Текст книги "Интенсивная терапия (сборник)"

Молодая женщина смотрела на сгустившиеся за окном метельные сумерки и ждала прихода Ильи. Ждала присутствия, но не теплоты. Отношения с мужем нельзя было назвать плохими, они почти перестали существовать. Он жил своей жизнью, она – своей. «Как дела на работе?» – «Нормально». – «Как здоровье дочки?» – «Без перемен». Это напоминало перекличку «пароль – отзыв», и ничего за этими фразами не было: ни ее интереса к его работе, ни его заботы о ребенке. Муж служил декорацией, не более, но как ни странно, эта декорация помогала разыгрывать действо на сцене.

Девочка закряхтела, Катя подошла к кроватке. Постепенно тихие всхлипывания переросли в отчаянные рыдания. Судороги!

Женщина бросилась к пузырьку с лекарством и едва нацедила пол-ложечки. «Сейчас закроется аптека, а впереди еще ночь, – лихорадочно соображала она, – придется бежать с Машкой, Илью ждать безнадежно». Мать быстро натягивала одежду, ругая себя за то, что не запасла лекарство. Судороги безжалостно скрючивали тело малышки, она захлебывалась в крике.

Нил столкнулся с ними на лестнице.

– Ты куда? – Он недоуменно смотрел на растрепанную соседку с разрывающимся от крика свертком в руках. – Что-то случилось?

– Ребенку лекарство, я в аптеку… – невнятно пролепетала Катя.

Вид у нее был такой, что тронул бы и каменное сердце. А у Нила сердце было самое обыкновенное, поэтому он предложил:

– Давай я сбегаю.

– Возьми рецепт, – сразу согласилась соседка, сунув ему в руку бумажку.

Нил бежал в незастегнутой куртке по развязшему от мокрого снега Невскому, мимо светящихся окон кафе и магазинов. Машины, скользкие, как рыбки, сбивались в косяки на перекрестках, а он с огромной скоростью рассекал сырой, по-подвальному затхлый питерский воздух.

В аптеке Нил из любопытства спросил:

– От чего лекарство?

– Противосудорожное.

– Зачем оно ребенку?.. – протянул он, начиная что-то подозревать.

– Папаша, врач знает, что выписывать! – Фармацевт спешила закрыть входную дверь.

Запыхавшийся Нил передал пузырек соседке и невольно замешкался. Он оглядел знакомую комнату Марии Васильевны и заметил, что Катя почти не меняла обстановку. Все так же белели кружевные салфетки, бегемотом возлежал обшарпанный кожаный диван, а по углам застенчиво таились тонконогие этажерки. Только теперь повсюду валялись пеленки и ползунки.

Дрожащими руками Катя влила в раздираемый криком рот вторую ложечку, и Маша начала потихоньку успокаиваться.

– Что с ней?

И кто его дергал за язык?!

Катя отвернулась, собираясь с духом, потом глухо отчеканила:

– У нее тяжелая врожденная болезнь…

Вот тут бы ему взять да и уйти, а он снова ляпнул то, о чем думал:

– Она не видит?

– Да, да, не видит и расти перестала, хотя ей скоро полгода. – Катя выдохнула эти слова и как-то сразу обмякла. – Поначалу мы ничего не знали, до трех месяцев она вела себя как все дети. В роддоме врачи не заметили отклонений. И вдруг свекровь заподозрила, пригласила знакомого педиатра. Дальше пошло-поехало – одно не в порядке, другое…

Нилу стало неловко, он потихоньку двинулся к двери, мысленно ругая себя: «Какое тебе дело, чего суешься в чужую жизнь?»

– Не уходи! – Катя умоляюще посмотрела ему вслед. – Посиди немного.

Он покорно вернулся и сел у стола. «Кажется, я влип».

– Понимаешь, мне почти не с кем об этом поговорить. Тихо схожу с ума, а муж делает вид, что все в порядке. И я изо всех сил делаю вид… но это не всегда удается. – Крошечная батистовая распашонка треснула в ее руках пополам. Катя горько усмехнулась. – Я не жду ни от кого жалости, просто хочу почувствовать, что еще жива, и жива не напрасно. Хочешь чаю?

– Давай, – обреченно кивнул Нил.

Катя поставила ему чашку и, взглянув на часы, подумала, что будет неплохо, если Илья сегодня задержится дольше обычного.

