Текст книги "Венский бал"

Блуждая в поисках истины

Присутствие Хедер на похоронах Фреда принесло мне поразительное облегчение. Но после ее скоропалительного отъезда мои мучения стали еще тяжелее, чем неделю назад. Я так и этак кромсал и перекраивал пленку и не находил никакого решения, которое казалось бы мне убедительным. Самым естественным было бы сделать отправной точкой смерть Фреда и показать катастрофу в ретроспективе личной истории. Однако я знал, что ЕТВ будет всю жизнь тыкать мне в нос этим фильмом. Мишелю Ребуассону нужен был такой документальный фильм, какой он вправе был ожидать от меня – напряженный, динамичный, будоражащий нервы и в то же время с суховатым, трезвым комментарием, который не оставляет сомнения в том, что все изображенное – правда, и ничего кроме. Фред в таком случае стал бы просто деталью, фигурой маленького эпизода. Но разве катастрофа не была вместе с тем концом для тысяч человеческих судеб? А ведь с ними связано столько других судеб. Я был не единственным, кто пережил утрату – потерял сына, дочь, отца, мать или спутника жизни. Погибло много полицейских и сотрудников Службы безопасности. Один даже вне здания – во время демонстрации. Что, черт возьми, творилось в головах террористов? Как возникла у них маниакальная идея превратить Оперу в Освенцим? И почему? Мой материал не давал на сей счет никакой информации. Два террориста объявлены в розыск. Один – Файльбёк – уже давно, второй – чуть ли не в ночь бала.

После похорон Фреда я еще неделю работал с материалом, помучился и бросил. Мишель Ребуассон рвал и метал. Но на сей раз ему не удалось бы приневолить меня с помощью трудового законодательства. Я взял месячный отпуск. А потом, обещал я, вероятно, найду в себе силы заняться Кавказом.

Габриэла сказала мне, что и Ян Фридль погиб во время катастрофы. Я нашел его имя в списке. А в моем режиссерском плане, где было расписано распределение лож, он значился как гость фабриканта Рихарда Шмидляйтнера. Но того в списке не было. Возможно, он отлучался, чтобы встретить Катрин Пети. Я позвонил ему. Он меня знал. И знал о смерти моего сына. Несколько лет назад он потерял своего. Это было, как он сказал, его незаживающей раной, и до сих пор он терзает себя беспочвенными упреками. Мы договорились о встрече в кафе «Шварценберг». Это был стройный, спортивный мужчина с загорелым лицом и седыми висками. Этакий человек-монолит, который, казалось, родился бизнесменом. В нем не было ни грана искусственности. И хотя я заверил его, что разговор будет приватный, он никак не протестовал, когда я включил свой маленький магнитофон. Он счел это само собой разумеющимся. Шмидляйтнер доверял мне. Я почти не задавал вопросов и редко прерывал его. Частная и деловая сферы обладали для него одинаковым суверенитетом. Этой позиции он изменил, пожалуй, только когда заговорил о спутнице жизни Яна Фридля. Ее он ненавидел. Когда я менял кассету, он сказал:

– Прошу прощения, я талька дам указания шоферу.

Он вытащил телефон из внутреннего кармана пиджака и набрал заложенный в электронной памяти номер: «Мне придется задержаться. Передайте фрау Вайнштайн, что сегодня я уже не буду в офисе. Пусть отменит встречу с доктором Штерном. Я позвоню ему завтра в первой половине дня».

Он убрал телефон.

– Так на чем мы остановились? Ах да, коммерциальный советник Шварц.

И он снова разговорился. В какой-то момент у меня мелькнула сумасшедшая мысль, что Шмидляйтнер мог финансировать террористов, чтобы разом отделаться от вышедшего из-под контроля художника и флорисдорфского конкурента по хлебобулочному бизнесу. Но полная откровенность, с какой он рассказывал о Яне Фридле и советнике Шварце, развеивала это подозрение. И, однако, я поделился потом своими соображениями с Габриэлой. Она даже вздрогнула.

– Потише. Он затаскает тебя по судам, мало не покажется.

