Текст книги "Венский бал"

Реквием

Во время трансляции бала позвонили из генеральной дирекции в Париже. Это было где-то в половине двенадцатого. Я не хотел тратить время на разговоры. Но технический ассистент включил динамик, и я мог все слышать. Кто-то возмущался по-английски с французским акцентом: «Что там у вас? Си-эн-эн показывает уличные бои в Вене. Сейчас даже в прямом эфире. А чем занимается ЕТВ? Немедленно дайте картинки с улиц. Вытащите из театра какую-нибудь принцессу и покажите ей этот ад. И пожалуйста, побольше динамики. Мы хотим видеть все, по полной программе. О'кей?»

Я очень хорошо представлял себе, что творится снаружи. Шум временами был слышен даже в студийном автобусе, обладающем хорошей звукоизоляцией. Кроме того, на улице у нас работала ручная камера, которая с десяти часов отслеживала самые малоприятные сцены. Демонстранты временами подбирались к нам угрожающе близко. Краем глаза я следил за одним из мониторов, на котором мог видеть события на улице. Но я бы не решился включить их показ в передачу. Не хватало еще, чтобы мерзкими сценами я испоганил нами же самими организованную программу респектабельного шоу. О том, что Си-эн-эн, не получив доступа в Оперу, делает хорошую мину при плохой игре и ведет съемку на улице, я, правда, не знал. Три бригады, которым были поручены самые никчемушные, на мой взгляд, интервью, я отозвал с бала. Наши техники смонтировали подъемные платформы с мощными прожекторами. Если уж показывать буйство толпы, то надо, чтобы все было видно как на ладони. Перебросить на улицу Фреда мне как-то не пришло в голову, хотя я не сомневался, что потолкаться там ему было бы интереснее, чем торчать в зале и снимать оркестр. К тому же он томился в единственной ложе, где запрещалось курить. Я просил сделать для него исключение, но пожарные оказались непреклонны. Осветительская ложа была нашпигована оборудованием, которое уже не соответствовало новейшим требованиям. Но я был уверен, что Фред и там не изменит своей привычке.

Вопросами на этот счет я, вместо того чтобы заниматься монтажом, мучил спасателей.

– Вы не находили, – спрашивал я, – пепельницы в осветительской ложе?

На меня смотрели как на повредившегося умом. Тут тысячи мертвых, трупам конца не видно, а этот сумасшедший журналист интересуется пепельницей в какой-то ложе.

Как ни старался я воссоздать общую картину, с фильмом ничего не получалось. О чем бы я ни думал, все вытеснялось мыслью о смерти Фреда. Кроме того, мне не давал покоя вопрос о том, как и почему это случилось. Каким образом удалось осуществить теракт? Отснятый материал не давал на сей счет никакой информации. Пресса в основном перечисляла различные версии. Как получилось, что маленькая группа, именовавшая себя Друзьями народа, через три года после ее разгона не только сохранилась, но и сумела превратить Венскую государственную оперу в газовую камеру? Действия полиции отличались невероятным дилетантизмом. Только спустя две недели она расчухала, что этот самый Стивен Хафф из Аризоны – реальная личность, человек из плоти и крови, житель штата Огайо. Прошло еще сколько-то дней, пока не выяснилось, что погибший при совершении теракта тип по имени Стивен Хафф – не кто иной, как скрывшийся после поджога на Гюртеле предводитель Движения друзей народа. Газеты печатали бесконечные списки убитых, каждый день появлялись новые имена. На улицах чернели траурные флаги. Временное правительство, руководимое министром сельского хозяйства, объявило тридцатидневный траур. После чего без предвыборной борьбы должны были состояться новые выборы.

