Текст книги "Венский бал"

Боль воспоминаний

С тех пор как Фред стал жить отдельно, мы начали ладить между собой. Не скажу, что нас связывало много общих дел, но и сторониться друг друга не было охоты. Иногда мы пересекались в студийной столовой. Он мне рассказывал о последних идиотических художествах своего отдела. Работу в нем он всерьез не воспринимал. Смеялся над ней. Она была для него своего рода игрой и в общем-то лишена смысла. Но именно этим ему и нравилась. По существу, отдел светской хроники он считал пятым колесом в телеге. Его друзья, в основном сотрудники того же отдела, вполне разделяли его мнение. Они могли часами дурачиться и нести всякую чушь, не придавая своим словам никакого значения.

Временами Фред приглашал меня на обед или ужин, возможно заранее зная, что я прихвачу с собой хорошего вина. И хотя я вряд ли мог внести свою лепту в групповое балагурство его друзей, меня весьма забавляла их манера судить и рядить ЕТВ. В то же время втайне я радовался тому, что они не работают в моем отделе. Если наступал мой черед что-то сказать в их застольном кругу, разговор принимал более серьезный характер. Фред не любил, когда все сводилось к одной теме – моим иракским или мостарским впечатлениям. А искушение было велико. Мы, военные корреспонденты, среди прочих журналистов – как охотники на крупного зверя. Даже те, что довольствуются репортажами из надежного укрытия, потом, выходя со своей добычей на рынок, рассчитывают на достойное признание их дерзкого авантюризма и опасностей, которым они подвергались. Однако профессиональная этика не позволяет слишком уж выставлять при документальных съемках свою драгоценную персону в то время, когда рядом убивают людей. Поэтому в частной обстановке военные репортеры страдают банальной словоохотливостью. Я мог наблюдать это в бесчисленных отелях, когда приходилось ждать выезда нашей группы в район боевых действий. Стоило только появиться кому-нибудь новенькому, как ему преподносилась история, уже рассказанная всем и каждому. Даже если алкоголь превращает слушателей в единую, исключительно отзывчивую аудиторию, слишком велика опасность заповторяться до комического гротеска.

Фред, вероятно, замечал это за мной и часто подкалывал: «Интересно, почему другие-то не такие умники?» Или: «Хочешь, я доскажу?» Или: «Ты и на этот раз останешься в живых?» Эти шутливые укусы заставляли меня всегда быть начеку в присутствии Фреда. Впрочем, и мне хватало поводов для подначек. Начать с того, что он, как правило, готовил одно и то же китайское блюдо, заменявшее первое и второе. Получалось довольно вкусное варево. И я не мог не поделиться соображениями, что его друзья слетаются на запах, как мухи на мед. Десерт отличался разнообразием, так как его почти всегда приносил кто-нибудь из гостей. Но у Фреда были и другие причуды, в чем он мало отличался от меня. Окрашенные в голубой цвет стены его комнаты имели одно-единственное украшение – корень кактуса из Нью-Мексико. Казалось, он рос прямо из дверного проема и тянул свои плети к окну. Фред так ловко его закрепил, что не было видно, на чем кактус держится. Это всегда вызывало вопросы. И тогда Фред рассказывал о своем былом пристрастии к героину и о «лагере выживания» в Нью-Мексико. При этом старался не упустить ни одной подробности. Когда ему не хватало запаса немецких слов, мне приходилось переводить. В подобной ситуации я имел преимущество и однажды сказал гостям: «Не пугайтесь, французы его защитят». Фред не обиделся.

