Текст книги "Сад камней"

С ребенком, да. На это мне было совершенно нечего возразить. И я еще стояла посреди внезапно просторного помещения, натопленного и уютного, вполне пригодного для жилья, стояла сама над колыбелью, вполоборота, с гардусом на одном плече, – а их уже не было, обоих, даже и голоса ушли куда-то в метель, растворились, пропали. А маленькая снова уснула, переменив позу, свернулась калачиком, как эмбрион: младенцы, наверное, неплохо помнят тот период своей недлинной жизни. Какого черта Пашка ляпнул, что я никогда не хотела детей?..

Но не стоять же так до самого их возвращения. Сняла гардус, бросила на кровать и подошла к двери послушать метель. В деревянную створку с той стороны сёк теперь сухой снег, как будто сыпался песок, бесконечный, беспощадный.

Круглая печь распространяла концентрические красноватые волны тепла и света, дугообразные отблески ложились на колыбель. Центр моей вселенной. Моей собственной внутренней полости, где нипочем не уместиться чересчур многочисленным лишним кристаллам.

И стало совершенно очевидно, что никто не вернется. Так должно быть, так задумано, чтобы они не возвращались.

К черту!!!

Я распахнула дверь, и снежинки ударили в лицо точным и сильным слаженным залпом, ослепили, иссекли кожу, забили дыхание. Гардус, накинутый на плечи, взмыл, словно крылья или кавалерийская бурка на полном скаку, этнические кисти зацепились за что-то в проеме, пусть их, к черту, не холодно и так. Вырвалась наружу, словно сверкание кристаллических искр из расколотой полости, наконец-то, сколько можно было! Метнулась, пробивая руками и телом обжигающий снег, туда, в бурю, в метель; не может же она, в самом деле, тоже подчиняться кому-то, чьей-то воле, фантазии, выдумке… хотя…

Крик раздался опять, отчетливо, совсем близко.

И я уже знала, кто это кричит.

* * *

Флюорит – плавиковый шпат, фторид кальция, название от латинского «флюор» – «течение». Оказывается, его добавляют в руды, чтобы снизить температуру плавления и придать текучесть. Ты не знал? Я тоже.

Чаще всего флюорит фиолетовый и зеленый, но бывает и голубой, желтый, розовый, а еще оптический – он бесцветный, прозрачный. А дальше у нас идет сплошная стереометрия, приготовься. Спайность совершенная по октаэдру. Сингония кубическая. Форма кристаллов – октаэдры или кубы. Образует плотные или зернистые массы, либо шестоватые или радиально-лучистые агрегаты. Еще или хочешь жить?

Добывают его из практически мономинеральных жил или месторождений замещения в известняках. В нашем случае скорее второе. Сплошное замещение, и все идет в плавильную печь.

Но смотри, как красиво.

Глава четвертая
Аквамарин

Он был тяжелый. Страшно тяжелый, кто бы мог подумать, он всегда казался мне щуплым и мелким, несерьезной комплекции для мужчины, мой женский взгляд был тогда заточен на куда более внушительные размеры… Немыслимая, неподъемная тяжесть. Глубокая борозда в снегу выше колена, все равно мгновенно заметаемая метелью. Только тяжесть; холода я не чувствовала по определению, ни в теле сквозь прошиваемый ветром свитер, ни в пальцах, давно потерявших чувствительность. И ни единого звука, кроме оглушительного свиста бури, и никак не понять, жив он или нет. Пока не дотащишь.

Жив он или нет. Хороший вообще-то вопрос.

А еще я не помнила, закрыла ли дверь. Ее, конечно, все равно сразу же захлопнуло ветром, раньше, чем снег и холод успели проникнуть внутрь, – но ужас был уже в том, что я забыла, забыла… Она могла проснуться. Могла опрокинуть колыбель, добраться до печки… ну же, быстрее, быстрее!..

