Текст книги "Интенсивная терапия (сборник)"

Катя включила свет на кухне и обомлела: пол, столы, раковина – все было усеяно мертвыми тушками тараканов. Химический сладковатый запах щекотал ноздри.

– Идем отсюда, ночью Муза устроила травлю. – Нил потащил ее за рукав. – Какое насилие над животными – ужас!

Тараканы хрустели под ногами, пока молодежь спешно пробиралась по коридору к выходу. Нил подхватил Машу на руки, и втроем они зашагали по утреннему проспекту в сторону Лавры.

В конце мая ожили не только скверы, но и каменные джунгли. Пустые глазницы окон в домах, поставленных на капремонт, тусклые дворы, грязные троллейбусы – все было переполнено весенними флюидами. А неугомонные вестники демократических реформ раздавали возле троллейбусной остановки свежие листовки.

«Если выразить то, что происходит в стране одним словом, то надо прямо сказать: „Воруют!“ Рыночная горбатономика – это дикий капитализм по-советски. Обещая народу в скором времени передышку, депутаты делят шкуру уже проданного медведя. Русский медведь продан! Причем лет на двадцать вперед! Таможня дает „добро“ на вывоз всего ценного из страны. Последний этап в развитии Коммунизма – это этап полного разграбления страны паразитирующей надстройкой. Лежит – бери! Взял – беги! Воруй, пока перестройка!»

Нил не стал читать дальше и сунул серенькую бумажку в карман. Ему хотелось думать не про воров, а про Катю.

У магазина «Фарфор» стояла сонная очередь, шла перекличка записавшихся на сервизы. Заговорщики миновали витрину с изящными фигурками и завернули позавтракать в «Пышечную». Они купили горку горяченных, густо посыпанных сахарной пудрой пышек и уселись пить кофе из оббитых чашек с надписью «Общепит».

– Со студенческих лет обожаю пышки. – Катя облизнула сладкие губы. – Сколько раз пыталась делать такие дома, ничего не получается. Вот оно, истинное чудо советской кулинарии.

Нил, глядя на спутницу, думал о том, как все в ней незатейливо и в то же время необъяснимо. Один из скудных цветков, что неизвестно каким образом вырастают на худой земле Петербурга. Ее светлые, почти прозрачные глаза смотрели сквозь мир, не оценивая и не изучая его, будто сквозь стекло. Тоненькая, с бледным личиком, она казалась холодной как снег и загадочной как туман. Нил вовсе не удивился бы, если Катя, как Снегурочка, растворилась в лучах сегодняшнего уже почти летнего солнца… И словно в тон его мечтаниям, выйдя на яркую улицу, женщина отчего-то поникла.

У ворот лавры их встретила толпа калек и нищих, продавцов крестиков и распятий.

– Зайдешь?

– Нет, я подожду тебя снаружи.

Катя соорудила на голове из пеленки подобие платка, забрала из рук Нила девочку и медленно поднялась по ступеням. Немногочисленные задержавшиеся прихожане расходились после утренней службы. Поставив свечи, женщина застыла у иконы Божьей Матери, не в силах разлепить губы и желая вымолить чудо, в которое не верила. Молитва так и не приходила, и тогда Катя двинулась вдоль стен. «О Господи, как здесь душно и сумрачно. А эти лики всех святых… Кого из них просить о милости к моей Машутке?.. Все смотрят, но никто тебя не видит и ничего не даст в ответ…»

Бесцельно слоняясь по монастырскому двору, Нил вдруг представил, сколько изображено ликов Христа: светловолосых с прозрачными глазами, смуглых с пылающим взором, кудрявых, как итальянцы, и синеглазых, как русские князья, – все разные, и перед всеми колена преклоняют, как перед единым. Продолжая раздумывать, он бросил несколько монет в ладонь старушки, покрытой отвратительными струпьями. Каков же должен быть Создатель, по чьему образу и подобию вылеплены люди? И, подражая которому, они конструируют Его образы и свои «игрушечные» творения? Самолет ведь тоже сделан по образу и подобию птицы, только много ли у них общего? Самолет мощнее и вроде летает выше, но все равно не то. А может быть, душа – загадка, мучающая землян, и есть тоска по неведомому образу, тоска цветка бумажного по настоящему живому цветку? Сознание Нила погружалось в зыбкий сумрак неопределенности.