В профессиональном плане он заметно вырос. И в отделе сплетен уже выполнял работу оператора. Бал в Опере был первым событием, которое свело нас в одной упряжке. С тем же пылом, с каким я вначале отбивался от роли режиссера передачи, теперь я стремился сделать из нее нечто весьма впечатляющее. Что касается приглашений, то я был избавлен от заботы о них. Бундесканцлер и бундеспрезидент, по крайней мере внешне, пришли к согласию по вопросам протокола. Оба они подписались под приглашениями, адресованными высоким гостям, которые не являлись официальными лицами. Парижская редакция ЕТВ уже назвала некоторые имена принцесс, принцев, звезд шоу-бизнеса и политиков, ожидаемых на большом европейском спектакле. После этого никого специально приглашать не понадобилось. Официально все билеты были уже распроданы в начале ноября. Список, так сказать, очередников, разрастался с каждым днем. Для особо почетных гостей зарезервировали часть лож и столиков. Хозяйка бала, которая в прежние годы отвечала за протокольную программу действа, следила за тем, чтобы и на этот раз традиционные посетители бала не остались без билетов.

Мой сотрудник со своей командой отправился в Сараево, где, несмотря на введение войск ООН, вновь начались бои. Одну из моих коллег я откомандировал в Мостар. Но не для съемок гибнувшего города: кроме нескольких домов на западной стороне, там уже нечего было разрушать. В Мостаре, при всем том, что вокруг колыхался огонь войны, были запланированы восстановительные работы под руководством одного немца. Инстинкт подсказывал мне, что добром это не кончится.

Сотрудника-новобранца я послал в журналистскую разведку на Кавказ. Собственные репортажи я наметил как первоочередной проект после бала. Несмотря на то что приходилось тратить время на редакционные совещания и решение внутренних проблем отдела, я мог сосредоточиться на разработке режиссерского сценария. Сколько потребуется камер? Где их установить? Кто будет осуществлять техническое руководство? Как определить оптимальное количество трансляционных машин? Сколько репортеров из отдела светской хроники можно задействовать без особого вреда? Кого интервьюировать в обязательном порядке? Какие подготовить музыкальные записи? Как организовать выезды? Телезрителям не понравится, если целый вечер они будут видеть только танцующих и болтающих. Когда на экране принцесса, отвечающая на вопросы журналиста, публика не прочь увидеть ее замок, прислугу, а главное, ее ванную. Очень кстати придутся свидетельства ее милосердия, заботы о детях, осиротевших во время войны, или о пушном зверье. Заморочек прибавляли указания из Парижа. С каждой неделей планируемый хронометраж сокращался ради рекламных пауз.

Один немецкий фабрикант, производитель напитков, якобы постоянный гость, купил себе долю во всех рекламных блоках. Да еще поставил условие: у него непременно должны взять интервью. Фирма носит его имя. Я уперся: «А вот этого делать не буду. Это разрушит наш имидж».

Но миллионы – аргумент более чем серьезный. Надо было придумать какой-то выход. Я посоветовался с Фредом. Он меня высмеял. А потом сказал: «Все очень просто. Вы приглашаете в его ложу какого-нибудь путного собеседника, а во время интервью из вежливости упоминаете этого хмыря, сидящего рядом».

Идея мне понравилась. Я позвонил президенту Союза промышленников. Ему польстило, что, несмотря на ожидаемое присутствие столь видных иностранных персон, мы собираемся взять у него интервью. А фабрикант, в свою очередь, был благодарен нам за повышение статуса: как-никак на его фоне в кадре будут мелькать высшие промышленные боссы.

Особое внимание я должен был уделить европейскому контексту. Не хватало важных фигур из Скандинавских стран и Великобритании. Принц Уэльский ответил отказом. Но Фред и тут подсказал хорошую мысль: «Если не разговорить лорда Дарлингтона, то сгодится и его дворецкий, мистер Стивенс».

А кто был мистером Стивенсом королевского дома? Диана Спенсер? Сара Фергюсон? Или принцесса Маргарет? Выяснилось, что все они уже были на балу в Опере, и до сего дня их мучают, прямо-таки терзают воспоминания о нем.