Если б он пришел в себя. Если б помогал хоть немного, отталкивался, что ли, ногами… бред. Он умер восемь лет назад. То, что он оказался здесь, что кричал на пронзительной ноте в снежную мглу, – само по себе переворачивает все. Всякие мои представления о мире, логике, рассудке. Проще всего было бы предположить, что наконец-то, прожив здесь нескончаемую зиму и дописав сценарий, единственный мой мост между реальностью и придуманным, я все-таки ожидаемо сошла с ума, а дальнейшее – галлюцинация, включая и неподъемное тело, и борозду в снегу, и крик… Да, но крик ведь слышали и Пашка с Яром. Господи, ну какой Пашка, какой Яр?!

Можно продолжить. Какой сценарий, какая девочка, какие письма и посылки, какая станция Поддубовая-5? Безумие – слишком зыбкая и неопределимая вещь, чтобы вот так однозначно назвать точку отсчета. Именно поэтому артхаусный кинематограф очень любит тему безумия, такую аморфную, расплывчатую, способную заполнить любую форму, сгладить любые шероховатости и лакуны драматургии. Если герой сошел с ума, уже не имеют значения мотивации и причинно-следственные связи. Мало ли что зародилось в воспаленном воображении, больном рассудке? Это легче всего. Я никогда этого не делала.

Не могу, не могу. Остановилась, хватая ртом колючий ветер с едкими каплями снежинок. Тело Михайля сползло вниз, стекая между негнущимися пальцами, и на нем мгновенно, будто в ускоренной съемке, образовался белый налет, нет, уже слой снега; присесть на корточки, счистить ладонью хотя бы с лица – бесполезно, словно чертить вензеля на воде. Надо двигаться дальше. Надо его дотащить, надо вернуться к маленькой, а там будет видно. Наверное. Хоть что-нибудь.

Снег летел крупными хлопьями, делая темноту белесой и совершенно непроглядной, искривлялось пространство, размывались расстояния: вокруг могло быть много километров безлюдной беловатой тьмы, независимо от того, что я совсем недавно выбежала из теплого дома, вещественного, реального, я же прожила там три месяца, там горит огонь в печи, там спит мой ребенок!.. Бессмыслица. Такого вообще не бывает. Никогда, нигде; по крайней мере в том же мире, где залепляет глаза горизонтальная метель…

Присела на корточки, запустила пальцы в снег, схватилась за что-то похожее на мятое листовое железо, попыталась встряхнуть, оторвать от земли:

– Михайль!!!

Мотнулась голова. Кажется, шевельнулись губы и ресницы… ну, таких деталей сейчас уж точно не разглядеть. Но он жив, это совершенно точно. Иначе какой был ему смысл умирать восемь лет назад?!

И вдруг его тело потеряло вес. Внезапно, будто отключили силу тяжести; от изумления я разжала пальцы. Он не упал, остался в странной полулежачей позе – опираясь на локоть, наверное. Другой рукой медленно провел по лицу, счищая снег.

Метель снова стала мелкой, прозрачной, секущей. Михайль пытался проморгаться, ритмично вспыхивали искорки в его глазах, это ведь отраженный свет, и его источник где-то рядом… Оглянулась через плечо и проследила взглядом по лучу, явственно обозначившемуся в снежинках. Щель по краю неплотно притворенной двери, моей двери – совсем близко.

Повернулась к Михайлю, он уже сидел, загрузнув в снегу, безуспешно вытряхивал снег из непокрытых волос и что-то неразборчиво бормотал, гудел без слов. Ничего, сейчас отогреется, начнет соображать. Только добраться, уже осталось немного, совсем чуть-чуть.

Потянула его за руку и вяло, почти без эмоций, удивилась неподъемнейшей тяжести, да как я вообще могла куда-то его тащить? Наклонилась к самому лицу, жестко и с силой затрясла за плечо:

– Может, все-таки попробуешь встать?!

* * *

Простите, но на вашем месте, патрон, я не стал бы подписывать. Если желаете знать мое мнение, тут имеют место мошенничество и грабеж. Разрешите обосновать? Это отнимет у вас не больше пяти-шести минут.

Аренда девятнадцать евро в сутки. Вы были раньше в тех краях, патрон? Я наводил справки. За девятнадцать евро в сутки там можно было бы арендовать дворцовый комплекс, если б он там, конечно, был. Тем более на длительный срок; я вообще не понимаю, почему вы договаривались посуточно. Дешевле обошлось бы купить эту землю со всеми постройками и прилегающим лесом. Да, я в курсе, что она не продается. Я о грабительской аренде.