– А может, это и правильно. Сильные живут своей жизнью, а убогие – своей. – Она опустила голову. – У меня такое ощущение, что нас с Машей вытесняют в невидимую резервацию. Несчастье отпугивает людей, они боятся, что оно переползет на них как лишай. А впрочем, я не имею права жаловаться. И ты меня не жалей, просто посиди за компанию, а то грустно сегодня как-то.

Нил понял, что бедняжка в этот вечер особо нуждается в паре свободных ушей, и щедро их предоставил. В его душе шевельнулось смутное подозрение, что все их предыдущие разговоры и встречи не так уж случайны. Это было удивительно и непонятно. Она ведь не походила на женщину, за которой хотелось бы поухаживать. Скорее, потерянная мамаша, которая повсюду таскается со своим младенцем. Как теперь выясняется, тяжело больным.

Еще тогда, в кафе, Нил почувствовал в ребенке какую-то ненасыщенность жизнью. Он бросил взгляд в кроватку: красивое кукольное личико девочки застыло во сне. Маленькое, почти ненастоящее существо мучилось, едва начав жить. В этом было что-то чудовищное.

Катя подошла к спящей и слегка поправила одеяло.

Нил поймал себя на мысли, что кроватка выглядит так, словно принадлежит веселому малышу: яркая драпировка, разноцветные погремушки, мигающая елочная гирлянда, так и не убранная через месяц после Нового года.

– Иногда мне кажется, что жизнь Машеньки только и подпитывается моей энергией. Она настолько слаба, что мне страшно оставить ее даже на час. Она как-то сразу вся остывает, и я боюсь, что уже не успею согреть эти крошечные ручки…

Нил думал, что, наверное, так бывает жалко птицу с перебитыми крыльями. Катя была очень похожа на такую птицу – еще живая, но уже обречена, – и потому он слушал ее до упаду, выпил три кружки чая и ушел спать с чугунной головой.

Муж и в самом деле явился ночевать заполночь, когда перестали ходить троллейбусы.

Илья считал несчастье заразным и оттого не целовался с ним и старался близко к себе не прижимать.

Институт биологического профиля, где он подвизался, также переживал не лучшие времена. Впрочем, как и многие другие академические учреждения. За границу уезжал каждый, кто находил такую возможность. Остальные сотрудники готовились к постановке балета. Да, это была та самая правда, которая не является бредом сумасшедшего!

Дело в том, что директор института в молодости работал балетмейстером. Потом он окончил университет и, обладая недюжинным талантом администратора, быстро прошел путь от рядового сотрудника до завлаба и так далее. Но осталась у него одна слабость – тянуло человека к искусству.

И вот однажды, а точнее в 1987 году, силами академического коллектива поставил он к Новому году балет на античную тему. К первой постановке готовились особо. Лаборантки в рабочее время перешивали белые халаты на туники, аспиранты рьяно репетировали паде-де, а убеленным сединами профессорам отводились достойные роли философов древности. Надо отдать должное директору – он и сам с удовольствием предавался танцу. На фоне нарастающего развала в науке, пожалуй, это было лучшее, что он мог сделать.

Спектакль, к слову, прошел с блеском. Была приглашена элита из университета и ведущих научных учреждений города. Как они рукоплескали! «Трудно гекзаметром выразить радость момента!» – перефразируя одну из реплик героев. О, блестящие танцоры того незабываемого действа, где вы теперь?

Потом последовали еще спектакли. Одну из постановок даже снимало ленинградское телевидение. Хореографическая слава института разрасталась.

Илья обычно подтанцовывал во вторых рядах, хотя в душе ненавидел эти феерии. Отсутствие необходимых для работы реактивов и препаратов не компенсировалось для него живописной ролью щитоносца. Он делал кандидатскую и желал любой ценой разорвать порочный круг своего существования. Не самый первый, но и не последний, он осознал безысходность положения научного сотрудника в перестроечное время.

Летом постановки балетов в институте дополнялись прополками турнепса в Мельничном Ручье. И хотя компания была весьма завидная – ведь и доктора наук не могли уклониться от сельхозработ, – но научные диспуты в полях с овощами уже изрядно поднадоели.

Поначалу Илья честно отбывал повинность, полз на карачках вдоль борозды, делая свою норму и норму научного руководителя. Помогать старшим по званию считалось в институте хорошим тоном. Но уже прошлым летом он искал любую возможность закосить прополку, проводя дни и ночи за пробирками.