Через день после смерти Фреда ЕТВ показало фотографии своих погибших сотрудников. Я увидел лицо Фреда. В состоянии крайнего изнурения я мог лишь тупо смотреть в пространство и внушать себе, что все это какой-то сон. Потом я выключил телевизор, напился и завыл, не видя ничего, кроме бесконечной пустоты. В какой-то момент зазвонил телефон, я даже не дернулся. Из динамика автоответчика донесся голос моего отца: «Курт, мы просто убиты горем. Скажи, что можно для тебя сделать? Может, приехать в Вену? Бланка считает, что нам надо вылететь завтра. Как будет лучше для тебя?»

Я не стал звонить им. Я вообще не знал, что мне делать. Потом уснул на кушетке в гостиной. Следующий день я провел в вымершем здании нашего офиса. На том этаже, где кабинеты начальников, заседал кризисный штаб. Коллеги выражали мне соболезнования и с пониманием отнеслись к тому, что я не принял участия в заседании. Четыре съемочные бригады, уцелевшие после катастрофы, получили долгосрочное задание. В коридорах не было ни души. Несколько дней назад здесь в воздухе свистели циничные реплики, какие можно услышать во всякой большой редакции. Но тс, кто был горазд на них, либо сидели в штабе, либо ушли в мир иной. Секретарши с заплаканными лицами сидели в пустых приемных. «Я так сочувствую вам, господин Фрэйзер». Двери держали открытыми, будто приглашая к себе духов жизни, которые еще оставались в этом здании. Некоторые из сотрудниц выбегали ко мне в коридор и начинали рассказывать какие-то истории про Фреда. Я не мог это выслушивать.

Позвонил Мишель Ребуассон, он хотел непременно поговорить со мной лично. У него нашлось удивительно много слов для выражения соболезнования. Мне сказать было нечего. Он знал, что значил для меня Фред. Мы говорили о нем еще во время нашей первой встречи в лондонском отеле. Затем Ребуассон перешел ко второму пункту, то есть к документальному фильму. Он прекрасно понимает, в каком я теперь состоянии. Но ведь у меня в запасе целый месяц, пока этим делом занимается отдел новостей. По словам генерального директора, мне сам Бог велел делать такие фильмы, кроме того, никто лучше меня не знает материал в целом. А сам он на собственном опыте убедился, что лучший способ пережить утрату близкого человека – это с головой уйти в работу.

Вечером меня ждали дома три телефонных сообщения. Сначала звонила мать, потом отец и снова мать. В конце она спрашивала: «Ты уже говорил с Хедер? Если нет, позвони ей непременно. Мы не можем не сказать об этом. Пожалуйста, позвони».

Мать права. Я должен позвонить Хедер. Но я был не в состоянии. Возможно, мать предполагала это. Поздно ночью я слушал «Песни об умерших детях» Густава Малера.

Я должен был позвонить ей. Если бы я просто дал ей услышать одну из этих песен и затем положил трубку, может быть, она бы поняла. Нет, ничего бы она не поняла. Она бы решила, что даже в этой ситуации я хочу досадить ей. И все-таки через какое-то время я заставил себя найти свой старый лондонский номер. Было уже где-то три часа ночи.

– Я разбудил тебя?

– Да.

– Ты знаешь, почему я звоню?

– Да.

Я не мог сообразить, какие слова еще надо сказать. Она начала плакать. У меня тоже слезы наворачивались на глаза. Мы уже не говорили, только плакали. Мне не приходила в голову ни одна уместная фраза. Когда она вроде бы перестала плакать, я пробормотал:

– Созвонимся в другой раз. Или ты хочешь что-то сказать?

Молчание. И вдруг срывающийся голос:

– Фред должен быть похоронен в Лондоне.

– Об этом не может быть и речи. Я хочу, чтобы он был рядом.

Снова молчание. Она пыталась отнять у меня Фреда, подумал я. После бесконечно долгой паузы я сказал:

– Поговорим об этом в другой раз. Спокойной помп. И положил трубку.