Вечером в день выборов я встретил ее в баре. У Габриэлы было дежурство. Она вбежала сама не своя и, остановившись, посмотрела на меня глазами, полными ужаса:

– Я уезжаю из страны!

В тот вечер она не раз повторяла эту фразу. Национальная партия становилась огромной силой. И хотя она не набрала абсолютного большинства, можно было не сомневаться, что этой партии поручат сформировать правительство. Социал-демократы получили меньше 25 % голосов. Габриэла выпила несколько бокалов шампанского.

– Ты это серьезно? – спросил я.

– Да.

– Куда же ты собираешься?

– В Соединенные Штаты.

– И что будешь там делать?

Она пожала плечами и уткнулась головой мне в плечо.

В дополнительном списке я нашел имя одного берлинского профессора. Судя по всему, он скончался позднее – от последствий теракта. Не знаю, почему мой выбор пал именно на него. Скорее всего, просто случайность. В справочной междугородной сети я узнал его берлинский номер. На мой звонок ответила женщина, по голосу можно было догадаться, что она в подавленном состоянии. Я представился. Она сказала, что не настолько оправилась от горя, чтобы беседовать с журналистом. Я заверил:

– Мною движет вовсе не профессиональный интерес. В Опере погиб мой сын Фред. У меня просто душевная потребность поговорить с людьми, которые тоже потеряли близких.

Женщина ответила не сразу.

– Я здесь случайно, – сказала она, – мне надо все разобрать в квартире моего отца. А вообще я живу во Франкфурте.

– Вы позволите мне приехать во Франкфурт?

– В этом нет необходимости. Через четыре дня я буду в Вене. Там живет моя сестра. Мы должны решить вопрос с наследством.

Она дала мне телефон сестры.

– Ваш отец был на балу один?

– Нет, со мной и моим мужем. Но мы ушли раньше.

Спустя пять дней мы встретились с Клаудией Рёлер в молочном кафе Городского парка. Она оказалась моей ровесницей и очень привлекательной. Лицо человека с мягким характером. Но на меня она смотрела недоверчиво. В глазах читался вопрос: «Что надо от меня этому типу?» Я рассказал ей о Фреде и о том, как до сих пор не могу примириться с мыслью о его смерти. Она стала слушать меня внимательнее. Мало-помалу ледок недоверия растаял. Она задавала все новые вопросы. Порой они смущали меня. Ей хотелось узнать, как зародилась во мне эта всепоглощающая отцовская любовь. Именно так – навязчивая. Я признался, что раньше почти не уделял внимания Фреду. Потом рассказал о разводе, И она вдруг спросила, не страдал ли Фред оттого, что я смотрел на него как на создание рук своих. Боже, подумал я, откуда она это знает? Домой я вернулся с чистой пленкой. На следующий день мы увиделись там же и в тот же час. Стояла прекрасная предвесенняя погода. Клаудиа Рёлер предложила прогуляться. Мы медленно двинулись вниз по набережной вдоль парапета и от моста возле отеля «Хилтон» дошли до так называемого Венского затвора – помпезно оформленного входа в туннель, через который река Венка течет в сторону Карлсплац. Потом повернули назад. Мой диктофон был прикреплен к верхнему кармашку пиджака. Иногда она останавливалась и брала меня за руку, чтобы показать, как останавливался посреди улицы ее отец. Мне хотелось думать, что это делалось не только для наглядности. На набережной были ниши с каменными скамьями. Мы присели, и она взяла у меня сигарету. Ведя свой рассказ, Клаудиа редко смотрела на меня. Кончиком туфли она механически передвигала лежавший на земле обломок ветки. Когда она заговорила о смерти отца, в ее глазах блеснули слезы. Лицо раскраснелось, но Клаудиа продолжала рассказ. В конце она призналась, что рада нашему разговору, это позволило ей излиться, и она чувствует облегчение. Я спросил:

– А откуда эта всепоглощающая любовь к отцу?

Она рассмеялась. Но ее лицо тут же приняло серьезное выражение. Она посмотрела на меня и тоже спросила:

– Мы еще увидимся?

Я дал ей свой номер телефона. Но она не пожелала дать мне свой, франкфуртский.

– Я мог бы его найти, – сказал я.

– Да, могли бы. Но не станете этого делать.