Жажда скорого успеха сжигала его. Молодой ученый был уверен, что, обретя научную степень, он получит наконец свой заветный контракт, ведь специалисты по генной инженерии востребованы во всем мире.

С осени Илья обостренно чувствовал, как уходит драгоценное время, и всеми силами старался выбраться из окружавшего его оцепления. Мать, внешне спокойная, напоминала бомбу замедленного действия, готовую разорваться в любой момент с непредсказуемой силой. У отца отказали тормоза, он откликался только на позывные радио «Свобода». А в январе еще и жена с Машей нанесли непоправимый удар по его самолюбию!.. Илья, как внезапно попавший в турбулентность самолет, терял устойчивость. Правое веко у него все чаще подергивалось. Приходилось работать на грани нервного срыва – кофе, сигареты, снова кофе, снова сигареты. Задерживался допоздна, ночевал в лаборатории на сдвинутых стульях, а утром бежал с пробирками в центрифужную.

На этом фоне постановка очередного балета раздражала Илью сильнее обычного. Да и либретто скорее обескураживало – что-то из жизни индейцев Северной Америки. Разошедшийся директор строго проверял явку на репетиции и, ежедневно облачаясь в трико, с превеликим удовольствием руководил группой размалеванных скво. Костяк ее составляли эксцентричные лаборантки моечной. Илья, на этот раз задействованный в роли злобного гурона, прятал за центрифугой деревянную лошадку, а в рабочем столе – украшения из крашеных голубиных перьев и, когда созывали в зал, спешно перевоплощался в стерильном боксе. Портить отношения с начальством перед защитой диссертации не хотелось, и он злобно притопывал и цокал возле картонных декораций, проклиная все на свете – и зарплату, которой считай что нет, и семью, которая есть, и, наконец, страну, в которой все это происходит.

Впрочем, он был не единственным одержимым исследователем. Несмотря на бедственное положение в науке, молодежь любила поколдовать над проектами. Правда, по большей части происходило это теперь в вечернее время. Днем здоровые инициативы заглушали директор со своей суетой и нотационные дамы в возрасте. Когда все лишние для науки, отсидев положенные часы, покидали стены лабораторий, стажеры, аспиранты и дипломники только приступали к священнодействию. Особой популярностью пользовались выходные дни, молодые ученые обязательно выписывали пропуска в институт на субботы и воскресенья. В комнатах было не по-будничному весело и интересно. Для истинно влюбленных в науку «понедельник начинался в субботу», в их головах бурлили свежие идеи и высвечивались грандиозные планы. И кто посмеет осудить их за то, что, защитив свои работы, они уедут в другие страны.

Надо сказать, что отток перспективных кадров за границу только усиливался по мере нарастания перемен в Союзе. Когда кто-то из сотрудников убывал, остальные бросались делить его «наследие» – приборы, реактивы, фильтры. Сотрудники выменивали и вымаливали друг у друга недостающее для работы, пытаясь на голом месте поставить эксперимент.

Каково же было их отчаяние, когда в иностранных журналах пяти-, а то и десятилетней давности, ставших наконец доступными, встречалось описание сделанных ими в текущем году открытий. Но прозябавшие на своих местах немолодые работники по инерции продолжали двигаться… Одни – к заслуженной пенсии, другие – к иллюзорному будущему советской науки.

Ворвавшись в 8.30 в институт, Илья до смерти напугал уборщицу. Сказать по правде, он и сам смутился, будто сделал что-то выходящее за рамки приличий. Ведь и в годы застоя в академическом институте не считали нужным приходить на работу спозаранку. А теперь и подавно никто не вспоминал о сотрудниках раньше двенадцати – времени, когда начинались репетиции.

Проверив заложенные с вечера опыты и выпив кофе, Илья уселся на старую центрифугу и запел арию Варяжского гостя. Получалось как-то хрипло и заунывно. Это была его прежняя роль из балета «Садко» с оперными вставками.