– О чем ты думаешь? – прервала его мысли Катя, вышедшая из опустевшего собора.

– О том, что мы проживем жизнь, так ничего и не узнав о ней.

– Но возможно, если бы мы узнали все, то не перенесли бы этого.

– Более того, мы не перенесли бы даже того, что уже перенесли, если бы знали об этом заранее, – скаламбурил Нил.

Катя повернула к нему испуганное лицо. Видно было, что церковь не умиротворила ее. Взгляд женщины блуждал поверх земного, и в эту самую минуту Нил снова ощутил едва заметную трещину между ней и бытием.

– Мне страшно. – Катя схватила его за руку, как дети цепляются за взрослых. – Я не знаю, что с нами будет, беда или благо? Если б я могла в Бога верить, что за счастье б это было, что за счастье!.. Но я не могу поверить, что существует столь великодушное начало, которому было бы до меня дело… Бог бесстрастен в своей вечности. Что может быть общего у мотылька-однодневки и звезды?

– Солнце греет и Землю, и мотылька, пускай лишь один день.

– И все равно я не могу любить то, что выше моей мысли, то, что непостижимо и недосягаемо… Моя любовь к Маше – последняя нетронутая чистота, которую я нашла в своем сердце. – Она умоляюще посмотрела на Нила, будто желая, чтобы он ее разубедил. – Машенька – единственная душа, которая ведет меня за руку… – Неожиданно мать судорожно прижала сверток, будто кто-то хотел его отнять. – Моя девочка принимает страдания безропотно… Она хватается за меня, а мне страшно, оттого, что я слабая… Я хочу лучшей доли, я сопротивляюсь неизбежному… – Голос Кати все время прерывался. Несчастная зарыдала, уткнувшись в детское одеяло.

Растерянный Нил усадил ее на скамью. Нахлынувшие слова утешения показались такими пустыми, что он не знал, как их произнести. Катя будто прочитала его мысли:

– Ненавижу слова жалости, они лживы. На самом деле люди радуются тому, что беда случилась не с ними. Я не про тебя, а вообще. Готовы ли они взять мою боль на себя? Никогда! Вот ведь и Бог – Он выше жизни земной, и утешение его не в ней. Мы все страдаем манией величия, думая, что Всевышнему есть до нас хоть какое-то дело. – Катя немного успокоилась и рассуждала уже без запальчивости. – Но вера в кого бы то ни было спасительна, она позволяет переложить на чужие плечи ответственность за свою жизнь и свою душу. – Женщина беспомощно развела руками. – У меня же этого никак не получается. Я каюсь, а простить меня некому, я не вижу снисхождения на лице безгрешного Бога.

– А я вот давно принадлежу только себе, и меня это ничуть не огорчает, – бодро отчеканил Нил. – Признаюсь, мне не так страшно умереть, как воскреснуть. От ада попахивает детской страшилкой, от рая – коммунизмом, причем таким, как в Чевенгуре. Даже если эти заведения и в самом деле где-то существуют, лучше бы мне там не оказываться. Я не хочу, чтобы моя душа принадлежала Богу или дьяволу. Я хочу, чтобы она была только моей и исчезла вместе со мной. – Он встал со скамейки и широко улыбнулся. – Я – как растение на солнце, запасаю хлорофилл и зеленею, а когда придет срок, сброшу пожелтевшие листья… – Нил перехватил Машеньку из рук Кати, они поднялись со скамейки, пересекли площадь и побрели по залитому солнцем Невскому.

– Какой ты все-таки славный, – проворковала Катя, пристально разглядывая его профиль.

Он быстро обернулся к ней:

– Кукушка хвалит петуха… – и тут уже оба расхохотались.

Непринужденно обмениваясь фразами, они незаметно миновали свой дом, обогнули книгообмен у площади Восстания и неторопливо двинулись в сторону Адмиралтейства.

– Если я не могу быть христианином, мусульманином или буддистом, – продолжал рассуждать Нил, – могу я быть камнем на дороге или травой у обочины, ну скажи?

– В каком-то смысле камнем быть сложнее.

– В том смысле, что камни не злы и не порочны?

– Их непорочность от отсутствия души. Где нет одушевленности, нет и порока. – Катя не слишком вдумывалась в то, что говорила.