До сего дня я жду звонка от нее. Я несколько раз прослушивал пленку с записью ее рассказа. Меня глубоко тронуло то, как она говорила о своем отце. И тут впервые я подумал о том, что из этих записей и истории Фреда могу сделать книгу.

В подземном переходе на Карлсплац навстречу мне шли двое молодых полицейских. Того, что выше ростом, я узнал. Это был тот самый неуклюжий парень, которого я вставил в анонс перед трансляцией бала. Фред сделал мне два варианта, но посоветовал: «Возьми первый. Он позабавнее».

Когда мы уже разминулись, мне вдруг стало интересно: что думает обо всем случившемся полицейский? Каково ему пришлось в ту ночь? Я вернулся и заговорил с молодым человеком. О том, что работаю на ЕТВ, я намеренно умолчал. Я назвался английским журналистом и сказал, что пытаюсь понять, кто стоит за событиями той трагической ночи, когда в числе погибших оказался и мой сын.

– Ваш сын? – удивился он и, чуть помедлив, сказал: – Сочувствую.

Только одно это слово: «Сочувствую». Я не знал, как вести разговор дальше. Тут он полюбопытствовал, откуда я так хорошо знаю немецкий.

– Мой отец родился и вырос в Вене.

– Интересно, – заметил он. – Так сказать, визит на родину?

– Не совсем. Я вырос в Лондоне.

– Ах, в Лондоне. Это крупный город. Больше Вены?

– Да, намного.

– Стало быть, и проблем навалом. Наркота и прочее. У вас в Лондоне много наркоманов?

– Да, к сожалению. Больше, чем в Вене.

– Мне-то и здесь их хватает. Пройдитесь по переходу, сами увидите.

Он оглянулся в сторону спуска к метро линии 4, где несколько юнцов расположились прямо на полу. Его напарник не проронил ни слова. Он переминался с ноги на ногу и слушал наш разговор.

– Я хотел вас кое о чем спросить.

– Пожалуйста.

Он приветливо кивнул и повернул голову вполоборота, будто был туговат на ухо. Его профиль имел два резких выступа: длинный нос и выпиравшую верхнюю губу.

– Я бы охотно взял у вас интервью. Как вы пережили это катастрофическое событие? И что вы думаете об этом?

– Нет, избави Бог, этого я не могу.

– Не можете?

– У нас есть указания. Вам надо обратиться в пресс-центр Управления федеральной полиции. Но они вам наверняка подыщут кого-нибудь другого.

– Почему? Никакой закон не запрещает говорить с вами при условии, что вы сами не возражаете.

– Нет, так нельзя. Извините, нам сейчас надо на задание. Я не могу тратить время на разговоры. Но завтра я свободен. Вы позвоните, и я вам обстоятельно объясню, почему не могу давать никаких интервью.

Он назвал свое имя – Фриц Амон. И оставил номер телефона. Полицейские пошли своей дорогой. Мне казалось, что удалялись они поспешнее, чем двигались мне навстречу. Второй полицейский так ничего и не сказал.

Вечером я размышлял о том, как лучше разговорить этого парня. У моего знакомого был дом в Брайтоне, который он иногда сдавал. Я мог бы предложить полицейскому с женой, если, конечно, у него есть таковая, провести отпуск на взморье. Но на следующий день выяснилось, что я зря ломал голову.

Фриц Амон сообщил мне в телефонном разговоре:

– Ясное дело, я вас проинформирую. Только напарник об этом знать не должен. Он у нас новенький. И я пока не знаю, можно ли на него положиться. Может, зайдете ко мне?

Договорились, что к обеду я навещу Амона в его квартире. Он жил на Реннбанвег, по ту сторону Дуная, в огромном комплексе государственной застройки, подъезд 16. Из предосторожности я захватил с собой старую визитную карточку с шапкой Би-би-си. Он либо ждал меня за входной дверью, либо наблюдал за моим приближением из окна, поскольку дверь открылась, как только я прикоснулся к кнопке звонка. Фриц Амон проводил меня на кухню и познакомил с женой. Она выглядела на несколько лет старше него и потряхивала светлыми кудряшками химической завивки. На комоде против кухонного стола стоял включенный телевизор. Передавали какую-то викторину из Германии.