Подведение коммуникаций – пятьдесят тысяч евро. Каких таких коммуникаций, разрешите уточнить? Да за подобную сумму местная рабочая сила… Хорошо, буду краток. Эти деньги разворуют и пропьют. На девяносто процентов.

Высокотехнологичное оснащение – полмиллиона евро. Оставляю их на вашей совести, патрон. После всех ваших объяснений я так и не сумел постичь, что именно вы имеете в виду.

Транспортировка коллекции – шесть тысяч евро. Страховка – триста тысяч. Пропускаем: во все, что касается вашей коллекции, я не вмешиваюсь.

Железная дорога – двадцать тысяч евро. Если я правильно понимаю, тут вы имели дело с государственной структурой, сложно, да, разумеется. Но можно было разговаривать жестче. В этой стране, насколько мне известно, чиновники начинают торговлю с совершенно нереальных цифр, а затем соглашаются на вполне приемлемые. Почему вы не посоветовались вовремя со мной?

Отступная семье Каменок – пять тысяч евро. Из соображений человеколюбия, я уже молчу о практических, эту сумму следовало бы сократить как минимум вдвое, а лучше на порядок. Эти люди никогда не видели даже приблизительно сопоставимых денег. Последствия непредсказуемы.

Статисты – пятнадцать евро в сутки. Подождите, это общий бюджет или каждому? Ну хоть тут вы меня успокоили. Хотя, честное слово, хватило бы и десяти, даже и восьми на всех. Поинтересуйтесь при случае ставками в местном театре.

Реквизит (полный список прилагается) – четыре тысячи евро. Штучная работа, понимаю. Допустим.

Так. Ну, по этому пункту я воздержусь от комментариев. Хотя, патрон, если бы вы не дали этому человеку понять, что он может диктовать вам условия… Хорошо, молчу. Тридцать тысяч евро, майн готт…

Настоятельно рекомендую вам пересмотреть бюджет. Ваше право, патрон, пренебречь моими рекомендациями, но…

Да, конечно. Сегодня же передаю в банк.

Не смею больше отнимать ваше время, патрон.

* * *

– Подожди. А кто тебе сказал?

– Как это кто? Все.

– Вот так прямо подходили по очереди к ручке и докладывали: скончался наш горячо любимый гениальный художник Михайль Коген?

– Перестань. Нет, конечно.

– Что, не гениальный?

– Не подходили и не докладывали. Первое время, как я вернулась оттуда, от меня вообще пытались скрыть… Но я узнала потом. Не помню от кого.

– Ага, помнить еще такую фигню.

Лукаво посмотрел снизу вверх, подмигнул веселым черным глазом. Михайль сидел на ледяном крыльце, завернувшись в откопанную то ли на кухне, то ли в подполе бесформенную старую валяницу, он утонул в ней весь, целиком, чуть не до глаз. Где-то в глубоком, как нора, безразмерном рукаве пряталась чашка кофе, и наружу вырывался пар – будто клубы дыма из тоннеля. Поднес ко рту, закрыв видимую часть лица, отхлебнул. Снова глянул нахально и прямо:

– Ну, Чернобурка? Вспоминай. Кто тебе сообщил прискорбную весть? А то самому интересно.

Он хихикал, и кутался в древний гардус с оборванными кистями, и счастливо крякал, отпив очередной глоток, и выпускал колечками в морозный воздух пар изо рта, и между делом болтал со мной, стоящей на крыльце ступенькой ниже с почти нетронутой чашкой в руках. Михайлю было хорошо, он получал многослойное, стереоскопичное удовольствие от жизни, как всегда умел это делать. Какая я все-таки дура. Не мог же он, в самом деле, ни с того ни с сего умереть.

– Наверное, Ольга сказала? – предположил, хитро сощурившись. – Да?

– Не помню, правда.

Я правда не помнила, такие невозможные, немыслимые вещи подсознание блокирует, затирает, задвигает подальше во имя самосохранения. Даже в сценарии у меня эта сцена опущена, оставлена за кадром; да она все равно не работала бы, там и так слишком много эпизодов, в которых кто-то узнает про чью-то смерть.