Похороны состоялись только через три недели. Столько времени понадобилось для вскрытия и экспертизы. Этим занимались специалисты со всего мира. Поскольку холодильные камеры моргов всех венских больниц не могли вместить такое количество трупов, для их хранения приспособили холодильный цех одной из боен. В пристройке лежали неопознанные трупы. Сюда предлагалось приехать всем, кто не нашел имени пропавшего в списке погибших. Я, конечно, понимал: у администрации не было иного им хода. Но при мысли о том, что Фреду отведено место рядом с убоиной, у меня кошки скребли на сердце. Я был вправе увидеть мертвое тело Фреда. Однако, взглянув на показанную по телевидению картину перекладывания и сортирования трупов, я отказался от намерения ехать на бойню.

Мне позвонила Хедер, она спросила, когда будут похороны. По всей видимости, она поняла, что перевезти тело в Лондон ей не удастся. Точную дату еще не назвали. Я обещал сообщить ее, как только узнаю. Родители тоже собирались приехать. Отговорить их я не мог. На тот день, когда тела были выставлены дня прощания, правительство назначило общенациональное траурное шествие. Жителей Вены присыпали собраться в полдень на Ратушной площади. Предполагалось, что после выступления главы временного правительства люди направятся по Рингштрассе к зданию Оперы, где в час дня память погибших почтят минутой молчания. Затем шествие, двинется по Кертнерштрассе на Штефансплац, и траурная церемония закончится речью кардинала. Похороны Фреда должны были состояться день спустя на Центральном кладбище.

Хедер хотела не только прийти на похороны, но и принять участие в траурном шествии. В половине двенадцатого я встретил ее в аэропорту Швехат. Вместо флагов всех стран на здании развевались черные стяги. В зале прибытия стояли люди, одетые в черное, в ожидании родственников и знакомых. Я выпил в кафетерии большую чашку крепкого кофе и, листая газеты, поглядывал на автоматические двери, которые беспрестанно открывались и пропускали прибывших. Какая-то женщина приветствовала родных, в этот момент с ее багажной тележки упал тугой целлофановый мешок. Из него потекла густая жидкость. Дама беспомощно посмотрела по сторонам. Потом положила мешок рядом с автоматической дверью и ушла. Темно-желтое пятно стало расползаться по полу, и вскоре у самой двери образовалась целая лужа. Скорее всего, это был ликер. Пассажиры, толкавшие тележки с багажом, не смотрели под ноги. Они везли свой груз прямо по луже и, лишь почувствовав, как ноги прилипают к полу, стали брезгливо поглядывать вниз. Жидкость, как видно, оказалась довольно липкой. Вскоре ею было покрыто все пространство перед дверями, и грязно-желтые вереницы следов протянулись к обоим выходам. Благо до появления Хедер уборщица в синей спецовке успела пройтись по полу шваброй.

О посадке лондонского самолета сообщили еще пятнадцать минут назад. Я встал и подошел к автоматическим дверям. Хедер я узнал издалека. Прежде всего по походке. Раньше у нее были длинные светлые волосы, которые она укладывала волнистыми прядями. Теперь я видел коротко стриженную голову с темно-красными волосами. Длинное черное пальто из искусственного меха расстегнуто, под ним черное шелковое платье.

Хедер подошла ко мне с дорожной сумкой в руках. Она подставила на миг щеку, и я мимолетно коснулся ее своей. От нее исходил какой-то чужой запах. Я спросил:

– Как полет?

– В самолете не я одна летела на похороны. Командир экипажа сказал по радио слова соболезнования.

Мы сели в машину. Почти всю дорогу молчали. Правда, она спросила, пришлось ли Фреду мучиться.

– Да, но какие-то секунды.

Мы опять ехали молча. Потом я сказал, что она Может остановиться в квартире Фреда, где я ничего не тронул. На Шюттельштрассе мы наткнулись на таблички: «Проезд в центр города закрыт». Вскоре образовалась пробка. Мы пересекли Дунайский канал и оказались в 3-м районе. Случайно вышло так, что я вырулил на Разумовскийгассе. Но и там была пробка. Я показал на дом справа.

– Здесь когда-то жил мой отец.