– Как вас зовут-то?

– Фразер. Курт Фразер. – Я произнес свою фамилию через «а», как ее огласили на похоронах Фреда. Затем протянул свою визитную карточку. Он долго ее рассматривал, а потом взглянул на жену.

– Это телевидение, что ли?

– Да. Но ваш голос я не буду давать в эфире, – сказал я, доставая магнитофон. – Это так, для памяти.

– Так вы хотите записать разговор?

Он покачал головой и посмотрел на жену, занятую стряпней.

– Да, но, как я уже сказал, это для моих приватных целей, но никак не для телевидения.

– Английского-то? У нас все равно никто его не смотрит. Так что, если надо, можете спокойно использовать.

Он повернулся к жене:

– Как думаешь? Никто не увидит? Или что?

Она окунула шницель в горячий жир и покачала головой:

– Да уж вряд ли кто.

Мы сели за письменный стол, накрытый на трех едоков.

– Пивка не хотите? Кристль, принеси, пожалуйста, две бутылки. А что вас, собственно, интересует?

– Как вы пережили все это? Должно быть, вам туго пришлось.

– Не то слово. Жуть! За все время службы мне такое и не снилось.

Я взглянул на телевизор.

– Можно выключить звук?

– Ясное дело.

Он взял пульт, и телевизор затих. Хозяйка принесла две бутылки пива. Затем – мясной суп с мелко нарезанным омлетом. Я прирос к спинке стула, когда она наполняла мою тарелку. В углу над кухонным столом висела пустая подарочная коробка. Фриц Амон проследил мой взгляд.

– Это мне к пятилетию службы преподнесли.

Фриц Амон заработал ложкой и при этом начал свой рассказ о том самом дне, который перешел в ту самую ночь. Я включил магнитофон. О своей жене он говорил, не обращая на нее внимания. Иногда его взгляд задерживался на картинке, возникшей на экране, и он ненадолго прерывался. Похоже, он любил приврать. Я не был уверен, что он и в самом деле нашел палец. Хотя Бог его знает. А то, что он мог присутствовать при разговорах высокого начальства, казалось мне просто неправдоподобным. Возможно, он знал об этом из рассказов того самого сослуживца, которого называл «старшим напарником». А что касается Общества помощи иностранном, то на сей счет я узнал много нового. Правда, я слышал о смерти одного из демонстрантов, но в то время, когда это произошло, был слишком поглощен югославской темой, а позднее – подготовкой к трансляции бала в Опере. Свидетельства Фрица Амона больше всего пригодились бы мне, если бы удалось доказать, что к теракту в Опере действительно причастно Общество помощи иностранцам.

Он разрезал шницель на продольные ломтики, а потом, к моему удивлению, ловко поделил их на части, даже не сдвинув с места. Его тарелка напоминала рекламную картинку для детей, страдающих отсутствием аппетита. Первым делом он съел боковые куски, имевшие небезупречную геометрическую форму. После чего методично расправился с прямоугольником из идеальных мясных квадратиков. Когда я перематывал пленку, он использовал паузу для того, чтобы послушать телевизор. Но как только я приводил диктофон в рабочее состояние, он убавлял звук. Странное дело – чем больше Фриц Амон входил во вкус своего устного повествования, тем симпатичнее он мне казался. Пока не заговорил о политике. Напоследок он пригласил меня зайти в гости еще раз. И я, пожалуй, зайду. Во всяком случае – до публикации книги.

В газетах появились фотографии Файльбёка и человека, которого сообщники называли Инженером. Родители Инженера жили в Бургенланде. Мне они дали от ворот поворот. Запретили приезжать, отказали в любой информации. Голос матери мне удалось услышать по телефону. Но она тут же передала трубку мужу.

– Оставьте нас в покое! – гаркнул тот, на чем разговор и закончился.

С родителями Файльбёка повезло больше. Мне было позволено посетить их. Они жили в одном из муниципальных домов Хернальса. Отец Файльбёка – осанистый мужчина с курчавой темной шевелюрой. Он работал на мотостроительном заводе.

– Я всю жизнь был за социалистов, – сказал он. – Но теперь баста.