– Это она из ревности, – убежденно заявил Михайль. – Ну дает баба.

– Из ревности? Оля?

– А ты как думала? Она к тебе всегда ревновала зверски… слушай, классный у тебя кофе, Чернобурка, свари еще. Ни к кому другому так, как к тебе.

– Не ври.

– Я никогда не вру. Тем более тебе, это же бесполезно. Все равно ты видишь меня насквозь.

Все он врал, никогда я не видела его насквозь. Наше с ним неоспоримое, многократно декларированное им же самим, и другими тоже, сходство ни разу не предполагало взаимной прозрачности и ясности. Михайль тоже ничего обо мне не понимал, никогда, иначе бы… Но все это неважно. Он жив. Произошла непостижимая, глобальная, многоступенчатая ошибка, мистификация, не знаю.

В конце концов я не видела его мертвым. А сейчас вот он сидит здесь, передо мной, на крыльце – живой. Какие еще требуются доказательства, зачем нужны объяснения?

Ну… просто интересно.

– А где ты был все это время?

– Путешествовал, – отозвался он, не сморгнув. – Весь шарик практически объехал, и не галопом, останавливался, жил везде подолгу. Чертова прорва этюдов, гигабайты фоток, я тебе как-нибудь покажу. Кучу новых больших вещей задумал, вот выберемся отсюда, и засяду писать… Ты же сама тогда изо всех сил намекала, что у меня творческий кризис. Гении, как учит нас история, всегда спасались от кризисов путешествиями, чем я хуже?

– Но все думали, что ты умер!

– Слушай, давай по порядку. Кто эти все?

– Ну, Игорь… Пашка… Оля… да все вообще.

– С Олей мы, допустим, уже разобрались. Пашка твой ничего не мог знать, он же был с тобой там, в горах, если не ошибаюсь. Игорь – это вообще несерьезно, правдивый журналист, блин. Ну, Чернобурка, вспомни кого-нибудь еще.

Он смотрел поверх валяного воротника наглыми, но все равно моими глазами, посмеивался, пил кофе. Он попросил еще, спохватилась я, надо пойти сварить… надо уйти. Побыть хоть чуть-чуть одной, вспомнить, пережить, продумать – и что-нибудь ему сказать. Черт, но почему так, почему все расползается, не желает фокусироваться, ну не может же быть, чтоб я была не в состоянии назвать ни одного нашего общего знакомого!..

– Яр. Яр Шепицкий, он же тогда…

– А Шепицкий тут при чем? Он, если я правильно помню, вообще сидел в своей Польше.

– Ты неправильно помнишь!

Михайль пожал плечами и протянул мне чашку, пальцев его не было видно, она торчала прямо из рукава, словно разновидность искусственной пиратской руки. Я взяла ее за уже холодный, цепкий на морозе круглый бок, и пустой рукав опустился, даже самые кончики пальцев не успели мелькнуть. Внезапно стало первостепенно важно – увидеть, убедиться, что они там есть.

Выплеснула на снег бурую звезду, мгновенно провалившуюся вглубь свежего пушистого белого ковра. Обернулась:

– Пошли в кухню. Холодно тут.

Михайль с готовностью подскочил, подметая ступеньки полами гардуса, шитого на кого-то большего раза в полтора:

– Пошли.

Пальцы у него, конечно, были. Синевато-красные, заиндевевшие, хоть и прятались все время в рукавах. Михайль, южный человек, всегда плохо переносил холод. Сразу же за порогом, сбросив гардус, он начал их греть, шумно выдыхая, как бегун после длинной дистанции.

– То есть ты путешествовал восемь лет?

– Почему восемь? – глянул с искренним изумлением, блеснули зрачки в серой полутьме. – А, ну да… где-то так.

– А здесь ты, кстати, когда был?

– Где – здесь?

– Тут, на станции Поддубовой-5. На пленэре. Я нашла твои этюды.

– Мои?

Снова заминка, удивленное движение бровей к переносице; черт, но ведь выезд на пленэр в экзотическую глушь – не из тех событий, которые надо отдельно вспоминать, даже если это было давно. Захотелось потащить его за руку, предъявить, развернуть напротив холста с буквой «М», будто на очной ставке: ну, твое, нет?! И пускай выкручивается. Пускай врет, посмотрим, как это у него получится.