Мишель Ребуассон изначально исходил из того, что у нас в процессе работы не будет недостатка в сотрудниках, если слить мой отдел с отделом светской хроники. Вскоре он понял свою ошибку. Только для того, чтобы интервью звучали как живая речь, требовались переводчики, специалисты по восьми языкам. Иначе вся текстовая часть передач будет набором стандартных английских фраз: «It's nice», «It's a great event», «A wonderful house», «I like music and waltz»[44]44
  «Просто великолепно», «Это великое событие», «Дивное здание», «Я люблю музыку и вальс» (англ.).


[Закрыть] и прочей дребедени.

Без этого словесного мусора, конечно, не обойтись, но его количество можно уменьшить умело поставленными вопросами. А для этого мне были нужны не только опытные переводчики, но и толковые репортеры. Я стал набирать персонал из других отделов. Из спортивного главным образом – операторов и техников. Они лучше других знали технические проблемы трансляции столь масштабного мероприятия. К микрофонам я их подпускать не собирался.

Отдел экономической политики должен был позаботиться прежде всего о качественных интервью с политическими лидерами. Я уже включил в сценарий соответствующих журналистов, поскольку в одиночку мне бы не выдержать бесконечной борьбы с пресс-секретарями обоих наших главных персон. Даже то, что они наконец вымучили общий протокол, отнюдь не означало моего избавления от их непрошеного участия. Начались яростные препирательства из-за того, какое из событий, предусмотренных протоколом, надо снимать: краткую беседу бундесканцлера с французским министром иностранных дел или – бундеспрезидента с принцем Кувейта. И то и другое было назначено на один и тот же час и одну и ту же минуту. А тут еще стали проявлять активность пресс-секретари министров, озабоченные – правда, в разумных пределах – тем, чтобы операторы не оставили без внимания лица их патронов. Исключение составляла дама, занимавшая кресло министра по делам семьи. Она лишь высказала скромное желание заполучить в свою ложу супругу американского президента. Поскольку ей самой заявлять об этом не позволял статус, вся надежда возлагалась почему-то на нас.

Зато звезды шоу-бизнеса оказались пугливы, как лани. Никто из них не напрашивался на интервью. Однако, если мы пытались склонить какого-нибудь шоумена к разговору в прямом эфире, можно было не сомневаться: на следующий день позвонит его агент и поинтересуется, о какой сумме идет речь. Оперную певицу Катрин Пети интервьюировал я сам. К тому времени я был так измотан бесконечными совещаниями и телефонными согласованиями, что захотелось глотнуть свежего воздуха. В двойном составе, то есть с двумя камерами, мы вылетели в Базель. Фред сопровождал меня. Это была наша первая совместная командировка. Мои опасения, что это чревато ссорой, оказались напрасны. Фред не только исполнял все, что от него требовалось, но и предлагал необычные ракурсы.

Во второй половине дня мы договорились о встрече с писателем Рольфом Хоххутом. Он все не мог решить, стоит ли ему ехать на бал. И наше появление тоже не прибавило ему уверенности. Писатель не сразу вышел из своего кабинета, и его жена, чтобы скрасить ожидание, предложила нам кофе. Она спросила у Фреда, какой литературой он интересуется, что читает. Потом пришел сам хозяин. Он рассказал, что в Германии ему подложили свинью. Именно тому театру, где чаще всего шли его пьесы, урезали дотацию. Затем Хоххут осведомился об эфирных квотах ЕТВ. Когда мы заговорили наконец о бале в Опере, он спросил:

– А кто еще там будет?

Я перечислил имена тех, кто должен быть наверняка.

– Вот как. Министр иностранных дел Франции, – сказал он, чтобы тут же добавить: – Ну, до де Голля всем этим далеко.

Он все еще не мог принять решение. С одной стороны, ему хотелось дать интервью и появиться на балу, с другой – он не был уверен, что окажется там в подходящей компании. Слишком мало интеллектуалов. И тут он удивил меня вопросом:

– Меня хотя бы примет бундесканцлер?

Рассчитывать на это, конечно, не приходилось.

– Крайски принял бы меня. Он был последним дальновидным бундесканцлером. Все теперешние политики озабочены только тем, чтобы их видели по телевизору.