Мать оказалась женщиной благовоспитанной, с хорошими манерами. Работала в мобильной службе по уходу за престарелыми и немощными.

– Я совершила большую ошибку, – сокрушалась она. – Сболтнула полицейским, что у Карла в подвале имеется шкаф. Они взломали его и конфисковали все содержимое. Теперь он не может вернуться, ведь они арестуют его.

Она не допускала мысли о смерти сына, который пропал почти два года назад.

– К теракту в Опере Карл наверняка не имеет никакого отношения, – сказал отец. – Он бы ни в жизнь такого не учинил. Карл – человек исключительно порядочный, только вот попал в плохую компанию. И ведь хотел вырваться, да поздно было. Полиция говорит, террористы ему палец отрезали. Вот до чего. Прямо муллы какие-то. Он и к дому-то боится близко подойти.

– Не надо мне было говорить про шкаф, – вновь запричитала мать. – Все, что они там нашли, могут использовать против него.

Муж попытался успокоить ее:

– Ты даже не знаешь, что было в шкафу-то. Мы понятия не имели, что он водился с этими террористами. Правда, он хотел вытурить инородцев. Ну и что тут такого? Я тоже хочу. Посмотрите, кто у нас ходит по улицам. Слова на немецком не услышишь. Я всю жизнь был за социал-демократов. Но теперь баста. Они продают своих людей.

Фрау Файльбёк устремила на меня умоляющий взгляд:

– Вы сумеете найти Карла? Прошу вас, найдите его.

– Вы можете дать мне какие-то зацепки?

– Не знаю… А вы ничего не скажете полиции?

– Нет.

– Он журналист, – вмешался муж. – Не ихнее дело держать язык за зубами.

– Обещаю, что дальше меня информация не пойдет.

Фрау Файльбёк посмотрела на мужа. Похоже, ему не нравилось намерение жены, но он и не стал ей мешать, когда она стала осторожно излагать кое-какие подробности, все еще неуверенно поглядывая на супруга.

– Недавно мы освободили квартиру Карла. Какой смысл платить деньги, если он не живет в ней. Полиция перевернула там все вверх дном. Я разбирала вещи, стирала и гладила. И тут в кармане пиджака нашла записку. Вроде описания какого-то маршрута где-то за границей. Муж даже атлас листал, но ничего выяснить не удалось. Об этом мы никому не говорили. И кроме того, мы решили, что если бы он действительно находился там, то этот листочек взял бы с собой.

– Можно посмотреть?

– А вы не разболтаете? – спросил Файльбёк.

– Нет, обещаю вам.

Он подошел к столу и поднял верхнюю доску, которая, видимо, служила для удлинения столешницы. Внизу лежал лист бумаги. Текст, похоже, был напечатан на лазерном принтере.

От Сантаньи – два километра в сторону Феланича.

Потом проселком налево.

На перекрестке – пальма.

Потом еще два километра.

Я знал оба упомянутых здесь населенных пункта, так как один из первых моих отпусков провел с Хедер в этой местности.

– Это на Мальорке. Я поеду туда.

– На Мальорке? Это не так уж далеко! – Фрау Файльбёк задумчиво помолчала. – Но что вы там собираетесь делать? Вы ведь найдете Карла?

Этот вопрос немного смутил меня. Я не рассказывал им о Фреде. И понятия не имел, что буду делать с этим типом, если он мне повстречается. Разумеется, я поговорил бы с ним. А потом, скорее всего, сдал бы полиции. Но им я не мог этого сказать.

– Он будет снимать для телевидения, – сказал господин Файльбёк. – Теперь я знаю, где это, и могу сам поехать.

Он забрал записку.

– Не хочу препятствовать вашим планам. Но, возможно, вы знаете своего сына не так хорошо, как думаете.

– Перестаньте. Мне Карл не сделает ничего плохого. Мы не всегда понимали друг друга. Я – старый соци. Но Карл был прав. Он учился и разглядел всю гадость раньше меня. Только вот связался не с теми людьми.

Господин Файльбёк вышел на кухню и вернулся с двумя бутылками сливовицы.

– Это вам. А вы – молчок. Договорились?