Хедер посмотрела в окно и не сказала ни слова. Был уже полдень. Даже если траурное шествие задержится на полчаса, вовремя подъехать к Ратушной площади я бы уже никак не успел. Я продолжил путь по Унгарштрассе, а потом свернул направо – на Реннвег. Но и здесь мы застряли. Чтобы выбраться из пробки, я нырнул вбок, на Райснерштрассе, и несколько раз проехал по кругу. Наконец возле русского посольства я увидел, как кто-то садится в автомобиль. Можно было ехать следом.

Mы вернулись на Реннвег и, миновав парковую стену замка Бельведер, устремились на Шварценбергплац.

– Мы как раз подоспеем к минуте молчания у Оперы, сказал я.

Был холодный, хотя и солнечный день. Впервые за долгое время небо совершенно прояснилось. Мы молча шли рядом, при каждом шаге выдыхая пар. Поравнявшись с памятником русским воинам, мы удивились множеству людей, скопившихся на Шварценгерцлац. Чем ближе мы подходили к Рингштрассе, тем гуще становился поток. Люди большей частью были одеты в черное. В руках у многих – горящие свечи или факелы. В импровизированном киоске антирасистского движения Братья, спасите наши души я купил для себя и Хедер два факела с картонными манжетами на ручках. Пробиться к Опере было невозможно. Объявленное траурное шествие не получилось, поскольку улицы даже на специально выбранном отрезке пути не могли вместить такое множество народа. Продвинуться не удавалось ни на шаг. Дальше кафе «Шварценберг» мы не ушли. В час пополудни раздался звон церковных колоколов. Голоса внезапно стихли. Слышался только колокольный звон. Люди опустили головы. Рядом с нами стоял кельнер из кафе «Шварценберг». Он узнал меня и, когда смолкли колокола, пожал мне руку.

– Это мать Фреда, – сказал я.

Он пожал руку и ей. Возвращаясь к машине, мы по-прежнему хранили молчание. Путь на Музеумштрассе тоже был долгим и замысловатым. Подъехав к дому, я взял сумку Хедер, и мы поднялись к квартире Фреда. Я отпер дверь и передал ключ Хедер. Медленными тихими шагами она обошла все помещения. Я следовал за ней. Только бы она сейчас не расплакалась, подумал я, мне бы не удалась роль утешителя. Она сказала, что хочет остаться одна. Я пошел к выходу. Но, сделав несколько шагов, обернулся:

– Если что-то возьмешь отсюда, пожалуйста, скажи мне, чтобы потом не пришлось из-за этого цапаться. – Она кивнула. – Случилось так, что мы наказаны оба. Я не хочу новых ссор. Все должно быть иначе.

Она растерянно взглянула на меня и пробормотала:

– Но почему наказана я?

Я поднялся к себе. Из «Вечерних новостей» узнал, что в траурном шествии участвовало не менее шестисот тысяч человек. На снимках, сделанных с вертолета, было видно целое море черных фигур, заполонивших все пространство от университета до Штефансплац со всеми прилегающими улицами и площадями. Где-то в десять вечера я выглянул в окно: в квартире Фреда все еще горел свет. Я позвонил Хедер и спросил, не принести ли ей бутылку красного вина. Прежде она охотно его пила.

– Нет, благодарю, – ответила Хедер. Кажется, она плакала. – Я поставлю бутылки у двери.

С двумя бутылками «Бордо» я спустился к квартире Фреда и прислушался, но за дверью все было тихо. Я поставил бутылки у порога, постаравшись сделать это достаточно громко, чтобы Хедер могла услышать. Не успел я подняться на свой этаж, как в подъезде выключили свет. Дальше пришлось двигаться в темноте. На лестничной площадке я перегнулся через перила и посмотрел вниз. Если бы Хедер открыла дверь, я увидел бы полоску света. После нескольких минут напрасного ожидания я удалился в свою квартиру.