Я понял, что убеждать его не имело смысла. Но он и не ответил однозначным отказом. Мы записали краткое интервью с ним, где речь шла о его отношении к Вене и о пьесе, над которой он работал. Фред улегся с камерой на пол, что при таком ракурсе придавало моему собеседнику довольно импозантный вид.

Прощаясь, я сказал:

– Если вы не сумеете прибыть на бал, господин Хоххут, я использую это интервью в какой-нибудь другой передаче.

Мне показалось, что он вздохнул с облегчением.

Совершенно иной оказалась встреча с Катрин Пети. Во время вечернего спектакля мы сняли кое-какие эпизоды из «Травиаты», а потом взяли у певицы интервью в ее гримерке. Я бы с удовольствием заснял, как она снимает грим, но она воспротивилась. Она мечтала о публике Венской оперы. Как выяснилось, ее пригласил на бал предприниматель Рихард Шмидляйтнер. Я высказал предположение, что парижское бюро оплатит ей рейс.

Вероятно, никто из гостей не заставил так поволноваться в начале прямого эфира, как Катрин Пети: только она, одна из всех, кто дал твердое обещание, так и не появилась. В согласованное с ней время, где-то в ноль сорок, я прокрутил интервью с ней. После того сумасшедшего получаса, который смазал всю задуманную картину, это был первый номер нашей программы, вновь совпавший с режиссерским замыслом. Когда мы показывали интервью, женщина из нашей телевизионной бригады сообщила мне по телефону внутренней связи, что не может нигде найти Катрин Пети. Скорее всего, Катрин еще не прибыла. Я немедленно передал это ведущему, который собирался преподнести интервью как первую пробу ожидаемого деликатеса. Я подумал, что Катрин застряла по дороге из-за буйства демонстрантов. А позднее узнал, что жизнь ей спасли не демонстранты, а не в меру усердные таможенники.

Присутствие на балу генерального директора Мишеля Ребуассона я считал само собой разумеющимся. В декабре я отправил ему факс с вопросом: сколько мест для него зарезервировать и какую ложу он бы предпочел? К тексту я приложил план театра, где крестиками отметил ложи, предоставленные в наше распоряжение. На следующий день мне позвонил наш венский коммерческий директор. Он сказал, что Мишель Ребуассон будет здесь с 15 по 18 января, но на бал не придет. Однако одну ложу я должен держать свободной до последней минуты. Возможно, ее займут гости генерального директора.

Я-то думал, Ребуассон позвонит мне лично. Но и в том, что он ответил через нашего коммерческого директора, не усматривалось ничего необычного. В конце концов, он знал его с тех пор, когда меня на ЕТВ и в помине не было, и они постоянно поддерживали связь друг с другом.

Рождество мы с Фредом провели в Лондоне. Это была наша первая и единственная совместная поездка, если не считать авиаполетов в Моаб и в Базель. Жили у моих родителей. Фред два дня провел у своей матери. Без меня. У меня даже не было желания звонить ей. Фред стал уже взрослым человеком. Я не знал, о чем мы можем говорить с Хедер.

Мать продемонстрировала свое кулинарное искусство во всем блеске. Она зажарила индейку, приготовила йоркширский пудинг и побаловала нас маринованной форелью. Я, как в детские годы, сидел за кухонным столиком и наблюдал процесс стряпни. Она засыпала меня вопросами. Пришлось описывать ей мою квартиру и студию, где я работал. Она интересовалась моей частной жизнью. Потом я должен был выложить все, что знал о Фреде. После этого разговор зашел о Югославии, Венгрии, Словацкой Республике, и наконец мы кружным путем добрались до города, который интересовал ее больше всего, – до Праги. Наконец кухню наполнил великолепный запах знакомой с детства выпечки, и у меня возникло ощущение, будто я никогда не уходил из этого дома.