Усмехнулся, кивнул несколько раз подряд:

– А, ну да, я же Ташке дарил картинку. Хорошая девочка Ташка, смешная, видела ее? Только позировать не хотела, боялась почему-то, хоть ты тресни. В прошлом году я был, в августе-сентябре. Зимой-то они в городе живут… Как тебя сюда занесло в несезон?

– А тебя?

Ну наконец-то. Хоть что-то, похожее на зацепку, чтобы окончательно не съехать в зыбкое никуда. Девочка Таша говорила о художнике; значит, это он и был – самое простое, то, что раньше всего должно было прийти в голову. Если б я не вбила в нее – давным-давно и без всяких на то оснований – его смерть.

Аккуратно сняла с плиты джезву с близко подошедшей пеной; что бы я тут делала без кофе, хорошо, что на кухне обнаружился приличный запас – наверное, Отса, спасибо его парадоксальным интеллигентским привычкам. Михайль, кстати, должен хорошо его знать, он всегда легко сходился с самыми разными людьми. Поставила греть воду для молочной смеси и вдруг уловила, что он, оказывается, уже вовсю отвечает на мой вопрос:

– …и сошел. Люблю смотреть, как выглядят те же самые места зимой. Кто ж знал, что такая буря… Слушай, Чернобурка, а ведь если б ты меня не вытащила, у меня были все шансы замерзнуть насмерть, правда?

Пожала плечами, придвигая ему чашку. Михайль обхватил ее ладонями, греясь.

– Вот был бы идиотизм.

– Пожалуй.

В кастрюле забурлил кипяток, я выставила ее на крыльцо охлаждаться. Вообще-то маленькая могла уже и проснуться, и шаткая колыбель, и печка… черт, сколько можно, каждый раз одно и то же, мания какая-то. Надо, наверное, отбросить нелепую деликатность и перебраться с девочкой в более подходящее и безопасное место, во флигель Отса, например. Устроился же там как-то Михайль. Единственное, сквозняк, надо что-то с ним сде…

– Что это у тебя?

Он вертел в руках баночку молочной смеси. Я усмехнулась, достала бутылочку, отобрала у него банку и всыпала четыре мерные ложки; нет, наверное, надо уже пять. Смеси оставалось чуть-чуть, на самом дне.

– Детское питание.

– Кому?!

– Ну не тебе же.

Занесла чуть теплую кастрюлю обратно: мороз охлаждал воду мгновенно, лучше любого холодильника. Пожалуй, даже передержала, надо немного подогреть. Михайль потрясенно смотрел, как тонкая струйка стекает точно в узкое горло бутылочки, не касаясь краев, – как будто в жизни не видел подобного фокуса. Рука у меня, конечно, дрогнула, и круглая лужица пролилась на стол.

– Ты что, с маленьким здесь?

Он назвал ее точь-в-точь как я, разве что ошибся окончанием. Мы с ним всегда много чего делали одинаково. Я закрутила соску и встряхнула бутылочку несколько раз, по инструкции, мимолетно представив Михайля за тем же занятием. Улыбнулась, перехватив его живой – такой пронзительно, подчеркнуто, преувеличенно живой и любопытный взгляд. Кивнула одними ресницами.

– Так пошли, покажешь!

Пожала плечами:

– Пошли.

Михайль смешно заскакал на одной ноге, запутавшись в гардусе, наступив, кажется, на подол или даже рукав. Справился, накинул и выскочил за мной на крыльцо.

Ну конечно, она проснулась. Но лежала на спине, не пытаясь встать, молчала, смотрела укоризненно, засунув палец в рот. Причем вовсе не на меня.

За спиной шумно завозился Михайль. Кажется, приоткрыл и захлопнул поплотнее дверь, выпутался из гардуса, сбросил его на пол; я то ли слышала, то ли чувствовала все это спиной, почему-то не решаясь обернуться. И увидеть то, куда так неотрывно и любознательно глядела она – своими непроницаемыми, черными…

– Могла бы мне сказать, – глухо выговорил Михайль.