– Откуда тебе это известно? – Нил, наоборот, был всецело поглощен темой. – В человеческом понимании душа – это вязкое тесто, распухшее на дрожжах религиозности. Да разве можно такую душу хотя бы рядом поставить с душой растения, простой и безыскусной? Все помыслы человека – дрянь! Он ковыряется в этой плохо перевариваемой массе из богов и идолов, веры и суеверий, пытаясь найти смысл жизни. А подняться до этого смысла только и можно, став травой или камнем. Ты представь, ведь они в гармонии с миром. Пригреет солнце – камень теплый, наступает тьма – он трупом застывает в ней, и никаких терзаний!

– Но ведь это не жизнь. Это почти самоубийство. – Перед Аничковым мостом проплывал прогулочный катер, и пассажиры в летних одеждах приветливо помахали руками заболтавшейся парочке со свертком.

– Ты видела, какие неприязненные взгляды бросают друг на друга представители разных вероисповеданий? Камни же – не одаривают друг друга ненавистью! – Лицо Нила просветлело. – Я понимаю Бога как солнце. Светит всем одинаково, а там уж кто как его лучи воспринимает… Иные принесут дары и думают, что солнце уж и в услужении у них, а ведь ему все равно кого согревать! Оно ни злое, ни доброе! Греет оттого, что не может иначе. Это мы его в пустыне проклинаем, а на севере боготворим. А оно-то не казнит и не милует. Потому и суда страшного нет, что не судья оно, а Свет… И жизнь дает не за заслуги и испепеляет не за грехи. – Нил сжал Катину руку. – Если я и приму Бога, то только солнцу подобного. Не учителя, не карателя, а нечто светлое и неизменное и любимое каждой тварью, которая думает, что и не знает его, и не любит, и не помнит, а сама на нем лишь и зиждется! Ему в ответ улыбается, его светом наполняется… – Нил сиял. – Как трава, как дерево, с той лишь разницей, что они в Боге безмолвствуют, а люди все пытаются ему свои мысли приписать, и впору посмеяться тому камню над ними, да он выше этого и не гордится.

Катя зачарованно смотрела на спутника, он был так взволнован, словно рассказывал ей историю любви.

– И ведь не чувствую я себя ни скверным, ни грязным, что вне церкви я, вне религии. Скажи, разве солнце дарит свет за нашу веру в него? И по вере каждый тепла получает? Да нет же! Свет божественный есть свет безадресный. Такую простоту говорю, что самому удивительно, а ведь узревшие «истинного Бога» растерли бы меня в порошок…

Раскалившаяся звезда наконец-то вступила в свои царственные права, прогревая фасады зданий и асфальт под ногами спешащей улицы, и Нил блаженно смотрел на свежее голубое небо.

– Вот я весь тут перед ним раскрытый, как подсолнух! Я ведь с рождения во власти солнца… – Неунимавшийся лектор состроил рожу бесконечно счастливого идиота. – Да что я, все мы – солнцепоклонники. Ты посмотри на людей. Куда б они ни шли – на работу, на свидание, в церковь – все они с ним, в нем, под ним, им осчастливленные и умиротворенные.

Лица прохожих плавились в радостных улыбках и ухмылках. Около сквера перед Александринским театром гуляки купили мороженое и не спеша прохаживались по дорожкам.

– А что, если организовать партию любителей солнца? Ну и набьется же туда народу, – хитро прищурилась Катя, поглядывая краем глаза на шахматную партию, которую разыгрывали на скамейке два пенсионера.

– Можно… но лучше не организовывать. Пусть идеи остаются свободными.

– А мы с тобой организуем партию на двоих: только ты и я.

– Тогда уж лучше на троих, чтоб не нарушать обычай. Думаю, Маша не будет против.

Девочка, ничего не подозревавшая о создании новой партии, мирно покачивалась на руках Нила. Почти всю полдневную прогулку он держал ее спокойно и бережно, безо всякой потуги на самопожертвование.

– Может, зайдем куда-нибудь перекусить? – предложила Катя с тайной мыслью затащить Нила в любимое заведение.

Они миновали колоннаду Казанского и, свернув на Плеханова, продвинулись метров триста до крыльца с невзрачными ступенями. Посетителей, кроме них, не было. Кондитерская встретила их холодными пирожками и сосисками в тесте. Уставшая стоять у пустого прилавка продавщица ушла в подсобку. Проголодавшиеся ходоки уселись за столик возле нарисованного масляной краской на стене огромного кита. На спине морского животного шатались веселые крестьяне, какие-то дома и стога сена.