К обеду ожидался абортивный материал для экспериментов. Каждую неделю его привозили в лабораторию из Института акушерства и гинекологии. Илье приходилось загружать человеческих зародышей в гомогенизатор и выделять из них белки и ДНК. Этот небольшой этап соприкосновения с человеческой плотью подсознательно угнетал ученого. И хотя сам он успокаивал себя, что работает с заведомо мертвым материалом и виноват перед этими зародышами менее, чем те, кто лишал их жизни, тяжесть на душе оставалась. Младший Туманов с тоской думал о крошечных кусочках мяса, которые могли стать людьми, но по каким-то причинам не стали ими, хотя для некоторых это и к лучшему. Лучше бы Катя сделала тогда аборт… Илья вспомнил несбывшиеся надежды, перипетии ее беременности, потом мысль снова перескочила на ожидаемые зародыши, и он вдруг представил, что и Маша могла бы быть среди них. Лежать этаким красным осклизлым комочком, и он измельчил бы его на клетки.

Появившийся к полудню научный руководитель Ильи Борисов ехидно посматривал на аспиранта, дожидаясь своего кофе с сахарозой. Он мерил шагами коридорчик, напевая «С клена падают листья ясеня. Ни фига себе, ни фига себе…». Борисов курил сигарету за сигаретой, доставая их из пачки с нацарапанной детскими каракулями надписью: «Папочка, любимый, не кури!» Лицо Борисова было сумрачным и отрешенным.

Пробегавшая мимо лаборантка весело спросила:

– О чем думу думаете, Михаил Алексеич?

– О женщинах, – многозначительно отвечал Борисов.

Видимо, в его словах была доля правды. Три жены и куча детей, нуждающихся в алиментах, не могли его не беспокоить. Однако не это определяло жизнь Михаила Алексеевича, а написание монографии по генной инженерии, можно сказать, труда всей его жизни.

За работой аспиранта Туманова он следил весьма поверхностно. Обычно Борисов вспоминал о нем, когда срочно требовался грузчик перевезти пианино на дачу или подвинуть в квартире мебель. Илья охотно помогал шефу и в душе восхищался им, потому что у Борисова получались не только неплохие работы, но и хорошие дети. Не наукой единой жив человек.

Жена Борисова тоже числилась в их лаборатории, хотя в основном занималась воспитанием потомства и лишь изредка забегала сварить мужу кофе на спиртовке. Невысокого роста, дородная и добродушная, в майке с полинявшей надписью «АББА», она была полной противоположностью мужу – худосочному длинному невротику. Идиллически-комичная пара своим видом забавляла пол-института.

В затянувшемся ожидании абортивного материала Илья наблюдал забавную сцену. Пожилая сотрудница Анна Павловна обвиняла стажера в хищении нескольких баночек с реактивами, а также в том, что он тайно отливает ядовитые растворы из ее колб. Оскорбленный стажер под надзором седовласой мегеры начал процесс описи, навешивая на все этикетки. На огромной колбе с едко-оранжевой жижей он написал: «Яд Анны Павловны». Мегера была в восторге, он, судя по веселой физиономии, тоже…

Материал для исследований привезли только после обеда. Истомившийся в ожидании Илья буквально набросился на контейнер с зародышами и трудился над их телами как одержимый. К нему снова вернулись невеселые утренние мысли. «Они были обречены, – рассуждал он, погружая кусочки человеческого мяса в гомогенизатор, – как обречены в этом мире все слабые, как обречена Маша и подобные ей жертвы естественного отбора. Слабые унижаемы и уничтожаемы. Я не с ними, но значит ли это, что я против них?..»

Илью обреченность дочки унижала, поскольку печальная тень несовершенства падала на него, и он во что бы то ни стало хотел избавиться от этой тени. «Балласт», которым являлась Катя, также погрязшая в обреченности, никак не вписывался в его будущую жизнь. Илья знал, что тот, кто хочет чего-то добиться в этой жизни, должен переступать через многое. Он планировал цивилизованно развестись, уехать и забыть страну и жену как страшный сон. Пока молодой честолюбец смутно представлял детали, но с намерением определился.

В начале было Слово, и в душе Илья произнес слово приговора. Он мысленно вычеркнул безнадежных из жизни, и этого оказалось достаточно.

Свекровь тоже хотела вычеркнуть Катю и Машу из жизни Ильи, но была недальновидна и не предполагала, что он сам может прекрасно с этим справиться. Она пыталась найти ответ и не находила смысла в жизни безнадежно больного ребенка, кроме безусловного вреда для родственников и окружающих. Больных животных не стесняются усыплять и отстреливать, а уровень сознания этого урода ниже собачьего и останется таковым навсегда. А невестка – дурная самка, которая и мертвого детеныша будет прижимать до последнего, ну словно обезьяна какая-то. Недавно «В мире животных» показывали, как они часами охраняют окоченевшие трупики. «И за что Илюше такое наказание? – злилась Ирина. – С его талантом – и так вляпаться с этими дурами!»