За рождественским обедом, когда Фред был у Хедер, отец рассказывал о своих детских годах в Вене. И как только мы притронулись к лососю по-шотландски, пространство окрасилось совсем иными воспоминаниями, нежели те, что я слышал от отца раньше.

– Рождество мы не праздновали. Да и Хануку тоже. Но вечером двадцать пятого декабря наша домработница переодевалась Крампусом, этим неизменным спутником Деда Мороза, и раздавала подарки. Я узнавал ее, несмотря на страховидную маску. И все же полной уверенности у меня не было. Самым большим семейным событием было празднование еврейской Пасхи. Родители брали меня с собой в Пресбург к деду с бабушкой. И хотя целую неделю нельзя было есть ничего выпеченного из кислого теста, мать время от времени водила меня в центр города, где тайком покупала мне рогалик. От стариков приходилось это скрывать. В предпасхальные вечера все дяди, тетки, двоюродные братья и сестры сидели за большим круглым столом. Его сервировали особой посудой, предназначенной именно для такого случая. Мне дозволялось отведать кошерного вина. В середине стола стоял наполненный бокал для пророка Илии. Отец читал отрывки из ярко иллюстрированной Агады,[45]45
  Повествовательная часть Талмуда, читаемая обычно за пасхальной трапезой.


[Закрыть] а я все время поглядывал на бокал с вином, стараясь не упустить момент, когда он начнет пустеть. И в течение вечера мне не раз мерещилось, будто вино и впрямь убывает. Я гордился тем, что потом мне разрешалось задать десять вопросов. Например: «Чем отличается эта ночь от всех других ночей?» И взрослые рассказывали о временах рабства и исхода наших предков из Египта. После долгих рассказов наступала минута, когда мне разрешали отыскать спрятанную лепешечку мацы. Как только я находил ее – а это было нетрудно, – меня начинали осыпать подарками, и я чувствовал себя самым счастливым существом на свете.

Отец рассмеялся.

– Это был какой-то другой мир. У деда с бабушкой я еще мог его хоть чуточку впитать, а потом он исчез.

– Но ты мог бы каким-то образом возродить традицию.

– Я не религиозный человек. А подстроиться невозможно. Да и без запретного рогалика на главной площади не было бы никакой интриги.

Создавалось впечатление, что наш разговор натолкнулся на некую стеклянную стену, за которой все видно, а что именно – не поддается словесному определению. Вилки скребли по фарфоровым тарелкам, отставленные бокалы издавали совершенно неуместное дребезжание. Меня просто подмывало наполнить вином тот, что стоял в центре стола. Но я тут же сказал себе: не такой случай, чтобы обманывать самого себя.

Когда мы принялись за стильтон и чеддер, молчание нарушила мать:

– Раз уж Керк этого не сказал, придется сказать мне. В мае мы будем в Вене. Керк снова получил приглашение. На сей раз он возьмет меня с собой.

– Меня пригласил лично министр по делам искусств, – пояснил отец. – Опять придется произносить речь. Минутку, я покажу тебе письмо.

– Не надо. Посиди. Лучше скажи, что там написано.

– Они празднуют освобождение и одновременно – подписание Государственного договора. Но в письме речь идет не о Государственном договоре, а о возвращении суверенитета. Я должен тебе показать.

Отец опять порывался встать, что стоило ему заметных усилий.

– Я принесу письмо. Скажи, где оно лежит.

– На письменном столе.

Когда я выходил из комнаты, в голову мне пришла неожиданная идея:

– Приезжайте лучше в феврале, на бал в Опере. Если дадите согласие сейчас, я смогу обеспечить вам билеты.

Мать, может быть, и приняла бы мое предложение. Но отец и слышать об этом не хотел. Сначала я подумал, у отца просто нет желания торчать на балу. Но, войдя в библиотеку, я увидел металлическую штуковину на колесиках, это было приспособление, облегчающее ходьбу. В моем присутствии он им не пользовался. Коленные суставы доставляли ему все больше мучений. Передвигался он с трудом и очень медленно.