– Я всячески сопротивляюсь магической силе этого города, – проговорила Катя, задумчиво разглядывая грязные окна здания напротив, – но ничего не могу поделать, он завораживает, как колдун. Я такая же его часть, как эти серые стены, сумрачные улицы, мы все связаны – я, Маша, люди, притаившиеся за непрозрачностью стекол. Ничто не случайно, даже то, что мы сейчас сидим тут.

– Я знаю это. – Нил взял Катину руку и поднес прохладные тонкие пальцы к своим губам.

Наступившую вдруг тишину разбавлял лишь золотой свет, проникающий из-за окна и ласкающий спину гиганта-кита. Солнечные нити обволакивали замершую в поцелуе пару, словно снимали слепок на память…

Домой спутники возвращались под вечер на троллейбусе с замызганными окнами. Катя, склонив голову на плечо кавалера, болтала о несущественном. Нил негромко отвечал чего-то на ушко, с наслаждением прикасаясь к ее щеке и волосам.

Он знал, что запомнит сегодняшний день навсегда. Забывались крупные даты и праздники, но такие дни – никогда. И все они были солнечными. Солнце соединялось для Нила со счастьем, и когда это впервые произошло, он уже не помнил. Наверное, это случилось в отдаленном детстве, когда каждое утро казалось началом новой жизни, а каждая ночь грозила исчезновением.

В квартире № 14 счастливчиков встретил грандиозный скандал. СС и Муза поснимали на кухне все конфорки и спрятали их в назидание соседям, которые не моют плиту.

Возможно, действие яда для насекомых губительно сказалось на психике жильцов, но вызревавшая с утра склока к вечеру переросла в настоящую битву. Разъяренный Вертепный бил об пол тарелки соседей, зная, что те не смогут ответить тем же. Муза заранее убрала с поля боя возможные ценности.

«И эти „по образу и подобию“?» – мелькнуло где-то в подсознании догоравшего дня…

– У меня есть электрический чайник, плевать на них, – устало пробормотала Катя, – пошли пить чай.

Пока они сидели в комнате, шум на кухне усилился. Женские вопли переросли в отчаянный визг. Для адаптировавшегося к коммунальной жизни Нила это было не более интересно, чем звуки радиоприемника. Катя же решила выглянуть в коридор и увидела следующее.

Оскорбленная Дашка злорадно опрокинула чайник с еще теплой заваркой Музе на голову. От неожиданности та на мгновение окаменела. Коричневые струйки стекали с ее неподвижного лица. Очнувшись, Муза издала поистине страшный рев и одним махом окатила молодку месивом из таза с замоченным бельем. Мокрые, они сцепились в рукопашную и, падая на скользком полу, били друг друга, залепленные чаем и грязью. Остальные соседи замерли, наблюдая битву титанов. Муза безжалостно хлестала зарвавшуюся студентку по спине мокрыми кальсонами Вертепного, но та, изловчившись, подставила подножку, и огромный монстр, не удержав равновесия, рухнул в полный рост, сметая со стола алюминиевые бидончики Хламовых. Несчастные алкоголики, безучастно наблюдавшие за происходящим, уже смирились с пропажей конфорок и с тем, что придется хлебать холодные щи. Но когда поверженная Вертепная примяла тушей их рыбные котлетки, все трое скривились и заплакали. Муза тоже готовилась проронить слезу – столь жалким было ее положение: в разодранном халате она беспомощно барахталась на полу в остатках столовского обеда. В этот миг Сергей Семенович оторвал вековую мраморную плиту, и, кто знает, чем бы потасовка закончилась, если бы Плетенкин не подоспел вовремя…

Ирина лежала, прижав к себе Людвига. Тряпичное тельце податливо гнулось в ее руках. Мысли отскакивали от стен и бумерангами били по голове. Одиночество, тоскливое и грустное, серым дождем наполняло комнату. Черный шар… В который раз он снился ей. Она брала его в руку, и какой же он был тяжелый! Если б кто-нибудь знал! Она знала. Так же, как и то, что Черный шар несет смерть.

Иногда он оборачивался угольно-дымчатым котенком и хитро подмигивал ей желтыми, как мед, глазами, будто звал поиграть. Ах, как тоскливо было держать его в руках!.. Но еще страшнее было бросить его под ноги тем, кому он предназначался. Он прыгнул к ней в руки неспроста, Ирина должна в свою очередь указать ему дорогу. Но как оторвать его от руки, как решиться? В последнее время Ирине казалось, что Шар сам все решил за нее и рука ее не более чем слепое орудие.