Желание матери было простым и естественным: поскольку все знают, что люди рождаются для радости и счастья, нужно добиваться их любым способом. Был же у спартанцев обычай избавляться от слабых детей.

А правозащитниками она сыта по горло. Всегда найдется тот, кто сдуру начнет выгораживать доходягу или урода – пусть горлопанят! Решать не им! Россия – это тебе не Спарта какая-нибудь, здесь все гораздо круче. Тут и здоровому не выжить.

По привычке прислушалась, когда на лестничной площадке остановился лифт. Не Илюшенька ли домой заглянул? Хлопнула соседская дверь. Нет, он, конечно, не придет сегодня.

Женщина обхватила голову руками и завыла, будто неведомая болезнь терзала ее мозг, а не Машин. «Не дам ему погибнуть. Душу сгублю, но спасу от этих юродивых. В конце концов, этой же дурочке Кате станет легче». – Ирина в исступлении сжала кулаки. Ей так хотелось стиснуть весь мир в кулак, чтоб затрещали суставы и кровь брызнула из-под пальцев.

Туманов посмотрел на часы: одиннадцать вечера. Глаза болели от ультрафиолета, по усталости он опять забыл надеть очки, когда смотрел электрофорез. Все сотрудники ушли, сегодня он остался один. Илья по-хозяйски обошел помещения, проверил приборы и решил сходить в гости.

Он опустился на лифте к Козлову. Странноватый приятель выращивал в стерильном отсеке человеческие клетки в специальных флаконах – «матрасах». В прошлом наркоман, теперь – воцерковленная личность, Козлов всегда оставался «вещью в себе». Илья не понимал его ни тогда, ни теперь, но встречался иногда по привычке, как со всеми университетскими.

С тех пор как Иван Козлов уверовал, он отошел от мирских соблазнов. Снял дом в Вырице и жил там круглый год. Читал Библию при лучине, топил печь и по выходным пел в церковном хоре. Местный батюшка привечал образованного человека и подолгу вел с ним душеспасительные беседы. Из лощеного франта Козлов превратился в заросшего бородой мужика, и единственное, что связывало его с прежней жизнью, оказалась работа, которую он почему-то не оставил. Иван прилежно ездил в институт и, когда опаздывал на последнюю электричку, оставался ночевать в лаборатории. Он, как и Илья, работал с геномом, перестраивая человеческие хромосомы на свой вкус и лад.

Илья, уже давно не удивлявшийся ничему, однажды все же поинтересовался:

– Ванька, ведь Бог создал человека по образу и подобию своему, чего ж ты его перекраиваешь?

– Не перекраиваю, а усовершенствую, – потупившись, заметил благонравный Козлов.

– Но разве можно сделать совершеннее, чем это получилось у Всевышнего?

– Бог никому не запрещал работать, в том числе и над самим собой, – уклончиво ответил Ванька, рассматривая в микроскоп раковые клетки. – Это мой труд, я зарабатываю на хлеб чем могу. Хорошо растут, – пробормотал он.

– Козлов, какого черта ты здесь работаешь? – Собеседник начал злиться на его невозмутимый затылок.

– Не поминай при мне слугу дьявола.

«Ты и сам не лучше, – ругнулся про себя Илья, не понимая, почему при виде однокурсника в нем всегда поднимается смутное раздражение. – Для меня человек – кусок мяса, вот и делаю с ним что хочу. А ты ведь о душе заботишься, под чистенького замаскироваться хочешь».

Все знали, что у Козлова на рабочем столе в аквариуме живет хищная рыба из семейства пираний. Звали ее Збигнев, она много ела и не представляла никакого интереса для науки. Каждый раз, когда кто-то заходил к Козлову, он пытался сбыть ненасытного хищника. Збигнев, презрительно оттопырив нижнюю губу, глубоко плевал на все происходящее.

– Только не навязывай мне своего Сбитня, – обычно предупреждал Илья.

– За этим божественным созданием в очередь стоят, а ты…

– Я встану самым последним, надеюсь, мне не достанется.