Я не хотел брать бутылки, но он всучил мне их, можно сказать, силой.

Уже в передней он сказал:

– Я не нуждаюсь в услугах полиции. Если Карл замешан в этом деле, я убью его. Если нет, ему не место за решеткой.

Я обещал родителям приехать на несколько дней в Лондон. Но поездка на Мальорку не терпела отлагательства. Я позвонил в Лондон и сказал, что буду на неделю позже. Отец был возмущен результатами выборов:

– Преступники наверняка из правых радикалов. Как люди могут голосовать за правых?

В конце разговора он не преминул посоветовать:

– Возвращайся-ка ты в Лондон. Я уж точно больше не увижу Вену.

– Я думал, ты приедешь в мае.

– Встречу отменили. Сейчас есть дела поважнее, чем прием для эмигрантов.

Текст записки Файльбёка я запомнил, однако не был уверен, что и в самом деле застану его на Мальорке. Маршрут был составлен по меньшей мере полтора года назад. Я предполагал, что им пользовались для давних встреч с испанскими или французскими правыми радикалами. Однако попыткой не стоило пренебрегать. Чем ближе я подходил к цели, тем больше нервничал. В Сантаньи я совершил, как догадался позднее, серьезную ошибку. Мне надо было сразу отправиться в отель, а я, вместо того чтобы в муниципальном управлении или хотя бы в баре узнать, где можно остановиться, сразу двинулся в сторону Феланича, ориентируясь по дорожным указателям. Моя сумка не слишком оттягивала плечо. В ней были только полотенце, плавки, нижнее белье, магнитофон, восемь кассет и маленький фотоаппарат. Но я не учел, что, коль скоро я нигде не остановился, меня никто и не хватится, если я не вернусь.

Дорога становилась все уже, по обе стороны тянулись сложенные из камней стены. За ними виднелись бесчисленные миндальные деревья. В некоторых окруженных стенами садах разгуливали на воле свиньи. Они глодали кору миндальных деревьев. Куда ни глянь, ни одной человеческой фигуры. А время было уже за полдень. Солнце не только светило, как в Вене, но и припекало. Изредка проезжали автомобили. Водители не сразу могли меня заметить, так как дорога петляла. И мне приходилось прижиматься к стене. Примерно через полчаса моего пешего похода я увидел с левой стороны одинокую пальму, здесь дорога разветвлялась. Я огляделся и пошел по каменистому проселку. Но и он был стиснут стенами, правда перед ними росли кусты. Местами дорогу преграждали целые заросли. Машины тут, надо полагать, давненько не ездили. Во всяком случае следов от колес я не обнаружил. Чем дольше я шел, тем более зловещей казалась мне местность. Я то и дело останавливался, чтобы оглядеться и прислушаться. Где-то вдалеке блеяли овцы. Однако миндальные деревья затрудняли обзор. Двигался я очень медленно и прошел, наверное, уже не меньше часа, когда путь мне преградило поваленное дерево. Я перелез через него и продолжал плестись дальше. Дорога сворачивала вправо. Я осторожно выглянул из-за угла стены. Совсем близко стояли два дома: маленькая лачуга и в двадцати метрах от нее каменное строение с плоской крышей. На лужайке торчали какие-то светлые колонны и обрубки колонн. Когда яростное солнце немного успокоилось, я начал приглядываться. Оба дома казались пустующими. Оконные ставни были закрыты.

Я собрался с духом и пошел к большому строению. Колонны, мимо которых я прошагал, оказались кернами, или столбиками выбуренной породы. Перед домом была терраса. Я поднялся по двум ступенькам и еще раз огляделся. Потом постучал в деревянную дверь. В ответ – ни звука.

– Есть тут кто-нибудь?

Тишина. Я мобилизовал весь свой скудный запас испанских слов.

– Permiso? Hay alguien?[54]54
  Можно войти? Кто здесь? (исп.)


[Закрыть]

Я прошелся вокруг дома. Все ставни были закрыты. Никаких признаков жизни. Я постучал еще раз и громко спросил:

– Permiso?