* * *

Да, конечно, я уделю вам оговоренное время. И советую вам, фройляйн, не тратить его на реверансы и вводные слова о погоде. Вообще же с вашей стороны было неразумно настаивать на так называемом живом общении, вы могли бы получить исчерпывающую информацию в письменном виде, если бы прислали перечень интересующих вас вопросов моему секретарю. Согласен, это уже не имеет значения. Приступайте к делу, будьте добры.

С фрау Мариной Марков мы познакомились здесь, в Париже, на ежегодном фестивале некоммерческого кино. Да, именно в этой гостинице, вас правильно информировали; профессиональная этика, разумеется, не позволяет вам открыть ваши источники? Ничего, думаю, прояснить данный вопрос будет несложно. Я консервативен и верен своим привычкам, но от отеля, где останавливаюсь вот уже много лет, ожидал большей степени уважения к приватности.

Тем более что все это совершенно частная история, которая вряд ли может представлять интерес для публики. Я согласился с вами встретиться, фройляйн, только из уважения к памяти Марины и с единственной целью – воспрепятствовать вам обратиться к менее достоверным источникам. Надеюсь, мои слова будут переданы корректно и без лишних комментариев. Я просил бы вас прислать расшифрованную стенограмму нашей беседы моему секретарю.

Я далек от мира кино, тем более вашей страны, и первое вынужденное знакомство с данной средой не было приятным. Однако не в моих правилах судить людей по внешним атрибутам их поведения, даже если они отвратительны. Я предположил, что столь асоциальное поведение этой публики может быть оправдано их артистическим талантом, ведь общеизвестно: гений как никто далек от общества с его условностями, и несовпадение порой принимает самые уродливые формы. Потому я решил посетить несколько фестивальных просмотров.

В своем большинстве те люди вовсе не были гениями. Претенциозные пустышки, прячущие за свинством свою творческую импотенцию. После просмотра нескольких поделок я утвердился в данном выводе и собирался передать контрамарку другому лицу. Но не в моих правилах спешить, я всегда делаю последний, контрольный шаг. Я посетил еще один просмотр и увидел «Блик» Марины Марков.

Талантливая женщина в кино – это всегда трагедия. Марина Марков была гениальна. И рядом с ней не было никого, кто мог бы не то что помочь – хотя бы приблизительно понять.

Если я говорю «никого», значит, так оно и есть. Эти, которых вы имеете в виду, не стоят моего времени, и я не нахожу нужным о них распространяться.

Фрау Марина была нервозна, импульсивна, болезненно самолюбива и независима, что совершенно естественно, учитывая масштаб ее гения и условия, в которых ей приходилось работать. Я был готов к тому, что она отвергнет мою поддержку. Я был готов ко всему: к непониманию вплоть до неприятия, к насмешкам, к агрессии… Да, вы правы, я богатый и влиятельный человек, дорожащий репутацией; но гений – слишком большая редкость, чтобы при встрече с ним помнить о своих амбициях. Я был готов на все. Однако мы с Мариной на удивление быстро и точно нашли общий язык. Гений всегда мудр.

Говорили, что она совершила большую ошибку, демонстративно не оставшись на фестивальный банкет после показа, где присутствовали первые лица европейской киноиндустрии. Но, во-первых, это вовсе не было демонстрацией. А во-вторых, она не могла больше играть в эти бессмысленные игры – после нашего разговора. Его содержание известно только нам двоим, и я не советовал бы вам, фройляйн, выслушивать и тем более публиковать его в пересказе третьих лиц.

Что? По данному вопросу – без комментариев. Во избежание взаимной неловкости будем считать, будто вы его и не задавали.

Я не упускал фрау Марков из виду вплоть до самой… трагедии, подробности которой вам известны. К сожалению, я вынужден признать, что не сумел ни воспрепятствовать такому исходу событий, ни оказать Марине ту реальную поддержку, которая была ей нужна. С моей стороны было бы недостойно стремиться показать себя в вашей монографии в выгодном свете. Что такое благие намерения и куда они ведут в конечном счете, известно каждому. Касательно же ее отношения ко мне… увы, я совершенно уверен: в эти последние месяцы и дни она ни разу обо мне не вспомнила. Ни единого разу.