«…Республика празднует пятидесятую годовщину освобождения от нацизма и сороковую – восстановления суверенитета… Примите, глубокоуважаемый господин профессор Фрэзер, сердечное приглашение выступить в конференц-центре с речью продолжительностью от десяти до пятнадцати минут. Не скрою, что тем самым вы удовлетворили бы и мою личную просьбу. Федеральный министр по делам искусств».

Я дважды прочитал письмо от первой до последней строчки и ничего странного в нем не нашел. В конце концов, Государственный договор и означал возвращение суверенитета. Но отца это слово царапало.

– Раньше они так гордились своим Государственным договором и все время на него ссылались, а теперь говорят всего лишь о суверенитете.

Я счел такую формулировку случайной небрежностью. В конце концов отец признал мою правоту.

Это были дни настоящего рождественского безделья. Я давно уже так не оттягивался. Читал, смотрел телевизор, гулял, не отказывал себе в маленьких удовольствиях. После еды отец переходил в кухню. Я подавал ему грязную посуду, он ее неторопливо мыл и ставил на металлическую сушилку. Иногда он снимал какую-нибудь тарелку и споласкивал ее еще раз. Я предложил купить посудомоечную машину.

– Зачем же? – сказал он. – Это – приятная работа.

Фред ушел повидаться со старыми друзьями. Вернувшись вечером, он рассказал, что один из них умер от передозировки.

– Я его знал?

– Знал. У него была зеленая паутина на лице. Это он мне тогда сказал, что ты меня ищешь.

Через две недели в Вену прибыл Мишель Ребуассон. У нас было совещание в широком составе. Участвовали все, кто имел отношение к балу и мог выкроить час свободного времени. Мишель Ребуассон оказался невысоким смуглолицым бодрячком. Он встал и выдержал паузу, дожидаясь полного и всеобщего внимания. Затем заговорил, подкрепляя свои слова очень живой жестикуляцией. Он сказал, что французские политики отнюдь не в восторге от идеи превращения Вены в центр европейской жизни. Поэтому никто из них, кроме министра иностранных дел, на бал не пожалует. Но ЕТВ придает балу и политический смысл. Время великих дипломатов прошло. Теперь установление политических контактов и посредническая функция – дело средств массовой информации. Со свершившимися фактами нельзя не считаться даже мелкотравчатым политикам.

Мишель Ребуассон снял свой легкий пиджак, явив во всей красе броский, с ярким узором галстук. Когда шеф, стоя, ораторствовал, кончик галстука елозил по разложенным на столе бумагам. Я даже начал опасаться, как бы не нарушился порядок страниц. Но до этого не дошло. Ребуассон сел, и я должен был объяснить ему режиссерский замысел. Он задал несколько вопросов, но в общем и целом остался доволен. Он назвал проект big deal.[46]46
  Здесь: Великое предприятие (англ.).


[Закрыть] Я заметил, что техническое оснащение чревато кое-какими проблемами. Наверняка будут сложности с получением у Общественного телерадио камер и микшерных пультов.

– Все, что требуется, вы получите из Парижа, – ответил генеральный и удалился вместе с нашим коммерческим директором. Вопреки моим ожиданиям отдельный разговор со мной он счел явно излишним. А в беседе с глазу на глаз я бы, конечно, поинтересовался, какую нам вести линию в отношении праворадикальной публики – Бэренталя, Муссолини и Брюно? Показать их вскользь, заодно, или вообще игнорировать? Но потом я подумал, что, может, и не стоит жалеть о таком упущении. А то, чего доброго, еще придется брать интервью у этих шизиков.