Утро следующего дня я провел в студии. Снова и снова просматривал кадры, перед глазами бесконечно повторялась одна картина – как убивают Фреда. В три часа я заехал за Хедер. На ней была черная шляпа с шелковой вуалью, наполовину закрывавшей лицо. В остальном она была одета так же, как вчера. Увидев ее шляпу, я содрогнулся от ужаса. Ведь это был знак невозвратимой потери, а я все еще внушал себе, что несчастье можно как-то отвратить.

Я был против каких бы то ни было услуг со стороны Церкви и не хотел видеть у могилы Фреда священника. Коммерческого директора ЕТВ я попросил не оповещать сотрудников о времени погребения. Им и так хватало траурных впечатлений и переживаний в тот день, да и в последующие тоже. А лучше всего, думал я, если бы я стоял у гроба один. Но оказалось, что присутствие Хедер уже не мешало мне. Опасения, что это лишь усугубит мое мучительное состояние, не оправдались. Вскоре я даже почувствовал некоторое облегчение оттого, что она рядом. Так же как и я, она принадлежала Фреду. С того момента, как она появилась здесь, боль моя, вопреки ожиданиям, как будто немного утихла.

На Центральное кладбище мы прибыли на целых полчаса раньше назначенного времени. У главных ворот я купил два букета красных роз, мы немного проехались вокруг. Хедер впервые была в Вене. Однажды я прогуливался с Габриэлой по еврейской часта кладбища. В другой раз побывал здесь один, чтобы увидеть могилы знаменитых людей. А теперь мне хотелось показать Хедер, насколько велик весь некрополь. Поэтому я заплатил небольшую пошлину, и мы въехали в главные ворота. Привратник в черной униформе выдал нам карту кладбища. Я припарковал машину у главного зала торжественного прощания, и мы молча обошли несколько рядов надгробий. Скромные большей частью могилы выдающихся музыкантов, художников, писателей и ученых терялись в окружении пышных надгробий совершенно забытых политиков и генералов. Мы снова сели в машину, проехали половину кладбища по поперечной аллее в сторону церемониального зала у восточных ворот. Всюду, куда ни глянь, шли похороны. Проезжая мимо могил, вокруг которых стояли люди, я максимально сбавлял скорость, чтобы не помешать им. К моему удивлению, у дверей зала нас ждали несколько секретарш и техников из отдела светской хроники. Я представил им Хедер. Они говорили ей подобающие слова. Человек в черной униформе объяснил мне, что погребение откладывается на сорок пять минут. Мне было досадно, но кладбищенские работники просто разрывались на части. Едва человек в черной униформе успел предупредить меня, как его куда-то вызвали по рации, которую он держал в руке.

Вокруг собирались группы людей, пришедших на похороны. Каждую четверть часа из зала выходила очередная процессия. Гроб переносили в черный автомобиль, увешанный по бокам венками. После чего процессия медленно шествовала к месту захоронения. Впереди шел священник с ближайшими родственниками покойного, за ними – прочая родня, друзья и знакомые. Как только процессия сворачивала на аллею, в дверях появлялся новый священник и приглашал для прощания следующую группу. Мы с Хедер несколько раз обогнули здание и приглядывались к людям, стоявшим в ожидании церемонии. Вот уж никак не думал, что сумею настолько владеть собой. Вся эта помпезная обрядовость казалась смешной и какой-то фальшивой. «Я есть смерть, воскресение и жизнь. Кто верует в меня, тот живет, даже если умер».

Человек с маленькой рацией командовал целым отрядом гробоносцев, которые курсировали со своим грузом между зданием и машинами. Выяснилось, что многие группы дожидались торжественного погребения своих близких в самом зале, а там этот процесс затянулся более чем на два часа. Распорядителю приходилось то и дело выслушивать нарекания. Кто-то ему даже пригрозил:

– При таком бардаке на чаевые не надейтесь.

Распорядитель, сохраняя почтительную мину, отвечал:

– Простите великодушно, уважаемый. Мы делаем все, что в наших силах, и даже больше. Простите великодушно.