Чем ближе становилось осуществление задуманного, тем больнее сжималось сердце. Киска отходила эту беременность с Катей, будто сама носила под сердцем ребенка, которого хотела. Она чувствовала в себе колоссальный запас нереализованной любви, которую могла бы отдать малышу, но… Но она представляла себе здорового жизнерадостного внука!.. После случившегося с Машей пустота окружила ее. Она словно ослепла и оглохла от обиды. Сволочная жизнь поманила прекрасной мечтой, а после показала фигу. Ирина считала себя оскорбленной и обманутой. Злость от разочарования наполняла душу жаждой мщения.

Раньше, встречая на улицах инвалидов, она всегда быстро отводила взгляд. Они были существами из другой, темной и нехорошей жизни, от одной мысли о которой ее передергивало от неприязни, смешанной с презрением и жалостью. Теперь же фантазия рисовала картинки из будущего, где она сама становилась объектом презрительных взглядов, ведь рано или поздно о Машиной болезни узнают все – родственники, сослуживцы, знакомые… О судьбе сына Ирина и вовсе страшилась думать: представить Илью, катающего в скверике инвалидную коляску, она никак не могла. Все что угодно, только не это, только не с ним.

Слезы подступали к горлу, когда Ирина вспоминала рождение внучки. Памятуя о прошлых неприятностях, Ирина пригласила в роддом консультанта из генетического центра. Невропатолог, окулист и педиатр также обследовали новорожденную и не углядели никаких отклонений. Сколько было радости! Ничто не предвещало беды – и вот страшные симптомы проявились, когда малышке было уже четыре месяца. Судьба перехитрила, обвела вокруг пальца. Если бы в роддоме сразу определили, что девочка больна, то, конечно, Ирина приняла бы срочные меры. Уж она-то знала, как надо действовать. Но новорожденная не вызвала подозрений даже у самых опытных специалистов, и только в январе сомнений не осталось: девочка безнадежна. За что? Женщина ломала голову, не находя в своей жизни грехов, достойных такого наказания.

Но судьба еще не знает, с кем вступила в поединок! Ирина нервно засмеялась, покусывая острыми зубками ухо обезьянки. Посмотрим, кто кого…

Она взвешивала мысли, поступки, желания и наконец ее разгоряченная голова погрузилась в сон – такой же тревожащий, как реальность.

Едва Нил открыл дверь в квартиру, Катя сразу подбежала к нему, попросив через час спуститься в кафе, и тут же прошмыгнула в комнату, из которой доносился командирский голос свекрови.

Нил умылся, достал колбасу с подоконника. Разогревать чай не хотелось, хотя Муза уже вернула на прежнее место газовые конфорки. Он машинально жевал бутерброды, запивая нехитрый ужин пивом, купленным неподалеку от «Старой книги».

С тех пор как новая соседка появилась в коммунальной квартире, жизнь Нила начала меняться. Достаточно долго он не анализировал ситуацию и только теперь отчасти отдавал себе отчет в том, что происходит… Необъяснимые внутренние перемены заставляли его спешить с работы домой – к Кате и Маше.

А ведь раньше светлые весенние вечера он нередко проводил в Петропавловке с приятелями-альпинистами. Обычно они переодевались на пляжной скамейке и перелезали через невысокий забор возле Трубецкого бастиона. Шли налево, ко внутренней стене Алексеевского равелина. Выщербленная временем кирпичная кладка со множеством трещин и выступов служила разминочной дорожкой, по которой лазили без каких-либо приспособлений.

Преподаватель занимался альпинизмом с университетской скамьи, считая это не спортом, а мировоззрением. Вокруг него за эти годы сложился круг друзей – фанатов путешествий и скал. Летом они на несколько недель разбивали лагерь на берегах Вуоксы. В самом городе альпинисты тоже присмотрели вертикали, на которых можно отвести душу. Но в эту весну Нила не тянуло к проторенным маршрутам…

Без пятнадцати восемь он уже сидел за любимым столиком, нетерпеливо ожидая Катю. По ее взъерошенному виду в квартире он определил, что случилось нечто важное.