Всего доброго, фройляйн… Юлия? Удачи вам в вашем труде. Мой секретарь вас проводит, будьте добры договориться с ним о визировании стенограммы. Было неожиданно приятно пообщаться. Жаль, что я не имею сейчас возможности показать вам свою коллекцию, небезынтересную для ценителей кино. Герберт, проводи фройляйн.

И передай этой курице, старшей горничной, чтобы не попадалась мне на глаза, иначе я сделаю так, что ее вышвырнут отсюда пинком без рекомендаций!.. Да, и я должен знать точно, какой именно информацией она располагает, эта девочка. Возможно, просто интуиция… надеюсь. Завтра, максимум через два дня я хочу видеть ее исчерпывающее досье.

Я держу себя в руках, Герберт. Я всегда держу себя в руках.

* * *

– Михайль, ну о чем ты? Ты сам хоть понимаешь, о чем говоришь?

– Как будто сама не видишь. Посмотри на его глаза.

– Ее, это девочка. Да у меня у самой такие же глаза! Но она не…

История ее появления, уже пересказанная мною двукратно (и где они теперь, Пашка и Яр, убежавшие в метель, – черт, мне же все равно, как будто это нормально, чтобы в снежной ночи пропадали не самые чужие люди!), казалась неестественно круглой, обкатанной, словно кусочек бутылочного стекла, фальшивый маленький аквамарин, найденный на пляже. Кого я хотела убедить такой откровенной липой, явной и не самой затейливой выдумкой? Уж точно не Михайля, который всегда умел выдумывать куда виртуознее, чьи картины начинали существовать уже по факту их замысла, а мистификации живой плотью срастались с реальностью.

Который сейчас, в данный момент, длинный, как секунда на раскаленной сковороде, – не придумывал, не врал. Но и правдой то, что он утверждал с обиженной детской искренностью, быть никак не могло.

– Начнем с того, что я не видела тебя восемь лет.

– Ага, я тогда еще и умер. Это мы уже проходили, не начинай по кругу.

– И вообще, мы же с тобой никогда не…

– Надо меньше пить.

– Михайль!

Он в сто первый раз вскочил и заметался туда-сюда по тесному помещению, то и дело задевая за печку – точь-в-точь как тогда в монтажке, куда ворвался в надежде убедить меня не идти на войну. Ту сцену я не выдумывала, ну, может быть, сделала чуть более динамичным наш взаправдашний, отложившийся в памяти до единого слова диалог. Возможно, потому теперь она мне нравилась меньше всего, она принадлежала не мне одной, цеплялась за объективную реальность и загрузала в ней, как в зыбучем песке… Но сцена, которая происходила сейчас, вообще никуда не годилась, напрочь расходясь с любой логикой, как жизни, так и кинодраматургии.

Впрочем, маленькая смотрела с интересом. Ей нравился этой смешной, мечущийся чернявый дядька. И они в самом деле были с ним невероятно, зеркально похожи. Если, конечно, гладкое и плавное, с едва намеченными чертами, детское личико в принципе может быть похоже на взрослое лицо; по-моему, подобное сходство люди всегда выдумывают сами.

Разве что глаза. Но с глазами мы уже вроде бы разобрались.

Михайль остановился, обернулся, и глаза его казались еще темнее и бездоннее, чем обычно, если такое возможно вообще:

– Я не думал, что ты способна вот так… Марина.

Он назвал меня по имени, и я вздрогнула – настолько это прозвучало неправильно и непоправимо. Для Михайля я всегда была – Чернобурка. Тогда, в свои под тридцать, тридцать, за тридцать, я не красила стремительно седеющую гриву лишь затем, чтобы не потерять это тайное имя; потом, конечно, уже просто так, поскольку стало все равно. И вот сейчас оно взяло и кончилось, внезапно, одномоментно, оборвалось в той самой точке, откуда должно было, по идее, начаться заново… Только потому, что ему почудилось неизвестно что.

– Ты же знала, как я хотел ребенка. Ольга не могла, у нее был первый аборт неудачный, будто в плохом романе… давно, не от меня. Мне, ясное дело, никто не сказал.