Тогда я взялся за ручку, дверь оказалась незапертой. Я толкнул ее, продолжая стоять на террасе. Только порог отделял меня от просторного помещения с высоким потолком. Прямо напротив двери – окно. Справа – лестница, ведущая на антресоли, под которыми находилось какое-то другое помещение, возможно, там была кухня. Еще я разглядел небольшую полку с книгами, высокое плетеное кресло, плиты пола. Через полуоткрытую дверь я не мог видеть правой половины комнаты. Я поставил сумку на пол и шагнул в дом. Справа стоял большой круглый стол, на нем – немытые стаканы и чайник. Под антресолями действительно была кухня. Дверь оставалась открытой. На маленьком столике полно грязной посуды – тарелки, кастрюли, ложка, вилка и нож. И тут я понял, что надо немедленно уносить ноги. Но было уже поздно. И оглянуться не успел, как за спиной услышал тихий голос:

– Поднимите руки и не оборачивайтесь.

Я вздрогнул и тут же поднял руки. Голос доносился с антресолей.

– Что вам здесь надо?

Значит, у меня есть шанс, подумал я. Он говорит со мной. А пока говорит, стрелять не будет.

– Вы Карл Файльбёк? Я пришел от ваших родителей. Я обещал им никому ничего не говорить, если найду вас.

– Не полощите мне мозги, господин Фрэйзер. Думаете, я не видел вас по телевизору?

– Да, я журналист. И тем не менее я обещал вашим родителям молчать.

Я подумал: почему бы не обернуться? Может, у него нет оружия? Он начал спускаться по лестнице. Я медленно повернул голову в его сторону. Окрика не последовало. Но я увидел направленный на меня ствол пистолета. Однако его держал вовсе не Файльбёк. Короткая белесая борода, впалые щеки, воспаленные глаза. Это был Инженер.

– Как вы меня нашли?

– Записка в пиджаке Файльбёка.

– Файльбёк – покойник. Да и вы скоро отправитесь вслед за ним.

– Если вы сделаете это, вам самому будет крышка. Есть люди, которые знают, где я. А ваше фото попало и в испанские газеты.

– Тогда будет два трупа. Или как?

– Я мог бы помочь вам найти более надежное пристанище. У меня есть верные люди во многих странах.

– Так вы ради этого сюда пожаловали?

– Нет, я хотел разыскать Файльбёка.

– Чего вам от него надо?

– Хотел просто поговорить с ним. Но можно и с вами. У меня сын погиб во время вашей акции.

– Меня там не было.

– Тогда вам нечего опасаться.

– Но я был одним из них.

Я заметил, что его бьет дрожь. Он приказал мне сесть в плетеное кресло. Затем попятился к двери, держа меня под прицелом. Он взял мою сумку. Когда захлопывал ногой дверь, едва не упал на пол. Он вытряхнул все содержимое и обследовал боковые карманы. Сквозь щели закрытых ставней все же пробивался какой-то свет, и в комнате было не так темно.

Он выглядел настоящим доходягой, который не спал целую вечность. Выдвинув на середину комнаты стул, он уселся напротив меня, ближе к двери. Руку с пистолетом опустил. Какое-то время мы молчали. Потом он спросил:

– Ну и что будем делать?

– Вы расскажете мне, почему вы убили моего сына Фреда.

– Да не убивал я, черт побери!

Вновь тягостное молчание. Он начал расхаживать по комнате. Иногда его пошатывало, как при головокружении. Он снова сел. Щека под левым глазом дергалась в тике.

– Когда они явятся?

– Скоро.

– Пристрелить вас сейчас или подождем, пока они не придут?

– Если честно, они не придут. Никто не знает, что я здесь.

– Никто?

– Здесь может появиться отец Файльбёка, да и то не скоро.

Он опять начал ходить из угла в угол, останавливаясь у окон фасада, чтобы сквозь щели выглянуть наружу. До самого вечера он не произнес ни слова. На мои вопросы не отвечал. Когда я попытался встать, он направил на меня пистолет. Время от времени прикладывался к чайнику. Электричества в доме не было. Над столом висело металлическое кольцо с огарками свечей. Я приметил их и на книжной полке, и на маленьком столике возле моего кресла. Справа от входа была еще одна дверь, ведущая в смежную комнату.

