Текст книги "Интенсивная терапия (сборник)"

Адольф и некто Фасулати всю зиму трудились над созданием партии «Передовых и думающих». Враги прогресса за глаза называли их организацию «Партпердум», но Адольф только посмеивался, приговаривая: «Любая позиция имеет оппозицию».

Работали они полуподпольно, поскольку Фасулати маниакально боялся покушения на собственную персону. Как только в мире случался очередной теракт или громкое убийство, он, бледнея, бормотал: «Я следующий», но следующим оказывался опять не он.

Бесконечное ожидание неизбежного делало заместителя Адольфа нервным и подозрительным. Он все время озирался по сторонам и из полуподвального офиса партии выходил крайне редко. Несколько раз видели, как Фасулати, замаскированный под бомжа, мелкими перебежками двигался в сторону гастронома, в руке у него была связка не то бутылок, не то гранат.

А впрочем, может, он вовсе и не маскировался, ведь истинного лица представителя партии никто не знал.

До перестройки Фасулати подрабатывал в обществе «Знание», читая лекции о неопознанных летающих объектах и возможных встречах с инопланетянами. На каком-то этапе он так углубился в этот вопрос, что некоторое время был вынужден отдыхать на Пряжке.

Освободившись от опеки санитаров уже при перестройке, Фасулати, полный бурных замыслов, пустился в плавание по волнам кооперативной деятельности. Он гадал на Таро и без него, привораживал, намагничивал и размножал под копирку бесчисленные астрологические прогнозы и колбасил в общем-то неплохие денежки, но хотелось настоящего, большого дела. Вот тогда-то он и познакомился с белым магом черных кровей Джамой Гималайским.

Судьба Гималайского тронула бы любое сострадательное сердце. Случилось так, что лет тридцать назад на пороге одного из ленинградских роддомов оказался чернокожий подкидыш. Крепкий веселенький младенец мгновенно стал любимцем персонала. Кто-то воскликнул: «А парень-то настоящий Тарзан!» Так и повелось – Тарзанчик да Тарзанчик… Когда оформляли свидетельство о рождении, в графе «имя» записали Тарзан, а над отчеством долго не думали, решили по-обычному – Иваныч.

В семнадцать Иваныч уже выдавал себя, и небезуспешно, за наследного принца неведомой жаркой страны, и никого не смущало странное отчество африканского аристократа. Дальше – больше, принц набирал обороты в сфере мелкого и крупного мошенничества, и всегда магия чернокожего красавца действовала безотказно.

Не выезжая из Ленинграда, он сумел астрально переместиться в Шамбалу, где и получил «навыки мастерства». На его сеансах женщины и мужчины в едином порыве так сливали свое инь и ян, что получалось просто «ню». Слава мага росла, и за солидную по тем временам плату в кооперативный храм Джамы Гималайского стекались толпы жаждущих просветления. Как-то раз затесался и Фасулати, прочитав объявление на стенах одного из питерских ДК.

Небольшой полуподвальный зал, освещенный свечами, украшали человеческие куклы красных тонов и мешочки гри-гри с травами. Женщины прикрепляли амулеты слева от сердца, мужчины – справа. Белый маг в блестящих одеждах факира восседал перед своей паствой, вещая:

– Закройте глаза, приблизьте руки к партнеру. И теперь, если заряженная поверхность притягивает вас, дышите горячо, если отталкивает – отодвигайте руки на некоторое расстояние…

Под эти наставления внушаемые сближались и совершали массу немыслимых движений. Некоторые издавали непристойные вопли, и Гималайский подбадривал их, уверяя, что высшее блаженство доступно каждому. Наиболее экзальтированные дамы, раскачиваясь, теряли сознание, другие продолжали внимать голосу учителя:

– Рука совершает движения в водовороте влекущих ее потоков, свободно поворачиваясь в них, и вы ощущаете приятные вибрации… Превратите поток между ладонями в мощное пламя и раскалите ваши недра в Сушумне, в корне гениталий…

Доведенная до экстаза паства валилась с ног.