И он вновь поторапливал своих подчиненных.

Я заказал похороны по самому простому обряду. Как и было обещано, через сорок пять минут могильщики в серых спецовках выкатили навстречу нам ручную тележку. Один из них спросил:

– Вы родственники Фреда Фразера?

Фамилию он так и произнес – с отчетливым «а». Услышав утвердительный ответ, сказал, как учили:

– Просим прощения за некоторую задержку и выражаем свои соболезнования. Теперь мы в вашем распоряжении.

Они вынесли дубовый гроб и установили его на тележку. Распорядитель снял с боковой ручки номерок. Другой работник похоронной команды, к моему изумлению, возложил на гроб венок. Я прочитал надпись на ленте: «Нашему незабвенному сотруднику Фреду от ЕТВ».

Мы двинулись к могиле. Могильщики катили тележку, мы с Хедер шли за гробом, а за нами сотрудницы и сотрудники ЕТВ. Под обитыми железом колесами шуршали камешки. Хедер взяла меня под руку. Я посмотрел на нее, пытаясь увидеть сквозь вуаль глаза. Мы встретились взглядами, глаза у нее были сухие. Мы вышли на асфальтированную дорогу, ведущую к восточному участку, и через десять минут поравнялись с рядами свежевыкопанных могил с венками на глиняных бугорках. У одной из них могильщики остановились. Они поставили гроб на возвышавшийся над ямой помост. Потом встали рядом и уперлись взглядами в гроб. Поскольку с нашей стороны за этим ничего больше не последовало, один из них поднял голову и спросил, не хочет ли кто сказать какие-то слова. Я не был к этому готов. И все-таки произнес: «There will be no more tears in heaven. Good bye, Fred, good bye».[51]51
  И слез не будет больше в небесах. Прощай, Фред, прощай (англ.) – первая фраза – строка из песни Эрика Клэптона «Слезы в небесах».


[Закрыть]

И тут вдруг мои глаза затуманились слезами. Хедер прижалась ко мне. Я приобнял ее за плечи.

Один из могильщиков начал крутить ручку лебедки, и гроб стал медленно опускаться. Я слышал рыдания Хедер и плотно сжимал губы. Когда гроб коснулся дна, один из могильщиков выпрямился со словами:

– Упокой, Господи, навеки его душу!

– Аминь, – сказал другой.

Он наполнил какой-то сосуд землей, сверху положил лопатку и поставил все это рядом с нами. Я бросил свои цветы в могилу. Могильщик протянул мне лопатку с горстью земли. Я поднес ее к могиле и медленно высыпал на гроб. Хедер сделала то же самое. Мы отошли в сторону. Цветы и комья земли с глухим шумом усыпали фоб. Розы, гвоздики, лилии, тюльпаны. Какие-то падали на крышку, какие-то скользили мимо. Кладбищенские подошли к нам:

– Выражаем вам искреннее сочувствие.

Но ведь они уже выражали его перед погребением. Я не сразу понял, в чем дело. Только когда они шагнули к тележке, чтобы отправиться в обратный путь, я вспомнил о разговоре возмущенного господина с распорядителем. Я догнал могильщиков и вручил каждому по сто шиллингов. «Премного благодарны», – услышал я в ответ, после чего они со своей тележкой удалились хоронить следующего покойника по дешевому обряду.

Сотрудники ЕТВ еще стояли у могилы. Я признался, что не ожидал их появления здесь, и пригласил всех на ужин. Они в один голос вежливо отказались.

– Но я хотел бы устроить большое застолье в память Фреда.

Они поочередно попрощались с нами. Мы с Хедер остались у могилы одни. Глядя на гроб, я вспомнил слова Фреда: «Вот это да. Прибавление в семействе». Получилось все наоборот. Мне не верилось, что я больше никогда не увижу его. Хедер подняла вуаль. У нее были красные глаза, у меня, наверное, тоже. Мы долго смотрели друг на друга. Наконец я сказал:

– Поедем домой.

Она кивнула.