Когда стало темнеть, он спросил:

– Есть хотите?

– Хочу.

– Сварите картошку на кухне.

Он сел поближе к столу. Оттуда ему видна была кухня. Когда я встал, он предупредил:

– Близко не подходить.

Вдоль стены я прошел на кухню. Там тоже было темно. К блюдцам прилипли восковые бугорки огарков. К стене крепился баллон с пропаном. Я щелкнул зажигалкой над газовой горелкой. На полу – кучка картошки. Рядом – наполовину опустошенный мешок с миндалем. На полке – несколько стеклянных банок с маринованными маслинами. Больше никаких съестных припасов. Водопроводный кран не работал. Инженер сказал:

– Дождевой колодец за железной дверью.

В капитальной стене была белая крашеная дверца метровой высоты с тяжелым засовом. Я открыл ее и увидел ворот с канатом. Я начал поднимать ведро. Оно появилось не очень скоро. Видимо, вода была довольно глубоко. Я отцепил ведро и поставил на пол. Мне бросились в глаза какие-то железные прутья, торчавшие из стены за дверцей. Я поставил картошку на плиту. Пока она варилась, мне нельзя было покидать кухню. Из комнаты послышался голос Инженера:

– Куда вы можете меня переправить?

– Возможно, в Аргентину.

– Как вы собираетесь это сделать?

– Пока не знаю. Но это можно организовать.

– Чего хотите взамен?

– Правды.

Он снова умолк. Когда картошка сварилась, стало совсем темно. Я вынужден был оставаться на кухне. Он сказал:

– Через пять минут отбой.

Я очистил две картофелины и попил колодезной воды, затем спросил:

– Соль здесь есть?

Он не ответил. Не успел я доесть вторую картофелину, как услышал приказ:

– А теперь в колодец!

В его руке снова блеснул пистолет.

– Я никуда не убегу. Заприте меня где-нибудь. Только не в колодце.

– В колодец! – снова крикнул он.

Ствол был нацелен прямо мне в лоб. Я открыл дверцу, нащупал канат и холодные железные скобы и спустился в холодный мрак. Он тут же закрыл дверцу и щелкнул засовом. Я подумал, что это конец. Снизу тянуло холодом. Я слышал удаляющиеся шаги Инженера. Потом все стихло. Через какое-то время он снова начал ходить. Иногда позвякивала посуда. У меня заныли ноги, упиравшиеся в железные прутья. От напряжения ломило руки. Меня знобило. Я ощупывал стену. Зажигалку я оставил на кухне. В карманах не нашлось ничего, что могло бы пригодиться в этой ситуации. У железной дверцы был узкий выступ. Я снял туфли и поставил их на него. Потом сунул носки в туфли и полез вниз, цепляясь за скобы. Одной ногой я болтал в темном пространстве, пытаясь коснуться воды. Внизу колодец был намного шире, чем наверху. Стены гладкие. Никакого уступа, чтобы можно было сесть. За спиной висела веревка. Вот и все, что я мог нащупать.

Я полез наверх и надел носки и туфли, затем присел на выступ, на котором они лежали. Ступнями я опирался на железки, спиной – на дверцу. Я начал изо всех сил давить на нее, но она не поддавалась. В доме стояла гробовая тишина. Я растирал тело руками. Потом сделал из каната петлю, просунул в нее ногу, а конец прикрепил к крюку. Так можно было избежать падения, если бы меня сморил сон.

Но уснуть не удавалось из-за холода. Хотя временами накатывала дремота. Я снова начал растирать туловище. Надо было продержаться всю ночь. Поскольку я не мог уловить ни малейшего звука, меня мучила страшная мысль о том, что Инженер просто сбежал.

Позднее я снова услышал шорохи. Они доносились с антресолей, а потом из комнаты. Вероятно, Инженер перетаскивал какие-то вещи. На антресоли он поднимался несколько раз. Когда он опять спустился в комнату и, возможно, сел за стол, мне показалось, будто он листает книги. Потом он пришел на кухню и поставил на плиту воду. Через какое-то время послышалось журчание, – скорее всего, он наливал чай. Затем за моей спиной загремел засов, и дверца распахнулась.