Приоткрыв один глаз, Гималайский заметил, что Фасулати по-свойски подмигивает ему. Маг знаком велел ему приблизиться. Переговорив о многом, они сразу сообразили, что вместе свернут горы. Выяснилось, что у них гораздо больше общего, чем могло показаться на первый взгляд, и даже в сумасшедшем доме они слегка разминулись во времени.

Уже через год партнеры заключили греко-африканский союз и открыли международную академию «Алхимия счастья», где раскрепощали молодежь и взбадривали старцев киноварями даосских мудрецов, кружением азиатских дервишей и псевдотантрическими методами. Поначалу доходы возрастали на благодатной ниве экстрасекса и жажды долголетия, но вскоре возбуждение полов вышло за пределы Уголовного кодекса, и правоохранительные органы заинтересовались деятельностью отцов-основателей.

Гималайский почти не пострадал, обладая поразительной способностью выходить сухим из мокрых ситуаций. Он тут же переквалифицировался в нигерийского колдуна с магической силой, сравнимой разве что с цунами. И почитатели его могучего таланта опять толпились в приемной.

Фасулати оказался не столь предприимчив и, переживая не лучшие времена, распространял у метро брошюры о целительных силах зубов амурского тигра и тигровое снадобье, скомпонованное из зубного порошка «Жемчуг» и детской присыпки. Приторговывал он и подпольными амулетами, выдавая связку из девяти собачьих клыков за зубы шакала Анубиса. В ближайшем будущем он подумывал наладить производство лечебных кошачьих мумий, для чего вечерами прикармливал у подъезда облезлых Васек и Барсиков.

Адольф с программным заявлением «Партпердума» тоже околачивался у метро и заинтересовался символикой на одной из брошюр, надеясь превратить ее в партийную эмблему.

Оба диссидента как-то сразу потянулись друг к другу, и вскоре Фасулати переместился в офис партии на Садовой. Он был и за сторожа, и за уборщицу, и за мозговой центр. К тому времени мания преследования все более овладевала несчастным, и ему мерещились то инопланетяне, то агенты КГБ. Терзаемый духами вуду и депрессией, Фасулати сочинял листовки, которые приводили Адольфа в неописуемый восторг.

Особое место в опусах отводилось Космической мафии, которой Фасулати боялся пуще земного дьявола. «Мафии абсолютно безразлично, кто будет править страной – КПСС или ДС, „Народный фронт“ или Нина Андреева, поскольку мафия бессмертна при любом режиме. Она будет бесконечно разделять и стравливать народы. Золотой миллиард, состоящий преимущественно из семитских народов, наиболее подверженных мафиозному инопланетному служению, внедрит зомби-имплантаты через рацион импортируемых продуктов… Устаревший ядерный шантаж сменится шантажом генетическим и информационным, ведь тот, кто владеет Знанием, владеет Миром. Если не принять немедленных мер, и Европа, и Америка, и Россия без боя окажутся в заложниках у Правительства Межпланетного Сиона». Пугаясь собственных прогнозов, Фасулати все чаще прибегал к помощи марихуаны и синтетических психотропов.

В последнем творении его воспаленного мозга «Партия передовых и думающих» призывала к референдуму по поводу добровольного вступления России в состав одной из цивилизованных стран любой, которая не откажется принять для совместной борьбы со злом космического масштаба…

Адольф пребывал в эйфории по поводу этой идеи. Одновременно он производил разведку ситуации, пытаясь выяснить, в какой из развитых стран проживает меньше всего семитов, и результаты оказались неутешительными.

Все цивилизованные государства буквально переполнял губительный для человечества элемент, и тогда Председатель партии обратил свои взоры к Японии, явившей ему облик страны достойной. Оставалось только начать тайные переговоры с ее руководством.

Но Адольф был по-прежнему невыездным, а Фасулати, опасавшийся коммандос на летающих тарелках или захвата самолета гаитянскими магами, категорически отказывался вылетать на благословенные острова.

В первых числах апреля, за несколько дней до Пасхи, продолжая оставаться в состоянии идейных исканий, Адольф отправился на Московский вокзал встречать старушку-мать, с которой не виделся пять лет.

