуда-то слева, из чащи, из переплетения голых ветвей кустарника, на которых кое-где сохранились черные сморщенные ягоды, донеслись, приближаясь, шум и треск, шаги напролом, междометия и негромкий мат. Яр развернулся всем корпусом на шум, слегка накренив коляску; девочка заворочалась, зашевелила губами, поймала, извернувшись, край одеяла в рот и сонно зачмокала.

Когда я отвела глаза от коляски, человек уже выбрался из кустов, расхристанный, красномордый, заснеженный. Провел кулаком по губам, то ли вытираясь, то ли слизывая снег. Прищурился, сказал неразборчивое.

– Тo jest zabardzo, – негромко пробормотал Яр.

Я кивнула:

– Забардзо.

Слишком. Куда уж, черт возьми, еще.

Это был Пашка.

* * *

В Министерство культуры,

начальнику Управления по делам

кинематографии

Докладная записка

Довожу до Вашего сведения, что ситуация с проектом режиссера и продюсера Марковой М.И. под рабочим названием «Два человека», под реализацию которого сопродюсером Марковой М.И. Губским И.Э. было получено частичное государственное финансирование в размере 50 (пятидесяти) тысяч в эквиваленте, к сожалению, является на сегодняшний момент критической.

1. Как мне стало известно в рабочем порядке, рекомендованные Управлением изменения в сценарий автором Марковой М.И. внесены не были.

2. Предподготовительный период был затянут Марковой М.И. на 2,5 (две с половиной) недели без уважительных причин, в результате чего возникла угроза здоровью членов съемочной группы (ноябрь-месяц).

3. Организация съемочного процесса была проведена с многочисленными нарушениями. В частности, базовая гостиница, забронированная Марковой М.И. на весь съемочный период, не отвечает требованиям санитарно-гигиенических норм.

4. Марковой М.И. был проведен внеплановый кастинг, повлекший за собой списание в брак 14 (четырнадцати) сцен отснятого материала, а также моральную травму молодой актрисы Пелешенко Н.М. и нецелевую выплату компенсации последней из государственных средств.

5. Кандидатура новой исполнительницы главной роли, Струнской Ю.А., несовершеннолетней и не имеющей специального актерского образования, с Управлением не согласована.

6. Съемочный процесс осуществляется Марковой М.И. с неоправданной долей режиссерского давления и произвола. График рабочего дня, закрепленный трудовым законодательством, Марковой М.И. не соблюдается.

7. Обстановка в творческом коллективе нездоровая, процветают производственные конфликты вплоть до рукоприкладства, наблюдается неумеренное употребление алкогольных напитков и моральное разложение. Мои многочисленные попытки обратить внимание Марковой М.И. на данные факты не встретили адекватного понимания.

8. Психическое здоровье Марковой М.И. под вопросом, что подтверждают многочисленные факты (перечень прилагается).

Прошу Вас принять меры.

* * *

Пашка матерился длинно и изобретательно, особенно когда выяснилось, что отогревать его я собираюсь чаем с травами, за отсутствием прочих вариантов. Хотя кто знает, может быть, у старухи Иллэ и припрятано где-то что-нибудь покрепче. Но не искать же, в самом деле, ради какого-то Пашки, козла, неизвестно откуда и слишком уж вовремя свалившегося на мою голову.

Яр морщился, но молчал. Обдумывал. Яр, появлением Пашки нивелированный с роли моего единственного мужчины и друга – или даже возможного автора всего происходящего – до позиции отдельного элемента, янтарной бусины с кусочком прошлого внутри, нанизанной на общую нить. Которую так и не ясно, кто держит в руках.

Не Пашка, это уж точно.

Но и Пашка может что-то знать.

– Рассказывай, как ты сюда попал. Быстро.

– Я? Маринка, ты смеешься?! Я в город шел с базы, свернул не туда, заблудился, блин!.. – незаконченная тирада взмахнула длинным непечатным хвостом. – Уже думал, замерзну тут на хрен. Ты-то здесь откуда?

– Я тут живу. И в первый раз слышу про какую-то базу.

– Лыжная база в лесу. Нормальная, кстати, и недорого. Поддубовая-3 – скажи, прикольное название? Вроде секретного города.

Я коротко переглянулась с Яром. Яр допил чай, отодвинул чашку на середину стола и спросил:

– Ну и где твои лыжи?