Из окна он заметил Ирину с коляской и детскими пожитками. Забросив в «Жигули» вещи, свекровь приняла из рук невестки ребенка и села за руль. Минут десять женщины благоустраивали Машу на заднем сиденье, затем попрощались.

Катя влетела в кафе возбужденная и запыхавшаяся. «Какая она красивая. За соседним столиком наверняка думают, что у нас свидание». – Нил усмехнулся собственным мыслям. Традиционное представление о любовной интриге неизменно рушилось в ее присутствии.

– Отправила ребенка на денек погостить к бабушке, – с ходу пояснила она.

– Как же ты решилась? – Нил знал, что Катя не доверяет свекрови.

– А знаешь, она в последнее время удивительно заботливая, и потом, все-таки не чужая!.. Да и Машутка, разве ее можно не любить?! – Катя, раскрасневшаяся и веселая, с ходу начала выкладывать новости. – Не знаю, как и сказать… – Она перевела дух. – Свекровь предлагает сделать Маше операцию. Нашла хорошего хирурга-профессора, показала ему Машины снимки, и он пригласил нас на обследование. Профессор совершенно уникальный, он много больных детей спас. Неужели можно что-то сделать? Мне аж не верится!.. – Она комкала руками салфетку так, что та разлетелась в клочья. – Что ты думаешь об этом? – Не дожидаясь ответа, Катя продолжала мечтать: – А вдруг Маше станет легче? Профессор объяснил, что придется вскрывать швы между костями черепа и вставлять специальные распорки, чтобы увеличить объем головы и позволить мозгу расти. Представляешь, если операция поможет, Маша будет оживать, восстановятся зрительные центры, а после она и вовсе поправится… Господи, какое счастье!

«И все-таки мы продолжаем верить в сказки», – сокрушенно подумал Нил. Никогда прежде он не видел Катю такой воодушевленной, она словно напиталась жизнью. Не хотелось нарушать очарование именно сейчас, когда она самозабвенно упивалась надеждой.

Радостные Катя и Нил отправились шататься но ночному городу. Их тени дрожали на глади невской воды, силуэты мелькали у Марсова поля и Михайловского замка, сливались в поцелуях на аллеях Летнего сада. Как беззаботные студенты, они курили дешевые сигареты и согревали друг другу озябшие руки. С завистью заглядывали в мерцающие теплым светом окна. Им хотелось вдруг оказаться в незнакомой жизни за таинственно задернутыми шторами, где будут они же, но уже совсем в других обстоятельствах.

На рассвете две гибкие тени поднимались по безлюдной лестнице, тихо смеясь и перешептываясь. В пустовавшей комнате сиротливо царили сумерки, клочьями забившиеся в детскую кроватку. Катя прильнула к нерешительно топтавшейся на пороге фигуре:

– Я так хочу быть счастливой.

Нил крепко прижал ее к себе. Он любил эту женщину вопреки злу всего мира, вопреки тьме всех ночей. Любовь… что в ней? Шесть букв и бесконечность. Ее никак нельзя упростить настолько, чтобы объяснить. Да и кому нужны объяснения, когда кровь бешено стучит в висках и время торопит чувства…

Проснувшись, Нил нежданно поймал себя на том, что оказался несчастлив от того, в чем другие находят радость. Привязанность к соседке отложилась на сердце тяжелым бременем.

– Бедный СС, он не успел нас разоблачить. – Катя сонно потянулась и снова зарылась в подушки.

– Ты просто не знаешь его, он уже все запротоколировал и вечером отнесет заявление в прокуратуру, – отшутился Нил. Но ему было невесело, и он стал поспешно собираться в университет.

…Сигарета за сигаретой, дела не клеились, практикум он сорвал, но это было неважно. За окном шел дождь, заливая тоскливой влагой Васильевский остров, и это тоже было неважно. А что важно? ОНА БЫЛА С НИМ…

Но рядом с ней был и запах смерти. Нил явственно ощущал его, когда держал Катю в объятиях, и от этого было страшно разжать их даже на минуту. Это не был запах разложившейся плоти, это был вообще не плотский запах. Предчувствие будущего, может быть.

Поведение Кати напоминало синдром резкого улучшения состояния тяжелобольного перед неизбежным концом. Она бодрилась, была уверена, смела. Нил не сомневался, что это напускное, теперь он знал ее всю – она загнала боль и страх глубоко внутрь и усилием воли держала их на замке. Но если надежды не оправдаются, напряжение вырвется наружу, и бог знает что тогда произойдет.