Бабу Дуню поселили по-родственному, у Кати в комнате. А та была даже рада общению с новым человеком. Несмотря на свои восемьдесят два года, синеглазая старушонка отличалась необычайной живостью и остротой ума. Больше всего она любила рассказывать родословную семьи, обстоятельно, с подробностями и при этом непременно что-то делала – вязала крючком, месила тесто или вышивала крестиком.

В первый же вечер за чаем Авдотья Алексеевна поведала Кате, что Варвара, бабушка Адольфа, работала служанкой в поместье графа Толстого, Льва Николаевича, а ее муж Яков служил там конюхом. С особым вдохновением баба Дуня пересказывала слухи о романе своей матери с писателем, подлинность которого, впрочем, весьма сомнительна. Однако точно известно, будто Лев Николаевич подарил приглянувшейся Варваре отрез дорогой ткани на платье. И до сих пор баба Дуня хранит кусок той материи в сундуке как реликвию.

Катя, широко раскрыв глаза, слушала рассказчицу, пережившую войны и смерти, безвластие и безграничную власть. Ее монологи о судьбах многочисленных братьев, сестер и прочих родственников завораживали, как сказки Шехерезады. Но баба Дуня жила не только воспоминаниями, она охотно комментировала политику Горбачева, цены на продукты и международную обстановку.

Про Машину болезнь в целях конспирации бабушке не сообщили. Ирина строго-настрого запретила Кате плакаться в жилетку, так что перед Авдотьей Алексеевной разыгрывали сцены из жизни счастливого семейства.

Впрочем, бабушка, скорее всего, и не поняла бы, о чем речь. Девочка как девочка, и что пристали к ребенку? Ну, не берет игрушки в руки, много плачет, так это бывает – малая еще. Старушка знала другие проблемы – война, голод, а когда ребенок сыт, все остальное – не так уж важно. Баба Дуня была стопроцентно жизнеутверждающим элементом.

На Пасху все Тумановы собрались у Кати на Староневском.

Куличи Авдотья Алексеевна освятила накануне, и теперь они красовались на столе в окружении разноцветных яиц. Катя привыкла вместо кулича покупать в булочной кекс «Весенний», но разве мог он идти хоть в какое-то сравнение с тем произведением, что сотворила баба Дуня! Сделала она и пасху творожную с цукатами и ванилью. Испекла заварные бабы с изюмом и лимоном. И во все непременно добавляла ароматные специи.

Ирина загодя раздобыла к праздничному столу продукты, кое-что на рынке, кое-что на предприятии, где работала. В ее сумке был и набор дорогих конфет, и бок осетра, и разные мясные копчености. Катя расставляла на белой скатерти винегретик, селедочку, квашеную капусту и другую постно-бесталонную снедь.

Авдотья, повязавши голову праздничным платком, суетилась больше всех. Она не спускала глаз с младшего сына Адиньки, а Ирина пожирала глазами свое единственное чадо.

Илья, с утра не отпущенный в институт, томился в семейном кругу. Чтобы хоть как-то скрасить пребывание среди родственников, он то и дело прикладывался к графину с водочкой.

Адольф, немного потерянный, весь в партийных мыслях, с трудом врубался в происходящее. Зато Ирина артистично изображала любящую супругу, незаметно одергивая на сутулой спине Адольфа новый австрийский костюм.

Маша на удивление тихо ворочалась в своей кроватке, не мешая семейному собранию.

Авдотья Алексеевна, зардевшись от вина, восклицала:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе! – улыбалась в ответ Ирина.

– Воистину воскресе… – едва слышно вторила Катя.

Не утвердившиеся в вере Адольф и Илья снисходительно кивали головами: мол, и мы того же мнения.

Баба Дуня уже мечтала о том, как расскажет у себя на родине, в Ярославле, о чудесной, дружной семье сына. Именно в такие дни, когда за столом собиралась вся семья, она чувствовала, что жизнь прожита не зря и в ней много смысла, тихого и простого. Старушка изо всех сил старалась нахваливать всех собравшихся:

– Иринушка-то все хорошеет раз от разу. Повезло тебе, Адик, с женой. Да и хозяйка она, видно, отменная, дом у вас – полная чаша. – Баба Дуня перекрестилась и взяла из коробочки конфету в золотой обертке.