Пашка вытаращился удивленно:

– Какие лыжи? Я же в город шел! Посмотреть на цивилизацию, в баре посидеть. Как ты себе представляешь: заваливается мужик в бар в лыжах?

Расхохотался во всю ширь прокуренных, но крепких пока зубов. Пашка. Я вдруг заметила, что он, оказывается, сильно сдал: обрюзгший, красные прожилки на дряблых щеках и в белках мутноватых глаз. И черт его знает, произошло ли это за последние пару месяцев – или он уже много лет выглядел все хуже и хуже, а я не замечала, упорно видела перед собой того парня с операторского, за которого двадцать с чем-то лет назад по дружбе выскочила замуж да так и не расставалась толком с тех пор.

И не то чтобы я так уж сильно ценила его профессионализм, никогда не был Пашка выдающимся кинооператором, да и просто хорошим, если руку на сердце, тоже. О его надежности, каковой я много лет сама себе объясняла наше затянувшееся сотрудничество, после тех Пашкиных показаний, после сдачи рабочих материалов «Морды» речь уже, конечно, не шла… И все равно. Ничего мы не могли с этим поделать. Мы попросту слиплись, увязли друг в друге, как глупые мушки в янтаре. Никогда я не любила янтарь, он и не камень вовсе. Не уверена, что ему найдется место в моем саду.

– А вообще я с тебя тащусь, Маринка, – Пашка сунул в рот горсть орехов, заработал челюстями. – Допрашиваешь, как если бы это я смылся с концами, бросив группу куковать в жуткой глухой дыре. Ты не представляешь, что там было. Какой кипеж поднялся, когда все доперли…

Засмеялся довольно. Ему явно приятно было об этом вспоминать. А мне – любопытно послушать.

– Расскажи.

Заметила краем глаза, как нахмурился Яр. Ему не было ни приятно, ни любопытно. В моей противоестественной, но прочной связке с Пашкой ему не оставалось ни малейшего места. Иностранец, чужой, лишний; ничего, пускай послушает тоже.

– Интересно, да? Я думаю, почти как на своих похоронах побывать. Ну, сначала все друг друга спрашивали, кто тебя видел. Самое смешное, что находились такие – аж до следующего вечера… ты же пятнадцатого смылась, я правильно помню?

– Не знаю, я не помню вообще.

– Точно-точно, я потом вычислил задним числом. Семнадцатого начали конкретно нервничать: съемок нет, из министерства названивают, в гостинице кончилась бронь, выселяют, а транспорта нет. Короче, восемнадцатого приехал Эдуардыч. И только тогда до народа дошло, что ты… ну, совсем. Да, перед тем еще Толик с Петровичем опять подрались, Петрович в реанимацию загремел. Бабы друг другу морды попортили, ну, дело житейское. Мальский, естественно, телеги катал километрами, не знаю даже, куда он их все потом пораспихивал. Смешно было, Маринка, зря ты там где-нибудь поблизости не спряталась, обхохоталась бы. Ну, потом Эдуардыч как-то все разрулил, вывезли нас оттуда, разогнали по домам, а бабло до сих пор обещают, – Пашка снова захихикал, действительно, что может быть смешнее. И вдруг посерьезнел, словно сменился план на раскадровке. – Да, ты, наверное, не в курсе. В последний день твоя девочка пропала.

Вскинул голову Яр. Я напряглась, чувствуя, что вот оно наконец проявляет себя, проглядывает на свет – червоточина, черное вкрапление внутри медового янтаря, маленькая мушка, вечность назад принесенная в жертву его будущей уникальности и ценности – а этого нельзя, нельзя никогда, и лучше не слышать:

– Какая девочка?

– Ну, твоя, балетная. Юлька.

– Как пропала?! – вступил Яр, и Пашка перевел на него взгляд недоуменно, а затем на его лице зримо отразилась логическая цепочка, кивнул понимающе:

– Да примерно так же, как и Маринка. Все вещи остались в номере, а ее нет нигде, и уже автобусам отходить… Потом заявили, конечно, в милицию. Вроде бы ее видели какие-то свидетели где-то на вокзале. Но, короче, так и не нашли, – обернулся ко мне. – Как и тебя, кстати.