У самой двери квартиры Фреда я спросил, нельзя ли мне немного побыть здесь.

– Я сама хотела просить тебя об этом.

Хедер успела прибраться в квартире. Мы сели рядом на стулья из стальных трубок, обтянутых светлым полотном. Хедер сказала:

– Чудесная квартира. Ты сохранишь ее?

Я не мог ничего ответить. Знал только, что не в состоянии быстро освободить площадь.

– Можно, я закурю?

– Ладно уж. Лучше теплый дым, чем застарелый табачный дух. Я все утро безуспешно проветривала комнаты.

Я не чувствовал никакого неприятного запаха. Пепельниц не было видно. Хедер пошла на кухню. Вернулась она без шляпы. Принесла пепельницу, бутылку «Бордо» и два бокала. Я открыл бутылку и разлил вино. Мы подняли бокалы. Она долго не отрывала взгляд от моего лица.

– Курт, я давно хотела сказать тебе, но все не решалась позвонить. Даже когда ты приехал на Рождество в Лондон.

Я смотрел на нее и ждал разъяснений.

– Хочу поблагодарить тебя за то, что ты помог Фреду. Я уже не знала, что делать. Фред совершенно отдалился от меня.

Мне стеснило грудь, когда она это сказала. Я был настолько взволнован, что не мог ничего ответить. Но неужели надо было пережить Фреда, чтобы услышать эти слова. Я всегда надеялся услышать их от самого Фреда. Но теперь мне казалось, что на самом деле я ждал этого признания только от Хедер.

Мы пили вино. Я рассказывал Хедер о том, как лечился Фред. Потом – о нашей жизни в Вене. Хедер принесла сыр и белый хлеб.

– В холодильнике, – сказала она, – все покрылось плесенью. Я очистила его и купила кое-что свежее. Завтра возьми продукты к себе.

Я сделал бутерброды с маслом, а Хедер занялась сыром. Потом я открыл вторую бутылку вина. Я гладил и целовал ее руку. Поначалу она никак не отвечала на мою ласку, но и не противилась ей. Затем взяла мою ладонь и прижала ее к своей щеке.

– У тебя был кто-нибудь? – спросила она.

– В сущности, нет. А у тебя?

– Не знаю. Он женат. На молоденькой. Ничего хорошего я не жду.

Она разглядывала мои пальцы, играла ими. Передо мной был чужой человек. И все же пробудившиеся воспоминания настолько завладевали мной, что меня опять влекла к себе эта мягкая жаркая плоть. Вновь велико было искушение прильнуть к этому телу.

Поутру, проснувшись в своей квартире, я почувствовал запах Хедер. Он был у меня на губах, на пальцах. Я вдыхал его, закрыв глаза. Встав в половине десятого, собирался отвезти через два часа Хедер в аэропорт, а после ехать на работу. Я очистил несколько апельсинов и сунул их в соковыжималку. Потом пошел и купил в кондитерской сдобы. Возле овощного магазина продавали чилийский виноград, я взял килограмм. На лотке стояли узкие вазы с розами. Я купил лиловую. И вскоре со сверкающим, тяжелым от яств подносом спустился к двери Хедер. Я нажал на кнопку звонка. Никакой реакции. Вероятно, Хедер еще спала. Я позвонил несколько раз кряду – и вновь безрезультатно. Пришлось поставить поднос на подоконник и достать запасной ключ. Но прежде чем воспользоваться им, я позвонил еще пару раз. В комнате было чисто, никаких следов нашей вчерашней встречи. На кровати Фреда – голый матрац, а с краю – новый комплект белья. На письменном столе – записка.

«Дорогой мой и глупый экс!

В аэропорт я еду на такси. Не забывай следить за холодильником. Но прошу, не вспоминай о минувшей ночи. Нас связывает только одно – наш покойный сын. Хедер.

P. S. В ящике письменного стола я нашла фотографию. Я взяла ее с собой. Там вы с Фредом на реке Колорадо».