– Спасибо на добром слове, мама. – Ирина громко чмокнула свекровь в морщинистую щеку. – Вот вы-то уж точно чудо. Не надивлюсь на вас, какая молодец! На все руки мастерица! Машеньке за два дня какое платье сшили, а куличи-то, куличи!.. – Ирина откусила кусочек и даже глаза закрыла. – Ну и тесто, ну и вкус – многовкусие!

Илья тяжко вздохнул и налил еще рюмочку. Застольные беседы родственников ему претили, обмены любезностями опротивели. С бабушкой и вовсе не получалось взаимности. Он ей талдычил про гены и хромосомы, она же никак не могла взять в толк, к чему все это? Но на всякий случай гордилась Илюшенькой:

– Большой ты ученый, внучок, ой, какой важный ученый!..

Младший Туманов снисходительно улыбался и с грустью думал о том, как не скоро еще генная инженерия проникнет в сознание рядовых граждан.

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе! – Свекровь и невестка расцеловались.

Ирина умела подстраиваться под людей. Катю этому учила, а та все брыкалась, характер независимый показывала, а того не понимала, что «ласковый теленок двух маток сосет». А теперь вот живет в коммуналке, и Илюша вынужден прозябать с ней за компанию. Ирина тяжко вздохнула, но тут же улыбка вновь заблистала на ее лице: незачем Авдотье Алексеевне знать об их проблемах.

– Давайте, мама, я вам положу салатику и рыбки. – Невестка щедро потчевала старушку, подчеркнуто ласково называя ее мамой.

«И чего бы стоило Катьке называть меня „мамой“, а ведь ни в какую, дура она набитая», – думала Ирина, искоса наблюдая за тем, как Илья опрокидывает стопку за стопкой.

Авдотья положила голову на плечо сына. Любила она младшенького, самый слабенький он был, но и самый упорный.

Вспоминала, как вскоре после войны, когда она с четырьмя детьми недолго жила в Ленинграде, послала Адика за хлебом. Зажал он в кулачке деньги и выскочил из дому, да не возвращался. Забеспокоилась, кинулась искать. Дело было зимой, ребенок упал, поскользнувшись, и головенку в кровь разбил. Так и лежал в сугробе замерзший. Притащила домой, стала раздевать, а мальчик кулачок не разжимает. Хоть и без сознания, а денежку крепко держит.

Баба Дуня утерла слезу и погладила сына по спине:

– Бог мой, что же ты так сгорбился, сыночек? Хотя знаю, знаю: работаешь, изобретаешь… У нас в роду все мужики были башковитые. – Авдотья перешла на шепот: – Может, мать моя, царствие ей небесное, не за просто так отрез от графа получила и кровь Тумановых благородная. Кабы я училась в свое время, небось сейчас бы президентом была.

Адольф махнул на нее рукой, но бабка разошлась не на шутку:

– А что ты машешь на меня? Поди-ка я умнее болтунов, что по телевизору показывают, будто особую породу дураков вывели – демократы называется…

– Мама, прошу тебя, не надо! – От ярости Адольф начал покрываться красными пятнами.

Ирина, взглядами призывая мужа к сдержанности, попыталась перевести разговор на другую тему:

– Мама, давайте лучше Христа помянем.

– То ж мертвых поминают! – ужаснулась старушка. – А Христос живой! Христос воскресе!

– Воистину воскресе! – нестройным хором воскликнули все Тумановы, перекрестилась же только Авдотья.

Маша захныкала в кроватке. Ирина тут же подхватила внучку и стала улюлюкать.

Илья все более томился семейным обедом, то и дело поглядывал на часы. Графинчик уже опустел, и молодой человек с тоскою тыкал вилкой в белый с желтоватым жиром бок осетра.