Я повернула голову:

– Она же тебе звонила, Яр.

Он повторил без интонации, отзвуком, эхом:

– Звонила.

Прикрыл глаза, шевельнул губами, вспоминая, прикидывая. Посмотрел в упор:

– Шестнадцатого. А потом я, когда приехал, не смог ей дозвониться. И… не придал значения. Я искал тебя.

И стало очень тихо. Надо было принять, понять, осмыслить. Юля, единственная, кто имел хоть какое-то значение там, в отброшенном за ненадобностью мире, за границей заколдованного леса, зимы, станции Поддубовая-5. Моя осознанная и признанная вина перед ней, девочкой, которая светилась, – оказалась в разы страшнее и непоправимее, чем я думала. И уже поздно куда-то бежать, что-то делать, даже если б я и могла; слишком давно, древняя сосновая смола застыла в неизменную каменную данность, и придется с этим жить дальше.

Теперь понятно, зачем он тут оказался, Пашка. Видимо, я должна была узнать именно от него: роли расписаны четко, поворотные пункты точно расставлены по ключевым сценам. И Яр тоже узнал от Пашки, только что, – чем и доказал свою непричастность к авторству этой постановки. Ну хорошо. Посмотрим, кто появится следующим. Что будет дальше. Надо же, а я сомневалась, произойдет ли хоть что-нибудь.

А маленькая давно не подавала голоса, вспомнила я со внезапной паникой, как о невыключенном утюге, тоже мне, ситуативная мать; а если она уже надрывается черт-те сколько?! А я сижу тут на кухне, пью чай, треплюсь и не слышу… Набросила на плечи гардус, кивнула, ничего не объясняя, Пашке с Яром, вышла в зимнюю вечернюю мглу, в несколько скрипов по снегу проскочила к себе. Не спишь?

Она не спала и не плакала, сидела в колыбели и сосредоточенно вертела в пальчиках свою любимую игрушку – яшмовый кулон. На кожаной оправе давно вилось по кругу дополнительное тиснение от четырех новеньких острых зубов. Подняла головку, улыбнулась, что-то сказала весело и беззаботно.

Я взяла ее на руки, завернула в одеяло – нечего возиться с комбинезоном, тут два шага всего. Интересно, кстати, где мы размещаем Пашку – тоже у Отса, рядом с коллекцией? Да ну, что за чушь, не собирается же и он здесь навеки поселиться. Взбежала по крыльцу, мимолетно вспомнив старуху Иллэ: так странно, казалась вечной, а теперь уже, наверное, больше никогда сюда не вернется. Вошла на кухню, и Пашка с Яром синхронно подняли головы навстречу.

– Проснулась? – риторически спросил Яр.

Пашка не спросил ничего. Смотрел на маленькую, не отрываясь, как будто видел впервые; а впрочем, он действительно ее впервые и видел, что он мог разглядеть тогда, в лесу, в глубине плетеного сооружения на полозьях, меньше всего похожего на детскую коляску, заблудившийся, полузамерзший, деморализованный?.. И потом, это же Пашка. До него всегда медленно доходили самые очевидные вещи.

– Маринка, – наконец выговорил он.

Это слово прозвучало не то обвинением, не то укором, не то краткой историей жизни с полным комплектом воспоминаний и длинных взаимных счетов. Чем угодно, только не моим, простым и обычным, именем.

* * *

Янтарь – смола ископаемой сосны эпохи мела и эоцена, очень давно, как раз когда вымерли динозавры. Название литовское, окраска от золотистой и медовой до красновато-коричневой. Еще бывает белый (костяной), черный, слоистый, облачный, пенистый. Блестящий или реже матовый, и часто с инклюзами – включениями растений, пауков, клещей, насекомых.

Его можно растворить в спирте или ацетоне, можно поджечь в пламени свечи, и пускай себе горит со всеми своими инклюзами, а мы вдохнем напоследок аромат смолы и ни о чем не будем жалеть. А если потереть, потревожить, то возникнет электрический разряд, затрещит, заискрит, ударит током… не больно. Чтобы по-настоящему больно – это не к янтарю.

Ну, где ты там застрял? Долго еще собрался разглядывать в лупу этих несчастных мошек? Им все равно ничем уже не поможешь. Летим.

У меня тут есть кое-что поинтереснее янтаря.