Однако с Ребуассоном я увиделся еще раз, и уже вечером следующего дня. У меня была назначена встреча в баре на Зонненфельсгассе с сотрудницей румынского телевидения Антонией Родос. Она собиралась вот-вот выехать в Бухарест. Я должен был захватить с собой венский адрес писателя Мирчо Динеску, но забыл его на работе. Пришлось где-то около десяти вечера взять такси и снова ехать в офис. Перед главным входом в здание ЕТВ стояло другое такси. Мы подъехали с противоположных сторон так, что машины осветили друг друга фарами. В той машине сидел мужчина. И возможно, с дамой. Я не мог толком рассмотреть, а выходя, уже не приглядывался. Ночной портье смотрел телевизор. Он бросил на меня беглый взгляд и поздоровался. Я стоял в ожидании у лифта. А когда двери открылись, мне навстречу вышли Мишель Ребуассон и наш коммерческий. Оба выглядели смущенно. Я тоже растерялся, поскольку никак не предполагал столкнуться с ними.

– Хотите еще потрудиться? – спросил коммерческий.

– Я кое-что забыл.

– Ну, тогда спокойной ночи.

– Bonne nuit.[47]47
  Доброй ночи (фр.).


[Закрыть]

На моем письменном столе лежала пухлая папка с режиссерским сценарием и всеми техническими схемами, в том числе планами здания Оперы, полученными из пожарного ведомства.

Я раскрыл папку и машинально перелистал бумаги. Один сложенный пополам лист, который мне постоянно требовался для консультаций с техническим персоналом, я держал в самом низу, чтобы его легче было достать. Там было написано все, что касалось графика работы трансляционной техники. А теперь снизу находились планы здания.

Тогда я не придал этому обстоятельству особого значения. А сегодня под крышей задрипанного отеля в Цхинвали, столице Южной Осетии, это не выходит у меня из головы. Вместо того чтобы думать об интервью, которые могли бы пролить свет на причины критического отношения южных осетин к центральному руководству Грузии – благо даже работал телефон, и я мог бы договариваться о встречах, – я гонял пленку в своем маленьком кассетнике, слушая разговоры, записанные за последний месяц. При этом роль ЕТВ становилась для меня все загадочнее. Не исключено, что я сам перемешал бумаги в своей папке во время совещания, когда хотел показать кое-что генеральному директору. Да и вообще могла быть тысяча причин отсутствия Мишеля Ребуассона на балу в Опере. Тем не менее меня неотвязно мучил вопрос: имело ли ЕТВ какое-то отношение к тому, что произошло? Знал ли что-нибудь Мишель Ребуассон? Это смахивало на бред. Я не мог найти никаких реальных подтверждений. Не идти же в полицию с заявлением: «Вы уже установили виновных. А вот я вам дам другую наводку – в моей папке обнаружилась странная перемена. Хотя, конечно, я и сам мог перетасовать бумаги».

После того эпизода в Хорватии, когда я наблюдал, как мертвого солдата переодели в цивильное и положили на дорогу для съемки, я понял, что от этой фирмы можно ожидать всего, что угодно. Почему Мишель Ребуассон во время телефонного разговора, когда он выражал мне соболезнование в связи с гибелью Фреда, поручил мне смонтировать из всего отснятого материала фильм на 115 минут? Почему именно мне? Ведь знал же он, в каком я был состоянии. Или я сидел за режиссерским пультом именно для того, чтобы потом монтировать фильм? Если бы мне не поручили режиссерскую роль, я, несомненно, находился бы в зале в качестве репортера для работы с восточноевропейскими политиками – и сейчас был бы уже покойником.

Целый месяц я безуспешно возился с документальным материалом. Я не мог тогда думать ни о чем, кроме смерти Фреда, и потому с фильмом ничего не получалось. Я взял отпуск и начал собственное расследование. Теперь, когда смонтированная лента сулит в самом скором времени неслыханные в истории документального кино прибыли, я спрашиваю себя: разве любой человек, замысливший это предприятие, не руководствовался тем же инстинктом, что и я, когда делал свои сенсационные репортажи? Тут требовалась какая-то подсказка. Без этого никому не придет в голову снимать бал в Опере потому, что там возможна катастрофа. И пока я сам не довел себя до сумасшествия, лучшее решение – договориться о встречах с южноосетинскими политиками. Если телефон еще работает.