И тут Авдотью прорвало на откровения. Она отличалась не только простотой душевной, но и чрезвычайной природной наблюдательностью. Прихлебывая чай из блюдечка, она вдруг с изумлением заметила перемены в сыне:

– Что-то ты, Адик, стал как еврей прямо. – Она покачала головой, присматриваясь повнимательнее, так что сын аж заерзал на стуле. – Ну точно вылитый еврей, вот чудеса какие! И вроде не в кого…

Мать попала в самую точку, то есть в самое больное место. Не только она, но и все знакомые замечали в Адольфе это перерождение, как говорится, «за что боролись, на то и напоролись». По молодости кудрявые волосы юного Адольфа казались локонами ярославского пастушка, а большой нос лишь милым недоразумением. Но постепенно мелкие черточки складывались как по плану в определенный тип – и брови, и нос с горбинкой. На работе все подпольные Мойши, Абрамы и Иосифы, поменявшие в свое время имена, принимали Адольфа за соплеменника, доверяя ему сокровенные тайны и по-свойски обсуждая наболевшее. Он сочувствовал им, скрывая досаду, ибо на службе – не на митинге, а главное, люди они все были хорошие, давно знакомые, ведь не против них он выступал. Горько было на душе, горько как-то, а иногда даже и весело: эко я их всех надул. Пусть думают: «Он наш», а я простой ярославский парень, можно сказать, как разведчик, замаскировался. Вот она жизнь какая, а теперь еще и мать туда же гнет! Адольф посмотрел на себя в зеркало и сам недоумевал: вроде бы все по отдельности русское, а как сложишь вместе – ну точно еврей.

Еще более странным был факт сближения внешности Адольфа и тряпичной обезьянки. Жизнь будто подгоняла их друг под друга. Обтрепывалась, протиралась шерсть Людвига – вылезали и волосы ярославского Леля. Западали морщины на лице Адольфа – и ровно в том же месте обозначивались борозды на плюшевой морде игрушки. Кто кого передразнивал? Кто над кем посмеивался?

После того как родная мать признала в Адольфе еврея, праздник пошел на убыль, хотя баба Дуня и Маша этого не заметили. Илью наконец отпустили в лабораторию, остальные Тумановы отправились в Александро-Невскую лавру.

Катя служила бабушке проводником в походах по магазинам. Они останавливались то у галантерейного, то у обувного, покупая подарки родственникам. Авдотья Алексеевна не расставалась с длинным списком пожеланий и напротив каждого отоваренного заказа ставила галочку.

Старушку удивляло обилие продуктов. Катя прикинула, что если это называется обилием, то что же должно твориться в Ярославле?! И Авдотья пояснила столичной барышне, что мясо к ним завозят раз в год, а когда привозят, в очереди стоят по трое суток, ночами отмечаются. Взвесят тебе положенные по талонам килограммы, из которых половина – кости, и удовлетворения никакого. В основном люди питаются с огородов и рынка. Интересно, что рассказывала она об этом чрезвычайно бодро, так что не возникало никакого сомнения, что провинциалка пережила бы и худшие времена, а впрочем, уже и переживала.

В магазинах баба Дуня скупала все мясные консервы, включая конину тушеную из Семипалатинска по чрезвычайно смешной цене. Сливочное масло она присаливала и складывала в стеклянные банки, заливая их сверху холодной водой. Жирную развесную свинину они с Катей тушили и закатывали в трехлитровые баллоны.

– Этого нам на год хватит, – приговаривала баба Дуня.

Катя невольно втягивалась в заботы неведомых ей жителей Ярославля, помогая предприимчивой бабульке во всех делах. А старушка в свою очередь баловала ее вкусной выпечкой.

– Мне хоть мешок муки поставь, все перепеку! – улыбалась она, прихлебывая чай из блюдца.

Каждый день у Авдотьи Алексеевны выходило что-нибудь новенькое – то хрустящие коржики, то рулетики с начинкой, то хворост. Она умудрялась из простых продуктов готовить вкуснятину невероятную. Пирожки с чечевицей и луком получались как мясные, а блины с селедкой и яйцом нежнее, чем с икрой.

– Ешь просто – проживешь до ста! – любила повторять веселая бабулька.

Она оказалась большая мастерица на присказки. Когда Муза нетерпеливо отпихнула ее от ванной, Авдотья кротко взглянула на соседку васильковыми глазами и заметила:

– Не спеши, кривая, в баню, хватит пару для тебя.

Муза захлопала глазами, не зная, обижаться ли ей на эту старушенцию в белом платочке, и после решила разойтись полюбовно.