– А зря. Я приучил его есть макароны, перевел на дешевые корма.

– То-то у него рожа такая от вермишели.

Усеянные острыми зубками челюсти Збигнева напоминали два ковша от экскаватора.

Сегодня, однако, предложения забрать Збигнева не последовало. Козлов был сосредоточен, рассматривая препараты под микроскопом.

– Чаю, что ли, выпьем? – предложил Илья.

– Это дело хорошее, – согласился Иван, снял халат и вымыл руки.

Илья давно заметил, что, сколько ни мой лицо и руки, химический запах никуда не исчезает, домой придешь – он и там преследует, словно тело пропиталось им.

А вообще, в лаборатории если что и вымоешь хорошенько, то нет гарантии, что оно не стало через пять минут еще грязнее. Положил в обед чистое яблоко на стол, а, оказывается, час назад на этом самом месте стажер опрокинул пробирку с радиоактивными изотопами… Вот и представляй, сколько ты съедаешь таких яблок и бутербродов, от которых дозиметр трещит как ненормальный. Технику безопасности не только не соблюдали, а даже бравировали этим несоблюдением – совали пальцы в мутагены и канцерогены, смотрели в ультрафиолете ДНК без защитных очков и работали с радиоактивными препаратами там же, где пили чай. Но в основном дурковала молодежь. Илья старался все делать по правилам: перчатки, пинцетики, экраны и тому подобное.

Козлов вытащил банку засахарившегося варенья:

– Угощайся.

– У тебя нет чего-то посущественней? – поинтересовался Илья, с тоской взирая на сладкий конгломерат.

– Так ведь пост, – заметил Иван.

– Давай хоть кильки в томате откроем, у меня есть банка, нужен хлеб.

Козлов вытащил сморщенный обрубок булки из тумбочки, и у Ильи сразу пропал аппетит. «Чертов постник, даже пожрать не может нормально…» Болела голова, в носу пахло уксусной кислотой и меркаптоэтанолом (кто хоть однажды нюхал, понимает). Чай у Козлова оказался зеленый и очень крепкий, от зеленого чая Илью всегда тошнило.

Подташнивало и от самого Козлова, с ног до головы обряженного в грубое одеяние, связанное для него деревенскими старушками из собачьей пряжи. Узловатые крепкие руки и обветренное скуластое лицо дополняли крестьянский облик трудника от науки. Сам густо заросший шерстью, в животную шерсть укутанный, он походил на библейского Исава, издающего терпкий, первобытный запах жизни.

– Как твоя диссертация? – спросил Иван, деликатно цепляя килечку.

– Скоро защита, а твоя?

– Я лишь зарабатываю на хлеб, – привычно повторил постник.

– Ты бы мог найти что-то попроще – хлеба бы купил побольше.

– Мне и этого хватает, – ответил Козлов, попивая пустой чаек и даже не прикасаясь к варенью.

После десяти съеденных ложек Илья так и не понял, из чего оно сварено. Узнаваемым был только сахар.

– Но ведь ты святая святых тронул. В человеческих генах копаешься, письмена Бога редактируешь, кто знает, что из этого получится? – не унимался спорщик, он хотел во что бы то ни стало прошибить эту глыбу спокойствия. – Не много ли полномочий для покорного раба?

– На все воля Всевышнего. – Иван обтер рукавом губы и дал понять, что пустые разговоры отвлекают его от работы. Он снова надел халат, вымыл руки и собрался уходить в бокс.

Илья меж тем взглянул на препарат, лежавший под микроскопом. Распластанные гигантские клетки состроили ему мерзкие рожи, и он понял, что пора хорошенько выспаться.

Бросив прощальный взгляд на Козлова, он еще раз подивился, как это животное умудряется соблюдать чистоту и стерильность в боксе, а впрочем, это не его дело.

Илья с облегчением вернулся в свою комнату. Сегодня он решил ночевать в институте. Стараясь избавиться от неприятного осадка после общения с Козловым, Туманов занялся разборкой стола. Неделями он нагромождал на нем бумаги и пробирки, пока они не начинали сыпаться с вершины айсберга. Потом одним махом, под настроение, разгребал эту кучу, мыл ершиком посуду – в общем, наводил чистоту. Лаборантки у него не было, Борисов большую часть дней на неделе работал дома над монографией, и комната принадлежала Илье почти безраздельно. Сюда же пришла на практику молоденькая студентка Катя. Как давно это было!