Илья, как обычно обходительно-равнодушный ко всему происходящему, одобрял любые действия жены по принципу «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало». Вернувшийся на пару дней из Москвы, он готовился командироваться в Новосибирск, и дела семейные для него уже были за бортом самолета.

Девочка угасала на глазах, но мать теперь этого как будто не замечала, уверяя всех и себя в первую очередь, что через пару месяцев наступит выздоровление. У Нила отнимался язык всякий раз, когда он намеревался отрезвить бедняжку. Любя и жалея кого-то, невольно поддаешься его настроению.

Свекровь подливала масла в огонь радости «скорого выздоровления». Она зачастила в коммуналку на Староневском, хлопоча с необычайным оживлением – приносила продукты, готовила еду и гуляла с девочкой. Катя нашла в ней неожиданную поддержку и объясняла поведение Ирины ее верой в излечение внучки и желанием этому поспособствовать.

Даже СС не решался нападать на непрописанную гражданку, которая вихрем врывалась то на кухню, то в ванную. Женщины с подобным характером были ему хорошо известны. Такая могла и любить, такая могла и убить… Прямая походка, властный голос, высокомерный взгляд и сильная рука – все говорило за то, что с Ириной лучше не связываться, и Вертепный, покряхтывая для виду, старался обходить ее стороной.

На семейном совете единственным противником операции выступил Адольф, в диссонанс общему настроению осудивший и Киску, и Катю.

– Дайте человеку пожить спокойно, – возмущался свекор, – пусть все будет, как Бог даст.

Надо отметить, что к началу лета, удивляя многих, Адольф обратил свой взор к религии. Евангелие лежало теперь вместо радиоприемника возле его спартанского ложа, и в речах он все чаще апеллировал к православию как к последней цитадели спасения всех русских.

– Раз уж ты решила нести свой крест, – взывал он к невестке, – неси до конца! И не пытайся переложить ответственность на врачей. Я понимаю, что легче тешить себя иллюзиями… – Он запнулся и, горестно покачав головой, возможно, впервые внимательно посмотрел на внучку. – Все, все, девочки, бегу на заседание координационного совета.

В коридоре диссидент встретился с Вертепным. Они бросили друг на друга взгляды, полные ненависти и презрения, и, порычав издалека, разошлись.

Катя после ухода свекра сидела, обхватив голову руками, в который раз убеждая себя: «Я не могу упустить шанс на излечение малышки». Свекровь с завидным постоянством ласково вторила ей:

– Мы не должны отказываться… Ты потом не простишь себя, ведь могла что-то сделать и побоялась. А мужчины, чего их слушать? Э-эх, что они понимают? Не на них ведь лежит вся забота, да и вообще, они на многие вещи смотрят проще. Находят утешение в работе, политике, – она участливо присела возле невестки, – а нам, бабам, ребеночек как глаз во лбу, разве я тебя не понимаю? Илюша у меня ведь тоже один. – Ирина тяжко вздохнула. – Вся душа о нем изболелась, да и ты мне небезразлична. Бог даст, все у вас наладится. Бог – он наказывает, да не убивает: глядишь, жизнь еще образуется. – Ирина завораживала Катю словами, и той становилось легче. – Ты прикинь, если сейчас не сделаем операцию, потом, может, будет поздно, и что? Будешь себя корить. А смотреть, бездействуя, на страдания нашей крошки – сердце надорвется! Ведь и мне она не чужая, моя кровиночка. Разве ж не хочется мне видеть ее здоровенькой?! Не мучай себя сомнениями, дорогая моя, не мучай… Вот увидишь, как все хорошо получится, я верю, и ты верь… – Свекровь плела паутину слов, и Катя вязла в них, как муха. Милее всякой лести, всякого снадобья бывают общие слова положительного смысла. В них нет ничего, кроме мелодии утешения, которая способна заманить на край света. Катя задавила в себе скрипучее нудное сомнение, противное, как звук несмазанных петель. Ей вдруг захотелось, как в детстве, перелистнуть несколько страниц и заглянуть в конец страшной сказки, ведь конец у всех сказок – счастливый. Но Петербург – странный город, в нем сказка о Снежной королеве не кажется вымыслом, а улицы и дома оказываются идеальной сценой для трагедии…