Было что-то в Авдотье располагающее, даже успокаивающее, как в природе. Восьмидесятилетняя женщина сохранила приятность черт и детскую непосредственность лица, морщины не изуродовали его, а лишь подчеркнули лукавость и доброту. Ее руки не поднимались для драки, и, возможно, поэтому ее пирожки никогда не бывали невкусными. Она умела создавать вокруг себя уют и покой.

Накануне отъезда баба Дуня решила испечь свои коронные плюшки с маком. Она зажгла духовку и начала раскладывать заготовки на противень. Муза пила чай за дубовым столом, но на этот раз без обычного самодовольства.

– Сердце ноет, стенокардия, – пожаловалась она старушке, с усилием прижимая к груди газету «Аномалия».

Поймав удивленный взгляд провинциалки, Вертепная поинтересовалась:

– Не пробовали?

– Что?

– Газету прикладывать.

– Это еще зачем? – оторопела Авдотья.

Муза гортанно хохотнула:

– Вот, читайте!

– Милая, да я без очков не вижу.

– Ну тогда слушайте. Приложите газету с фотографией экстрасенса Задырина к больному месту, и ваша боль утихнет. Курс лечения при различных недугах по 10 и более минут 2–3 раза в день. Помните, что на 3, 5, 7, 9 дни лечения возможна ломка. – Пенсионерка тяжко вздохнула. – Конченый… тьфу, конечный результат будет отличным.

Муза сунула старушке под нос фото мужчины с вдумчиво-напряженным лицом. Руки целителя застыли в момент совершения неких магических пассов.

– Раньше молитвы и иконы помогали, теперь рожи из газет. – Бабушка Дуня перекрестилась и сунула плюшки в духовку. – Господи, избави от лукавого! – Она перекрестилась еще раз.

– Да какой лукавый! Это самая правда, – возмутилась Муза ее недоверию. – Вот что пишут те, кто прикладывали Задырина: «Газета ходит по всем соседям нашего подъезда и всем помогает. Ее затерли до дыр!» А ветераны войны просили редакцию: «Отпечатайте фотографию с „заклинанием“ и пустите в продажу». И представляете, – глаза Вертепной торжествующе сверкнули, – такая открытка уже продается и стоит 10 рублей. Действие открытки значительно сильнее фотографии в газете.

Авдотья Алексеевна вымыла руки и, достав очки, вгляделась в лицо экстрасенса.

– Полковник небось?

– С чего бы вдруг? – удивилась Муза.

– Ишь как смотрит. – Пожилая женщина опять перекрестилась.

– Да вы приложите, попробуйте! Неужто у вас ничего не ноет?

– Заноет – горчичник приложу или лепешку медовую. Нешто я этого бугая на себя класть буду?

Выпив очередные три чашки чая, Муза нехотя оторвала «полковника» от пышного бюста:

– А ведь отлегло. Правда, я не 10, а 20 минут держала. Передозировочка. – Она ласково погладила щекой еще теплую газету.

– А ежели у человека геморрой, куда ему фотографию прикладывать? – поинтересовалась Императрица из туалета.

– Для таких больных лучше сразу распечатать фото на туалетной бумаге. Напишите письмо в редакцию, Муза Александровна, – посоветовал Нил, случайно заглянувший на кухню.

Коммуналка забурлила обсуждением. А Авдотья Алексеевна, достав выпечку, под шумок ускользнула в комнату.

Катя откровенно загрустила, когда Адольф пришел за чемоданами Авдотьи. Сын в свою очередь ужаснулся, завидев баулы и коробки, приготовленные к отправке.

– Нас не пустят в поезд. – Адольф пытался завернуть обратно часть багажа, но по суровому выражению лица матери понял, что уговоры бесполезны и она не расстанется даже с кониной.

Одному Богу известно, как они добирались до вокзала и что творилось в вагоне, где у всех пассажиров оказались такие же несчетные коробки с поживой.

Катя и Адольф долго махали веселому сморщенному лицу в окошке поезда, а потом кинулись на почту сообщать родственникам, когда встречать бесценный груз в Ярославле.