Илья вытащил из ящика медицинские журналы, подобранные по одной теме. Он тайно выуживал из библиотек сведения о болезнях, подобных Машиной, и все прочитанное, с одной стороны, ставило его в тупик, с другой – не оставляло надежды. Занимаясь генетическими аномалиями человека, трудно было предположить, что они вот так, как в страшной сказке, сойдут с книжных страниц в его жизнь. Парадокс заключался еще и в том, что Машин случай не был классическим, симптомы заболевания не вписывались ни в один из известных генетических синдромов. Врачи констатировали: родничок на голове ребенка к четырем месяцам закрылся, затвердели и швы между костями черепа – он полностью перестал расти. Это привело к сдавливанию развивающегося мозга, а как следствие, к судорогам и потере зрения. Судя по результатам обследования, мозговая ткань постепенно деградировала. Но ведь в роддоме девочка казалась абсолютно здоровой!!! И не только казалась, но и была объективно… Значит, просмотрели?.. И откуда такая напасть? Подробное обследование в специализированном центре не выявило генетических аномалий ни у него, ни у Кати. Да и у дочки не обнаружили видимых структурных изменений хромосом или тестируемых биохимических нарушений. Скорее всего, болезнь обусловлена точковой мутацией внутри гена. А что это значит? А это значит – темный лес… Однако в большинстве своем неблагоприятные генные мутации рецессивны, и если они есть только у одного из родителей, то не проявляются у ребенка. У них же с Катей случай просто роковой… Илья тяжко вздохнул.

В последнее время один и тот же сон преследовал его как наваждение. Ему виделся мужчина, он хохотал и издевался над ним, над Ильей, и Илье хотелось набить ему рожу, уничтожить, раздавить, но всякий раз в конце сна у этого мерзкого типа, которого он так ненавидел, оказывалось его собственное лицо.

Его не удивляло, что врачи разводили руками и отказывались лечить ребенка. Покоя не давало другое: почему именно в его семье, почему именно с ним это случилось? Илья сначала всех пережалел, затем, скривив душу, смирился – сработала внутренняя сопротивляемость, и наконец решил спасаться в одиночку. Продолжая наращивать полосу отчуждения между собой и родственниками, Илья хватался за работу как за спасательный круг. Осуществляя свой план, он старался сократить общение с семьей до минимума: так было легче жить, да и домой тянуло все меньше и меньше.

Молодой человек выглянул в окно: кружила густая февральская метель, и универсам по ту сторону проспекта просвечивал огнями, как летающая тарелка. Ему вспомнилась такая же метель три года назад в Гавани, где он снял после свадьбы однокомнатную квартиру – всего лишь на месяц, но для них с Катей это было лучшее время. Сколько строилось планов на будущее, как они мечтали о детях!.. Все существующее вовне представлялось абсолютно неважным, и только то, что происходило между ними, казалось значимым и волнующим.

Ошалевшие от счастья, они лишь изредка забегали в институт для того, чтобы выслушать очередные поздравления, выпить кофе и еще острей почувствовать, как они близки. Борисов первый одобрил выбор аспиранта, и все в лаборатории считали их прекрасной парой. Илья тоже не сомневался, что вытянул козырную карту, для него других в колоде не существовало, ведь он привык получать лучшее.

…Сколько раз он закрывал глаза и видел, как они идут в сторону Финского залива. На ней невесомое голубое пальтецо, он в черном плаще. Конец зимы, а вся одежда не по сезону, волосы пересыпаны снегом, но не холодно. Губы, руки горячие, а впереди – бесконечная снежная муть… Как похожи они были на Кая и Герду в полярном замке, когда, сцепившись за руки, стояли на берегу залива, и метель трепала их смешные одежонки. Теперь он ненавидел Катю за то, что она тогда сказала: «Мне стыдно, что мы так невозможно счастливы». Он бы и сейчас хотел заткнуть ей рот: «Дура! Ведь это был всего лишь миг! Надо было не дышать над этим счастьем».

Отойдя от окна, Илья заскрежетал зубами. Никто не знает, сколько ледяных осколков он воткнул в свои глаза и сердце, чтобы из доброго мальчика стать бесчувственным любимцем Снежной королевы.

Исследователь сбросил замызганный халат и начал сдвигать кресла, готовясь к ночевке.