С усилием сдержала неуместный нервный хохоток:

– Мне тоже.

– Перестань хихикать!

– Я не… Слушай, Михайль, а разве внебрачных детей у тебя нет?..

– Сорок пять человек, личная гвардия. Лучше заткнись, Марина.

– А может, ты не будешь хамить?

Но он, похоже, только начал, он разворачивал свою обиду, как нескончаемый свиток, и уже не было ни возможности, ни смысла подсечь ее под корень, выкорчевать в основании, противопоставив жалкую истину его непробиваемой выдумке. Поздно. Сейчас оставалось лишь оправдываться и пытаться искать примирения. Предварительно приняв за основу заведомо ирреальное и немыслимое…

Ну и пусть.

– Михайль… ну хорошо. Давай она будет наша дочь, если тебе так хочется. Вот она, здесь, вот мы с тобой. Чем ты вообще недоволен?

– Ты развела меня, как мальчишку, и я еще должен быть доволен?

– Тебе не стыдно пререкаться у нее на глазах?

Замер в полушаге, успев, впрочем, зацепить ногой круглый край печки, опасно задрожавшей на своих трех ногах. Покосился через плечо:

– Думаешь, она понимает что-то?

– Все она понимает.

– Врешь. Хотя все равно.

Он как-то внезапно рухнул на противоположный край лежанки, несоразмерно сотрясая ее своим малым весом, и съежился там: подбородок в ладони, локти в колени. Как будто и нет никого; лучше бы продолжал маячить, черт возьми. Маленькая завозилась и ловко села, примяв подушку, затем сочла это недостаточным и, подтянувшись на край колыбели, утвердилась на ногах, не спуская внимательного взгляда со своего самозваного отца.

– Как ты ее назвала? – спросил он.

Не могла же я сказать бесхитростную правду: это было бы как-то слишком, такой ответ закольцевал бы нарастающий по спирали абсурд в безвыходную окружность. Не надо.

Ответила.

– Похоже на тебя, – сварливо прокомментировал Михайль.

* * *

Мишка ботинки оставил. Новые, весной только купленные. Мой дурак мне говорит: забудь, мол, новые купим. Ему сколько в руки ни дай, все сквозь пальцы протечет. Зачем, спрашиваю, новые, если эти новые?!

Приехала. Тогда еще осень была, поздняя, ноябрь, но деревья в листу стояли, теплая осень была в том году, к холодной-то нынешней зиме. Думаю, осторожно так, лесом, потихоньку пройду в дом и заберу, никто и не заметит, а если и заметит, то я хозяйка или кто? Мне чужого не надо. А наше, вдруг что, назад он все равно стребовать не сможет, мне Жучиха сказала, у нее дочка в городе на юридическом.

Увидела я его сразу. Ой, бабы, лучше бы не видеть. Ужас один, страхолюдина. Высокий, худой, как жердь, темный весь, кожа как у негра почти, и, главное, шрамы, жуткие такие шрамы на щеках. Как будто резали бритвой вверх-вниз, я еще издали подумала, может, показалось, а оно так, морщины? Резали, точно. Или сам себя изуродовал: я читала в журнале, бывает такая секта.

Какое там один. Привез с собой старуху древнюю и девчонку, возрастом как Мишка мой. Ну и мальчик там был его, шустрый такой молоденький мальчик в костюме, при галстучке, это он с Каменком разговаривал про хату, нашел с кем. Ну деньги-то я сразу конфисковала, пока он, дурачок мой, сидел и мечтал себе, что они такое и к чему. А то бы яхту купил. Не смейтесь, бабы, он еще как мы гуляли, говорил: заведутся денежки – купим с тобой, Катя, яхту. А и пошла, потому что мужик хозяйственный, непьющий почти, и живем хорошо, сыны вон какие. Единственное, дурак.

Мальчик тот живо укатил на своем джипе через лес, хороший джип, надо бы и себе такой, только на права сначала сдать. А старуха и девочка с этим остались. Он еще пререкался со старухой непонятно, по-немецки, что ли, она ему будто доказывала что-то, орала на него, но потом замолкла, села на крыльцо орехи лущить. Орехи, нет, вы представляете?